Тени над Гудзоном

1

С тех пор как Анна возвратилась из Флориды в Нью-Йорк, она постоянно пыталась дозвониться до Станислава Лурье. В свое время она ушла из дому, толком ничего с собой не взяв. На старой квартире у нее остались белье, платья, обувь, меха, серебро и множество других необходимых ей вещей. И какой смысл оставлять все это, чтобы оно попусту пропало? Кроме того, Анна надеялась, что Станислав Лурье, может быть, все-таки одумался и готов дать согласие на развод. Анна помирилась с Грейном. Он дал ей клятвенное обещание, что больше даже не посмотрит в сторону Эстер. Помимо всего прочего, Эстер собиралась замуж или даже уже вышла замуж за мистера Плоткина. Анне казалось, что Грейн на самом деле любит ее. Она не могла себе позволить потерпеть фиаско и с Грейном тоже.

Но сколько раз Анна ни звонила Станиславу Лурье, никто ей не отвечал. Наверное, Лурье куда-то уехал или же просто не подходил к телефону. Анна начала задумываться. Может быть, он лежит больной? Может быть, он, Боже упаси, умер? Когда человек один-одинешенек в большом городе, в котором у него нет ни родственника, ни друга, всякое может случиться. После долгих раздумий Анна решила съездить туда. У нее остались ключи от квартиры. Официально квартира была ее, потому что именно она, Анна, подписывала контракт.

Она рассказала о своем решении Грейну, и они договорились, что, если в течение трех часов Анна не появится в их гостиничном номере с вещами, он позвонит ей на домашний телефон Станислава Лурье или даже приедет, если никто ему не ответит. Кто знает, что может взбрести в голову такому сумасшедшему, как Станислав Лурье. Он может ее даже побить…

Грейн считал, что Анне следовало бы послать к Станиславу Лурье адвоката, а не отправляться к нему самой. Однако Анна не желала связываться ни с какими адвокатами. Появление адвоката привело бы Станислава Лурье в ярость. Будучи сам адвокатом, он, несмотря на это, испытывал отвращение ко всему, что связано с юриспруденцией, особенно американской, которая, по его мнению, опиралась в своей работе не на законы, а только на политику, на капризы, на настроения прессы и черт его знает еще на что. При каждой возможности он доказывал Анне, насколько фальшивыми и ошибочными выходят приговоры американских судов, особенно фантастические алименты, которые мужчинам приходится здесь платить. По мнению Станислава Лурье, американский суд всегда поддерживал потаскуху, неверную своекорыстную жену. Здесь царило правосудие Содома… Послать адвоката к Станиславу Лурье означало начать войну.

Прежде чем отправиться по своему старому адресу, она в последний раз позвонила туда, но и на этот раз никто ей не ответил. Коли так, решила Анна, то она сразу же и поедет. Ей не требуется разрешения, чтобы забрать из квартиры свои личные вещи. Если Станислава Лурье нет дома, то даже лучше: она будет избавлена от неприятных сцен. Анна вышла на улицу и поймала такси. Такси приехало на Лексингтон-авеню, и Анна вышла из машины. Швейцар вопросительно посмотрел на нее. «Разве она еще живет здесь? — спрашивал его взгляд. — Можно ли ее впустить?» Он едва поздоровался с ней. Лифтер был тот же самый, что и в ту ночь, когда она ушла из дому с Грейном. Он вроде бы сначала не узнал ее. Потом все-таки узнал и сложил губы трубочкой, как будто собирался свистнуть. Казалось, его глаза спрашивали: «Вот как? Игривая птичка вернулась?» Он резко остановил лифт и крикнул:

— Watch your step…[206]

«Они все на его стороне», — подумала Анна. Достала ключ и попыталась отпереть им дверь, но — Господь всемогущий! — ключ больше не подходил к замку. Видимо, Станислав Лурье поменял замок. Она позвонила, но за дверью никто не откликнулся. Это был неожиданный удар. Гнев и чувство беспомощности охватили Анну. «Что мне теперь делать? Какое право он имеет закрывать передо мною дверь? Это я плачу квартирную плату, я, а не он! Грейн прав: мне немедленно нужен адвокат. Я должна поговорить с комендантом дома!» Она снова и снова пыталась открыть своим ключом дверь, но замок каждый раз отвечал ей: «Нет!» Он тоже был на стороне Станислава Лурье… Анне было стыдно перед лифтером и швейцаром. Как назло, миссис Кац, та самая миссис Кац, которую Анна встретила во Флориде, открыла свою дверь и вынесла толстую воскресную газету и несколько журналов. Она поздоровалась с Анной, мудро улыбнулась и собиралась было завести разговор, но в итоге так ничего и не сказала. Миссис Кац созерцала позор Анны, смотрела на то, как она не могла отпереть дверь, не могла больше войти в свою собственную квартиру. «Получается ли так всегда с женщинами, которые оставляют своих мужей? Или она удостаивается особо плохого отношения?» — спрашивала себя Анна. Она вызвала лифт, но лифт не торопился приходить. Прошло десять минут, а она все еще стояла и ждала. В итоге поднялся другой лифт, грузовой, тот, на котором обычно вывозят мусор. Тут что, все сговорились унижать ее? Какой-то негр высунул из лифта голову и спросил:

— Вы спускаетесь, леди?

— Где пассажирский лифт?

Негр не ответил.

Анна вошла в кабину грузового лифта. «Все это нарочно подстроено! — решила она про себя. — Он настроил против меня весь обслуживающий персонал дома». Однако подобное предположение выглядело неправдоподобным. Насколько она знала Станислава Лурье, такой поступок никак не соответствовал его характеру. Квартира коменданта находилась внизу, однако и его не оказалось дома. Здесь не с кем было разговаривать. «Но он не имеет права удерживать мои вещи… В этой стране еще есть закон…» Анна вышла на улицу и пошла, сама не зная куда. Вернуться в гостиницу? До сих пор она жалела Станислава Лурье, но теперь его возненавидела. Анна действительно повела себя по отношению к нему жестоко, но все-таки не ожидала, что он ответит такой мелочной мстительностью. Теперь ей было даже стыдно, что она жила с ним, а короткое время даже любила его. Ну что ж? На протяжении жизни приходится проглотить множество горьких пилюль… Что приходится пережить человеку, знает только он сам… Анна зашла в маленькое кафе. Решила выпить чашку кофе. Может быть, за это время Станислав Лурье вернется домой… Она уселась на высокий табурет у стойки. Как всегда после неудачи, Анна и на этот раз потеряла уверенность в себе. Она сидела на табурете, как неопытная наездница на коне, и оглядывалась на сидевших вокруг людей, словно пытаясь убедиться, что они не догадываются о ее провале и не насмехаются над ней. Официант несколько раз прошел мимо Анны, и ей показалось, будто он делает вид, что не замечает ее. Вдруг он подошел к ней. Анна начала было что-то говорить ему по-английски, но он коротко спросил ее по-еврейски:

— Чего ты хочешь?

Анна промолчала. Он не имел права разговаривать с ней по-еврейски и тем более обращаться к ней при этом на «ты».

— Как тебе нравится Америка? — спросил этот молодчик.

— Будьте так любезны, дайте мне чашечку кофе, — ответила ему по-английски Анна.

— У Гитлера было лучше, да?

Парень налил ей полчашки кофе. Чашку с блюдцем со стуком поставил на стойку. Он что-то бормотал, нашептывал. Похоже, он был еще просто мальчишка. «Как такое возможно? — спрашивала себя Анна. — Все поголовно ополчились на меня. Но откуда они знают? У меня что, это на лбу написано? Ну и денек! В такой день могут произойти самые ужасные несчастья. Не хватает еще, чтобы меня сбила машина…» Анна отодвинула чашку. Вставая с высокого табурета, она едва не упала. Ей показалось, что каблук на левой туфле подвернулся. Как ни нелепо это выглядело, но хамоватый официант крикнул ей вслед какое-то ругательство. Она не расслышала какое.

Анна вышла из кафе, но куда идет, сама не знала. Где она, в даунтауне? В аптауне? В растерянности она забыла свою собственную улицу. «Только бы ногу не сломать!» — умоляла она высшие силы. Казалось, что черти, невидимые вредоносные создания, прицепились к ней и пытаются погубить. Что это? Проклятие отца? Божественная кара? Подошел слепой. Он постукивал по тротуару белой тростью. На шее у него висела коробка из-под сигар с жевательной резинкой. «Я должна подать милостыню. Я должна искупить мои грехи. — Анна принялась искать мелочь, но она отдала последние десять центов за так и не выпитую чашку кофе. — Подать доллар? Это слишком много. Да и разве помогают все эти добрые деяния? Евреи в Европе тоже подавали милостыню… даже больше, чем могли себе позволить. Все зависит от везения — вот горькая правда!..» Анна подошла к кинотеатру. Здесь шел фильм про гангстеров. На дневные сеансы цены были издевательски низкими. Зайти на часик? Этот официант — мерзавец. Она, Анна, полжизни бы отдала, чтобы увидеть его болтающимся на виселице… Но через пару десятков лет он все равно будет мертв. Будет лежать на смертном одре и даже не вспомнит об этой грубости, которую ни с того ни с сего продемонстрировал однажды, когда у нее и так было погано на душе. Да он и сейчас уже, наверное, этого не помнит…

Анна купила билет и зашла в кинотеатр. Господи, как тут темно! Было трудно поверить, что среди бела дня люди могут сидеть в таких потемках. Сейчас она была так же слепа, как и тот слепец с коробкой жевательной резинки. И в такой темноте он должен ходить по Нью-Йорку и торговать жевательной резинкой в придачу… Теперь Анне стало тоскливо от того, что она не подала слепому доллара. Скоро ее глаза начали привыкать к темноте, и она поняла, что стоит перед целым рядом пустых кресел. Она не села, а упала на одно из них. Посмотрела на экран. Какой-то тип бежал по крышам, а полицейские стреляли ему вслед. Он поминутно нагибался, чтобы уклониться от пуль. «Ну и положеньице, — говорила тем временем сама себе Анна. — Во что только люди не превращаются. Спроси его, и он скажет, что все пути привели его к этому. Фатум, видимо, играет с каждым его собственную игру…»

Раздался выстрел, гангстер покатился и начал падать. «Ну, он уже отмучился, — прошептала себе под нос Анна. — Больше за ним никто не будет гоняться…» В этот момент кто-то уселся рядом с ней. Это был мужчина. Анна сразу же поняла, что он попытается познакомиться с ней, используя для этого обычные трюки одиноких и к тому же агрессивных мужчин. Он уже ерзал в кресле, пытаясь коснуться ее колена своим. Анну затошнило. Она поднялась и пересела на целых четыре места от него в знак того, что у него нет никаких шансов. Вот она и приобрела нового врага. Она отчетливо ощущала его враждебность через завесу темноты. Его большое еще не старое, но уже не молодое лицо выражало обиду человека, которого никто не любит…

Может быть, пересесть на другой ряд? Такой тип может оказаться маньяком или еще Бог знает кем. Но если она пересядет на другой ряд, это разозлит его еще больше. На некоторое время Анна целиком погрузилась в происходившее на экране. Женщина в фильме тоже была. Вульгарная баба, которая разговаривала хрипло и курила. Она носила траур. Наверное, это была вдова гангстера… Анна прикрыла глаза, чтобы не видеть всего этого. Только теперь до нее дошло, что она слышит музыку. Или эта музыка звучала все время? Она сидела погруженная в собственные переживания. Будет ли он, Грейн, отныне хорошим? Или скоро опять помчится к Эстер? Если бы папа знал, как она страдает! Даже Грейн этого не знает. Он настолько увлечен своими собственными безумствами, что не может толком понять положения другого человека. Он весь исходит на разговоры, клятвы, ругань, нежности. И сам носится какой-то неприкаянный. Уходит, приходит, дремлет, звонит по телефону. Все время маневрирует между нею, Леей, Эстер и Бог знает еще кем. Он навесил на себя ярмо, да не одно ярмо. Он взял на себя ответственность за всех этих женщин. Он должен выполнять свои обязанности в отношении каждой из них. Финансовые обязательства у него, наверное, тоже есть. Грейн похож на этого гангстера, который бежал по крыше и в которого со всех сторон летели пули…

Неожиданно Анне пришло в голову, что Лурье, наверное, уже дома. У нее возникла некая непонятная убежденность, что он вернулся домой. Она встала и пошла искать телефон. Вдруг ей стало ясно, что здесь совсем не темно. Напротив, почти светло. Ей стало непонятно, почему прежде она была такой слепой и беспомощной. Теперь она видела все кресла, всех людей. «Маньяк» исчез. Неужели ушел? Или он поднялся на галерею воровать и грабить? Или где-то подстерегает ее с ножом?..

Телефонная будка находилась внизу, в коридоре, который вел к туалету. Был тут определенный риск, потому что именно в таких местах маньяки и устраивают засады. Однако Анна все же пошла вниз. Вошла в телефонную будку и позвонила. Да, Лурье дома. Телефон занят…

Она звонила снова и снова, но все время было занято. Он, видно, перед кем-то изливал боль своего сердца, излагая все обиды. Но перед кем? Насколько она помнит, в Нью-Йорке у него никого нет. Но за это время он мог установить какие-то контакты. Может быть, он нашел женщину? Все возможно. Всегда находится жертва… Анна сидела на откидном стульчике в телефонной будке. В подвальном помещении не было никого. Сверху доносились приглушенные голоса персонажей фильма — трагическая болтовня грубых людей, вынужденных бороться между собой, причинять боль друг другу, совершать безумные поступки, а потому гибнуть, чтобы какая-то молодая парочка могла начать новую жизнь. Все уже заранее определено в той чердачной комнатке, где сидят киномеханики, управляющие потоками света… Анна снова позвонила. На этот раз линия была свободна. Она услышала голос Лурье. Голос был грубым, хриплым, изменившимся. Это был голос человека, потерявшего надежду, человека, для которого подойти к телефону было настоящим мучением. Лурье даже сказал не «алло», как это принято в Америке, а произнес по-польски proszę, словно он все еще находился в Польше…

2

От кинотеатра до ее дома (бывшего дома) было всего несколько кварталов, какие в Америке именуют блоками, но Анна все равно взяла такси. Она хотела, чтобы этот визит как можно быстрее остался позади. Швейцар посмотрел на нее с удивлением: он видел, как Анна уже входила в дом, но не видел, как она из него выходила. Лифтер нахмурился. Анна резко позвонила в дверь квартиры. Однако Станислав Лурье, похоже, не торопился открывать дверь. Он заставил ее долго ждать. Наконец он приоткрыл дверь на треть. Анна едва узнала его. Он перестал красить волосы, и они стали наполовину седыми. Мешки под глазами увеличились и приобрели различные цвета: желтый, синий и еще какой-то, которому нет названия. Поскольку совсем недавно Станислава Лурье не было дома, Анна ожидала застать его в костюме, однако на нем были халат и домашние тапочки, как будто он только что встал с кровати. Небритый, с морщинистым помятым лицом, он поднял густые брови и смотрел на Анну, как еж из гущи иголок. Казалось, он колеблется — впускать ее или не впускать? Наконец он что-то проворчал и открыл дверь шире.

— Ты спал или что-то другое? — спросила Анна.

— Спал или что-то другое, — повторил он за ней.

Анна вошла в прихожую, а Станислав Лурье все отступал перед ней, готовый, казалось, в любой момент загородить ей путь. В гостиной лежала пыль. В беспорядке валялись книги, журналы, газеты, просто клочки бумаги. На журнальном столике стояла кастрюля. Анне показалось, что даже картины на стенах висят криво. В квартире стоял какой-то затхлый запах. Анна поморщилась:

— Негритянка больше не приходит убирать?

— Говори прямо, что тебе надо, — ответил на это Станислав Лурье.

— Хочу забрать свои вещи. Вот и все.

— Какие вещи?

— Платья, белье. Я не обязана тебе этого говорить, поскольку все тут мое: каждый предмет мебели, каждый ковер.

— Ты хочешь все это забрать?

— Пока я хочу забрать только мои личные вещи.

— Забирай. Мне не нужны твои тряпки. Можешь забрать все, даже мою кровать.

— Мне не нужна твоя кровать.

— Забирай и проваливай. Я не желаю тебя видеть.

— Ну, тебе не стоит прогонять меня. До сих пор за квартиру платила я, а не ты…

— Ты платила? Твой отец платил, потому что надеялся, будто таким образом сможет удержать тебя от окончательного превращения в потаскуху, но потаскуха остается потаскухой.

— Прошу тебя, Лурье, не надо грубить хотя бы пару минут, которые мне придется здесь провести.

— Я грублю? Будь я мужчиной, а не тряпкой, то вырвал бы все твои волосенки, выбил тебе все зубы и вышвырнул тебя отсюда, как кучу мусора. Так когда-то вели себя мужчины. Но Америка кастрирует мужчин если не физически, так духовно. Со временем их и физически будут кастрировать. Здесь царит дьявол в образе женщины. Здесь правят те, кто не должен править. Но ничего, скоро они разрушат эту страну. Она утопает в косметике и бульварной литературе. Скоро здесь власть захватят негры или какая-нибудь другая раса, которая еще не деградировала. Где ты шляешься?

Анна побледнела:

— Я, пожалуй, лучше пойду.

— Куда ты бежишь? Я тебе ничего не сделаю.

— Ты способен на все.

— Способен-то я способен, но мне не хочется руки марать.

Станислав Лурье ушел из гостиной в спальню, хлопнув при этом дверью. «Он стал мужчиной, — подумала Анна. — Прежде он никогда так не разговаривал…» Ноги у нее подгибались, и ей пришлось присесть. Она сидела и осматривалась. За эти несколько недель все в доме покрылось пылью, поблекло, помялось. Лурье, похоже, целый день позволял солнцу хозяйничать здесь. Растения в цветочных горшках завяли. Анна хотела было встать и в последний раз полить их, но так и осталась сидеть. Все равно не поможет… Было странно ощущать себя чужой в этой квартире, которую она обставляла когда-то с такими расходами и с таким трудом. «Это мой последний визит сюда. Грейн прав: я должна была взять адвоката…» Какое-то время Анна размышляла, что взять. Ей бы не помешал кто-нибудь, кто помог бы ей уложить вещи. Она поднялась и открыла платяной шкаф. Ее одежда висела нетронутой. У нее где-то был большой сундук, но он, видимо, в подвале.

Вернулся Станислав Лурье.

— Ну а где ты живешь? Как тебе живется с твоим новым любовником?

Анна искоса посмотрела на него:

— Прошу тебя, Лурье, не порти мне последние минуты, которые я должна здесь находиться.

— Я тебя ясно спрашиваю: как у тебя идут дела с твоим любовником?

— Что ты хочешь слышать? Что он меня бьет?

— Мне все равно. Он может тебя бить, а может целовать. Я так и так ухожу.

Анна насторожилась:

— Куда ты уходишь?

— К моей жене и к моим детям.

У Анны что-то оборвалось внутри.

— Ты что, с ума сошел?

— Может быть, я сумасшедший. С меня довольно этого паскудства. Я сразу не должен был их оставлять. Я хочу с тобой поговорить о практических вещах.

— О каких вещах?

— Твой отец лишит тебя наследства. Он мне сам сказал, что велел переписать завещание. Он дал тебе чек, но потом его аннулировал. Ты останешься без гроша, и твой мистер Грейн бросит тебя и вернется к жене. Ты — потаскуха. Но в Америке есть потаскухи помоложе и покрасивее тебя. Конкуренция в этой отрасли очень велика.

— Ты можешь только ругаться.

— Никакой ругани. У меня есть insurance,[207] и она пока на твое имя. Я могу ее переписать на кого-нибудь другого, но мне не важно, что ты получишь эти деньги. Потаскухам надо много денег. Эта профессия связана с большими расходами.

— Чего ты хочешь? Эту insurance платила я, а не ты.

— Ты платила, но она на мое имя. Когда я сдохну, то буду стоить десять тысяч долларов. Если хочешь, можешь сделать так, что я буду стоить двадцать или тридцать тысяч. Вся Америка построена на том, что жены убивают мужей и получают за это деньги. Здесь жертвы платят убийцам.

— Никто тебя не убивает. Ты можешь жить и сам зарабатывать себе на хлеб. Можешь даже откладывать на страховку. Меня это не волнует.

— Я не хочу ничего откладывать, и мне не нужен хлеб. Мне нужна потаскуха. Вот в таком я настроении. Я не могу спать, а это мне, может быть, помогло бы. И если ты хочешь себя продать, можешь заключить со мной сделку.

Анна отодвинулась от него.

— Прошу тебя, Лурье, замолчи.

— Ты еще и обижаешься? Такие, как ты, не должны обижаться. И я знаю, что денег тебе надо много. Не каждая распутная девка продается по такой высокой цене.

— Прошу тебя, Лурье…

— Перестань меня просить. Я сделал тебе предложение. Я ухожу, и это не шутка. Мне скоро ничего не будет надо — ни женщин, ни денег. Я увижу, что творится наверху. Правят ли и там гитлеры или там даже этого нет? Мне пробовали показать тот свет, но я этому как-то не доверяю. Если хочешь узнать правду, надо быть готовым заплатить за нее головой.

— Правда никуда не убежит.

— Я делаю тебе предложение и жду на него ясного ответа: я повышу стоимость иншуэренс до тридцати тысяч. Когда я сдохну, ты получишь тридцать тысяч долларов. Все, что ты должна для этого сделать, — приходить ко мне два раза в неделю. Мадам Помпадур не получала такой оплаты.

Анна расплакалась:

— Чего ты от меня хочешь, садист?!

— Коли так, то я тебе обещаю, что ты не получишь ни единого пенни.

И Станислав Лурье вернулся в спальню.

Анна вытащила чемодан и уложила в него несколько вещей. Она больше не плакала, но в глазах ее по-прежнему стоял туман. «Да, он убьет себя. Он из тех, что только ищут предлога, — говорила она себе. — Но что я могу поделать? Что я могу поделать?» Она никак не могла решить, что укладывать, а что нет. Брала ненужные ей предметы и при этом отдавала себе отчет, что она оставляет нужные. Она даже не могла уложить вещи аккуратно, а просто запихивала и мяла все. Вдруг зазвонил телефон. Он звонил гулко и безответно, как в пустой квартире. Станислав Лурье, видимо, больше не подходил к телефону. А тот все звонил и звонил. «Может быть, это мне? — пришла ей в голову мысль. — Не все ведь знают, что я ушла от него». Она подняла трубку.

— Алло!

На той стороне линии кто-то был, но он не ответил. Анна услыхала напряженную тишину.

— Алло!

И вдруг она услышала голос отца:

— Кто это?

— Папа, это я.

Больше она ничего не смогла выговорить. Борис Маковер издал какой-то хрип и тоже смолк.

— Что ты там делаешь? — наконец крикнул он. Это был такой вопль, что Анне пришлось отодвинуть трубку от уха.

— Я пришла за своими вещами, папа…

— Не называй меня «папа». Я тебе не отец, а ты мне не дочь! Я тебя вычеркнул, вычеркнул. Да сотрется твое имя! Не вздумай прийти в мой дом, потому что я велел этому иноверцу — как его там? — чтобы он тебя не впускал. Я хотел поговорить с Лурье, а не с тобой.

— Я позову его.

— Нет, не надо.

И Борис Маковер положил трубку.

Какое-то время Анна еще продолжала держать телефонную трубку в руках. Потом тоже ее положила. Она вернулась было к чемодану, но в этот момент позвонили в дверной звонок. И снова Анна никак не могла для себя выбрать, открыть дверь или нет. «Нет, лучше не буду, — решила наконец она. — Сегодня каждый норовит меня обидеть, даже полный недотепа…» Однако, как прежде телефон, теперь звонок у входной двери никак не переставал звонить. Станислав Лурье, видимо, решил не реагировать ни на какие звонки. Но почему до этого он ответил ей, Анне? Через какое-то время она все-таки подошла к двери. «Кто там? — спросила Анна, но ей не ответили. — Не открою, а то меня сегодня, чего доброго, еще и убьют», — сказала она сама себе. Однако сделала прямо противоположное: открыла дверь. И увидела человека, показавшегося ей странно знакомым, хотя она его и не узнавала. При этом она понимала: то, что она его не узнает — просто дикость, поскольку перед нею явно стоит кто-то, кого она знает уже долгое время… Она переживала нечто похожее на внезапную амнезию. Мозг на какое-то время как бы опустел. Перед нею стоял маленький человечек в желтом клетчатом пальто. Оно было расстегнуто, и под ним она увидела коричневый с красноватым оттенком костюм. Человечек был одет по-иностранному, в кричащие цвета: рубашка в красные точечки и полоски, шелковый галстук являет дикую смесь красок, воротник застегнут на шпильку, отчего шея выглядит неестественно тонкой. Анна смотрела на него удивленно и даже завороженно. На шляпе человечка торчит перо. Седые волосы не соответствуют молодому личику и лежат на черепе, как парик. Он выглядел так, будто только что прилетел из какой-то тропической страны. Анна заметила его лакированные ботинки и белые гетры. Франты иногда носили такие ботинки и гетры летом. «Я его знаю, я его знаю, — говорила себе Анна. — Но кто он?» Человечек слегка зажмурился и смотрел на Анну с упреком близкого человека, которого не узнают. Что-то издевательское и шельмовское сквозило в его желтоватых глазках и в морщинах вокруг носа. Казалось, в любое мгновение он может рассмеяться, захохотать, пискнуть.

— Этого просто не может быть! — произнес он наконец по-немецки.

И в этот момент Анна узнала его. Она побелела. Это был Яша Котик, ее первый муж.

— Боже мой, что ты тут делаешь? — спросила она тоже по-немецки.

Анна не впустила Котика внутрь, а стояла на пороге, придерживая дверь. Теперь она поняла, почему не узнавала его: появление Яши Котика здесь было чистым безумием. Чем-то граничившим с абсолютной невозможностью. Только теперь она заметила произошедшие в нем изменения. Он как бы уменьшился, похудел, постарел. В лице появилось что-то чужое, у чего не было названия и что можно было только увидеть. Какое-то трагическое шутовство вырывалось изнутри, ужимка паяца, прошедшего ад и каким-то образом выбравшегося из него. Морщины вокруг рта углубились и казались процарапанными по глине. Все выражение лица, казалось, говорило: «Ай-ай-ай, как сильно отдалиться могут близкие люди! Посмотри-ка, что может сделать время!» Он, казалось, смеялся каким-то плачущим смешком…

— Анна!..

3

Анна заговорила с Яшей Котиком по-немецки. Расспрашивала его, откуда он приехал, давно ли уже в Америке. Сказала, что это просто случайность, что он застал ее на этой квартире. Что касается Яши Котика, то он, оказалось, порядком подзабыл немецкий. Он разговаривал теперь на этом языке, как те Ostjuden, над которыми он в свое время насмехался со сцены в Германии. Он запинался чуть ли не на каждом слове. Заметив удивление Анны, Яша Котик сказал ей просто по-еврейски:

— Я совсем забыл язык Гитлера. В России я разговаривал или по-русски, или по-еврейски. А по-английски я знаю только три слова…

И он произнес гнусное ругательство. Анне стало противно.

— Не понимаю, зачем ты приехал на эту квартиру. Я здесь больше не живу.

— Да? А где же ты тогда живешь?

— Не здесь.

— Ты переехала отсюда совсем или это что-то другое? Я разыскиваю тебя уже целых две недели. Звонил твоему папе, но старика никогда нет дома, а эта его Рейца глуха, как стена. Ты ей про Якиша, а она тебе про Файвиша.[208] Я узнал, что ты теперь мадам Лурье, и позвонил сюда, но тут тоже не отвечали. Я уже скоро должен уезжать в Голливуд, и мне пришло в голову попытать счастья и просто прийти и постучать в дверь, как делал мой дедушка Гецл. Ну, и я тебя наконец поймал… Хе-хе-хе…

— Это невероятное совпадение.

— Я привык к невероятным совпадениям. Десять тысяч случайностей должны были произойти, чтобы я оказался стоящим у этой двери.

Анна немного подождала.

— Я не могу тебя здесь принять. Вся эта ситуация очень странная. Спустись и подожди меня внизу. Я скоро тоже спущусь.

— Ты еще, чего доброго, можешь убежать через печную трубу.

— С чего это мне вдруг убегать? Я никого не боюсь.

— Ты стала другой в Америке.

— Я постарела.

— Нет, не постарела, просто стала другой. Где мне тебя подождать?

— Подожди на улице напротив дома. Я тут должна упаковать кое-какие вещи. Я расхожусь и с ним тоже. Такова уж моя судьба.

— Вот как? Ну а я хотел с тобой увидеться. Я обязательно должен был взглянуть на тебя… Мы ведь старые знакомые…

И Яша Котик шмыгнул носом наподобие уличного мальчишки. Это никак не вязалось с его седыми волосами.

Неожиданно появился Станислав Лурье. Вышел из спальни и тут же оказался у входной двери. Он сказал по-польски:

— Кто это? Чего ему надо?

— Тут еще mówia po polsku![209] — как будто обрадовался Яша Котик. — Я только что приехал из Польши, но по-польски мне как-то не говорится… Польский язык у меня мешается с русским.

— Чего вы хотите? Кого вы ищете? — заговорил с ним по-еврейски Станислав Лурье.

— О, я ищу… вчерашний день… Ваша жена была когда-то моей женой… Я хотел спросить, как у нее дела… Это всё… Не надо ревновать…

— Вы Яша Котик?

— А кто же Яша Котик, вы, что ли?

— Что вы стоите в дверях? Входите. Я не одет, потому что по ночам я не могу спать и вот пытаюсь спать днем… Ваша жена уже скорее ваша, чем моя — съезжает от меня. У нее уже есть третий. Или, может быть, он пятый? Входите, входите. Она всегда говорила о вас. Она вас не забыла.

— Правда, Лурье, эти разговоры ни к чему, — сказала Анна по-английски.

— Какая разница? Входите. Сюда. Видите, она пакует вещи. Я вас не обманул. А откуда вы приехали, если позволительно спросить? Присаживайтесь.

— Я приехал со всего мира. Все страны сговорились превратить Яшу Котика в пепел, а Яша Котик решил для себя, что он хочет жить… Зачем Яше Котику жить? Вот чтобы посмотреть на Анну и на вас тоже. На том свете тоже присматривают за Яшей Котиком. Там его хотят угробить. А к чему такая спешка? В Голливуде слышали обо мне и хотят заиметь меня там в качестве звезды. Я сыграл в России в одном фильме, и его привезли в Америку. Я в России торговал мылом на черном рынке, а здесь обо мне писали рецензии. У меня тут есть кузина, и она вырезала и собирала все эти рецензии. В Америке Яша Котик тоже важный человек. Вы курите?

— Извините меня, но я должна пока уложить свои вещи, — сказала Анна, испуганно и смущенно глядя на двух мужчин.

— Ну и укладывай, — ответил ей Станислав Лурье. — А вы присаживайтесь, вот сюда, — сказал он Яше Котику, указывая на стул. — Если у вас еще сохранилось чувство юмора, то это хорошо. А где вы побывали в России?

— А где я не побывал? Я изъездил все сталинское государство вдоль и поперек. В тюрьме я тоже сидел, но не за политику, а за торговлю на черном рынке. Там всем приходится торговать на черном рынке. Я разъезжал с труппой, и в «Правде» писали про меня статьи. Но еды не хватало, и как только я приезжал в какой-нибудь город, то сразу же отправлялся что-нибудь продать. Тут расклеивали афиши с моими портретами, а там я, знаменитый артист, стоял с протянутой рукой и продавал кусок мыла, или майку, или что угодно другое, что подвернется. У меня была там баба, но она ушла с другим. Она оставила у меня свою ночную рубашку, и я сразу же пошел на рынок, чтобы ее продать. Стою я, а тут она идет со своим новым любовником. Показываю я ей ночную рубашку и говорю: «Купите, гражданочка, красивое бальное платье». Вот это социалистическое отечество. Приезжаю я в один город с моей труппой, а ночевать негде. Лежим мы все ночью на сцене, а укрываемся декорациями. Приходилось мне и ночевать на улице зимой. Во время войны была нехватка во всем. Только вшей было больше, чем предусматривалось пятилетним планом…

Анна закусила губу.

— Говоришь, как по писаному!

— Я говорю правду, а правда смешна. Поэтому я комедиант. А что между вами произошло? Почему она пакует свои шмотки?

Станислав Лурье поморщился:

— Каждую пару лет она меняет мужей. Это у нее такой принцип.

— Прошу вас обоих, не разговаривайте обо мне. Если хотите поговорить обо мне, то я лучше уйду. Вещи заберу в другой раз.

— А что я говорю? Упаковывай, что можешь, потому что тут все разворуют. Я за это не несу ответственности.

— Здесь тоже воруют? — спросил Яша Котик. — У нас воруют все. Все воруют, кроме товарища Сталина, потому что он — бог, а богу незачем воровать. Он может просто взять, что захочет. В России я был и торговцем тоже и вел бухгалтерию. У нас все надо записывать. Но на чем записывать, если нет бумаги? Я вел бухгалтерию на стихах Маяковского. Он писал короткими строками, и остаются широкие пустые поля. Мне приходилось немножко воровать, иначе я бы сдох от голода. Я потом вырезал пару страничек и выбросил. Контролер приходит проверять мои счета, а он как раз знал стихи Маяковского наизусть. «Эй, гражданин, — говорит он, — что-то тут не сходится в твоей бухгалтерии». Тогда я решил вести бухгалтерию на стихах Демьяна Бедного…

— Ты лжешь, — вмешалась Анна.

— Никакой лжи. Зачем врать, когда тамошняя жизнь каждый день подкидывает тебе такие вещи, каких не придумает никакой лжец? Вот я приведу вам пример. У меня там был друг, еврейский писатель. В России я сблизился с еврейскими писателями. Он не умел писать, ну это не беда. Все, что требуется, это восхвалять Сталина. Один раз мы разговаривали, и он сказал: «Ой, как мне тут все надоело! Я бы полжизни отдал, лишь бы уехать отсюда…» Как только он это сказал, я подумал: «Ага, мне придется пойти в НКВД. Если я на него не донесу, он может на меня донести, что я слышал контрреволюционные разговоры и промолчал». Никогда нельзя знать. Может быть, он меня провоцирует? Посмотрел я на него с таким выражением — мол, ну и что это тебе дало? Пожимаем мы друг другу руки и сразу же оба идем в НКВД. Подхожу я к двери и вижу, что мой болтун уже здесь. Он шел по другой улице. Прождали мы там полдня, а потом донесли друг на друга и пошли домой вместе…

— Как же это получилось, что его отпустили домой?

— Это значит, что он меня испытывал… Раз он пришел и все рассказал, то, значит, все в порядке…

Станислав Лурье почесал лоб:

— Да, очень милая страна. Но если вы едете в Голливуд, то я вам советую не рассказывать там всех этих историй. Весь Голливуд красный. Писатели тут тоже на три четверти красные. Тут, если вы скажете дурное слово о стране Сталина, на вас устроят бойкот.

— И здесь тоже?

— И здесь тоже.

— Хорошо, что вы мне это сказали. Ну так я поверну дышло. Я им скажу, что рабочие там ходят в золоте. Это действительно, как говаривала моя бабушка, «мир лжи»… На том свете тоже, наверное, придется врать.

— Что там на том свете, это мы увидим, — ответил Станислав Лурье.

— Я уже был на том свете, — сказал Яша Котик Станиславу Лурье и одновременно никому. — Во время войны я заболел сыпным тифом. У меня была температура сорок три градуса. Потом она резко упала до тридцати четырех. Я лежал в летаргии. В больнице не хватало кроватей, и меня положили в коридоре на соломе. Медсестры переступали через нас. Думали, что я уже умер, и санитары хотели унести меня в мертвецкую, но я вдруг открыл глаза. И что я увидел? Пару женских панталон. Вот так я вернулся с того света на этот… Ну а ты, Анна, зачем занимаешься ерундой? Раз уж ты вышла замуж за порядочного человека и у тебя такая шикарная квартира в Нью-Йорке, зачем ты снова пакуешь свои вещи? В России, когда люди расходятся, они остаются жить в той же самой квартире. Она берет себе другого мужа, а он себе — другую жену. Обе жены приходят поздно вечером с работы и обе возятся с кастрюлями на одной кухне: моя кастрюля, твоя кастрюля, мой муж, твой муж… Я это говорю в том смысле, мол, куда ты идешь со своими пожитками?

— Она идет к мужу, торгующему акциями на Уолл-стрит, — ответил Станислав Лурье, — она стала американкой. Здесь существует одна любовь: любовь к доллару.

Анна хотела ответить, но Яша Котик ее перебил:

— Уолл-стрит, говорите? Я представлял себе это совсем иначе. В России говорят, что все беды происходят оттуда. Когда у женщины происходит выкидыш, виноват Уолл-стрит. А тут я вижу узкую улочку, как в римском гетто. Не больше. От подвалов и до чердаков эта улочка набита деньгами. На корабле я плыл вместе с одним евреем из Нью-Рошели. Это такой городок неподалеку от Нью-Йорка. Он принялся мне излагать свою биографию: у него есть сын и дочь. Сыном он доволен, а дочерью недоволен. «Почему, — спрашиваю я, — вы недовольны своей дочерью?» — «Потому что она вышла замуж за rabbi»,[210] — отвечает он. Я ему говорю: «Ну, значит, вам обеспечено место в раю, а еще вам дадут хвост Левиафана».[211] — «Это хорошо для Европы, но не для Америки», — говорит он мне и добавляет, что он mason.[212] Я ему говорю: «Что такое mason?» А он мне говорит: «Вы не знаете, что такое mason? Masons таскали камни при строительстве Храма». А я ему говорю: «Ну и для какого храма вы таскаете камни?» А он отвечает: «Вы еще совсем зеленый. Это хорошо для бизнеса. Вот, — говорит он, — я потратил пятьдесят тысяч долларов на страховку для моей жены. И зачем мне это надо? Она старая кляча, но мне это надо для бизнеса…»

Анна пожала плечами:

— Какое отношение это имеет к нам?

— Что? Я уже забыл. У меня появилось новое обыкновение: я начинаю о чем-то говорить и забываю, к чему я вел. Да, какой смысл бегать от одного мужчины к другому? Я сам когда-то думал, что каждая женщина чем-то отличается. Теперь я знаю, что все они одинаковые. Теперь я смог бы быть верным мужем, но никому не нужна моя верность.

— В Голливуде уж какая-нибудь отыщется, — сказала Анна.

— Погоди, дай-ка я тебе помогу закрыть чемодан. В Голливуде они хотят дать мне роль русского, но по-русски я разговариваю не как настоящий русский, а как какой-нибудь турок. Говорю прямо: меня не интересуют голливудские шлюхи. Все, что мне надо сейчас, это бабенка, которая будет штопать мне носки. Скажите мне, пане Лурье, она умеет штопать носки?

— Во-первых, она не умеет, а во-вторых, она не хочет. Она сама стала голливудской примадонной.

— В России женщины выучились жить. Лежит она с тобой в постели и выспрашивает у тебя на предмет правого или левого уклонизма. Утром встает такая бабенка, целует тебя в губы и идет прямо в НКВД подавать по поводу тебя отчет. Если на протяжении дня тебя не оприходовали, как в песенке про козлика,[213] то вечером она снова приходит к тебе и говорит: «Голубчик, у меня был трудный день. Ох, как я набегалась!.. У меня ноги болят…» И она целуется с тобой так сладко, что ты весь таешь. Потом, уже в постели, она спрашивает: «Что ты скажешь, голубчик, по поводу последней речи товарища Сталина?» А ты ее обнимаешь и отвечаешь ей: «С тех пор как начали произноситься речи, подобной речи еще не бывало! Она светла, как солнце! Она сладка, как мед! Она — яд для капиталистов! Она попадает прямо в яблочко! Завтра, куколка моя, ты сможешь дать отдохнуть своим ножкам, а сейчас подставляй губки!..»

Анна покраснела:

— Ты остался таким же, как и был, тем же самым.

— Нет, дорогая, не тем же самым. Российская действительность обогнала Яшу Котика, намного обогнала!..