Тени над Гудзоном

1

С судами, которые собирался купить Борис Маковер, дела шли плохо. Сначала казалось, что четверо компаньонов сделают миллионы. Однако теперь была опасность все потерять. Ремонт судов для того, чтобы перевозить на них грузы, обошелся бы слишком дорого, но и разборка судов на переплавку тоже требовала непредвиденных расходов. Денег требовала верфь. Число рабочих и экспертов, которые должны были заниматься разборкой судов, было так велико, что их заработная плата достигала тридцати с лишним тысяч долларов в неделю. Однако самый большой ущерб наносили кражи. Тащили отовсюду. Ни Борис Маковер, ни его компаньоны не знали, что представляют собой эти суда и что в них содержится. Те, кого они поставили в качестве охранников, сами были ворами или сотрудничали с ворами. Когда один из компаньонов попробовал что-то по этому поводу сказать, ему пригрозили побоями и даже обещали пристрелить. Каждый раз, когда Борис Маковер приезжал на верфь, где разбирали суда, он содрогался. Что-то делали с его имуществом, а он не знал что. Его оглушал грохот огромных молотков. Слепили вспышки сварочных аппаратов. Краны поднимали тяжеленные грузы. Иноверцы орали дикими голосами. Фирмы, которые должны были купить металл, электроприборы, машины и инструменты, разнюхали, что собственники не осознают, чем они владеют, не понимают ценности товара. Они навязывали компаньонам издевательски низкие цены. Кроме тех семисот пятидесяти тысяч долларов, которые Борис Маковер внес в это дело, взяв их в банках под залог своих домов, он должен еще был находить деньги на выплату жалованья. Изо дня в день (и с каждой бессонной ночью) Борис Маковер все сильнее ощущал, что он оступился. Он потерял все. Выкарабкаться из этой катастрофы не было никакой возможности. Он не только бедняк, но еще и должник в придачу. Насколько велики его долги, он узнает лишь позднее, когда торг будет закончен. Привыкнув на протяжение многих лет преуспевать во всех своих начинаниях, Борис Маковер сначала не мог поверить, что может оказаться нищим. Он надеялся на чудо. Он дал обет пожертвовать большие деньги на благотворительность. Он ходил к юристам и к экономическим советникам и вместе с ними искал какой-нибудь хитроумный выход. Но ситуация соответствовала словам: «Нет мудрости, и нет разума, и нет совета…»[265] Он попал в тиски. Состояние, которое он собирал на протяжение долгих лет, из-за которого рисковал жизнью, убегая от Гитлера, утекало, как вино из треснувшей бочки.

Борис Маковер лежал ночами без сна. Он мог бы потратить эти деньги на благотворительность. Кто знает? Может быть, он смог бы с их помощью спасти евреев из гитлеровского ада. Теперь их забрали грабители, рэкетиры. Между компаньонами возникли разногласия. Они ругались, проклинали друг друга, доходило даже до рукоприкладства. Каждый пытался спасти для себя хоть что-нибудь, как на пожаре, но безуспешно. Борис Маковер держал все это в секрете от Фриды Тамар. Ему было стыдно перед ней, и он не хотел ее огорчать. Однако как долго он сможет сохранять этот секрет? Он старался сдерживать печальные вздохи, но они поминутно вырывались из его груди. Фрида Тамар спрашивала его:

— Что с тобой, Борух?

— Ничего, душа моя, ничего.

— У тебя, не дай Бог, что-то болит?

— Нет, слава Богу.

— Может быть, что-то не в порядке с твоими торговыми делами?

— Ну, я не родился богачом… Все от Бога…

— Я хочу, чтобы ты знал одно: мне не нужно богатство. Я вышла за тебя замуж не из-за твоих денег, Боже упаси.

— Боже упаси. Все предначертано свыше…

И Борис Маковер замолчал.

От волнения, от беготни, от неприятностей и склок с компаньонами он начал страдать от головной боли. Окно в спальне было открыто. Ночи не были теплыми, но Борис Маковер укрывался одной простыней, и ему при этом было жарко. Ему приходилось даже снимать ночью рубаху. Он лежал спокойно, но сердце его грохотало в груди, как барабан. Несколько раз у него начинала идти кровь из носа. Борис Маковер понимал: это признак повышенного кровяного давления. Он не только рисковал остаться нищим, голым и босым. Ему угрожал инфаркт. Он лежал в постели и мысленно произносил видуй:[266] «Мы провинились, мы предавали, мы присваивали чужое, мы лгали…» При этом он сжимал под одеялом кулак и стучал им в грудь.[267] «Я в большой опасности, — говорил он себе. — В каждую минуту может произойти несчастье…» Он явственно ощущал, что его сердце работает через силу, хлюпает, как помпа на идущем ко дну корабле. Казалось, что сердце что-то бормочет. Время от времени оно вообще пропускало удар, а потом стучало дважды неестественно быстро, как будто пытаясь пропущенный удар наверстать…

Борис Маковер прислушался. «Я должен быть спокоен. Должен перестать беспокоиться, — предостерегал он сам себя. — Я ужасно болен… А что будет с Фридой? Я даже не успел выписать на ее имя страховку… Ну а что будет с моей душой? Я никого после себя не оставляю. Некому будет читать по мне кадиш и изучать за упокой моей души главы из Мишны. Все, что остается после меня, это дочь-потаскуха… Я жил, не думая о том, что я буду отвечать на том свете. Я ведь даже не давал десятины.[268] Я не уделял достаточно времени на изучение Торы. Я строил для дьявола. Прожил жизнь впустую. Я ведь все знал и не могу оправдывать себя незнанием истины. Я действовал преднамеренно, а не по ошибке. Зачем я только отправлял Анну учиться во все эти нееврейские школы? Почему другие евреи воспитали богобоязненных детей, а моя дочь выросла иноверкой? Я сам потихоньку подталкивал ее на этот путь…»

Борис Маковер заснул, и ему приснился пожар. Весь Нью-Йорк горел. Из небоскребов поднимались языки пламени. Небоскребы рушились. Они падали друг на друга, как деревья во время бури. Наверное, это было землетрясение, потому что посреди Бродвея зияла пропасть, в которой пылал ад. Качались колокола. Над городом неслось рыдание, похожее на звуки сирены «скорой помощи». Как ни странно, но посреди неба платиновой лавой извергалось облако. «Как на небе может быть вулкан? — спросил себя Борис Маковер. — Не иначе как мир рушится…» Он открыл глаза. Было уже светло. Часы показывали двадцать минут седьмого. Борис Маковер знал, что доктор Соломон Марголин каждое утро встает ровно в шесть, а ровно в шесть сорок пять он выходит на прогулку. Борис Маковер ушел к себе в кабинет и позвонил ему. Он сразу же услышал голос Соломона Марголина и сказал:

— Шлоймеле, это я…

Соломон Марголин немного подождал:

— В чем дело?

— Шлоймеле, я плохо себя чувствую.

— А кто нынче себя хорошо чувствует?

— Шлоймеле, я болен.

— Что с тобой, дохлятина?

— Сердце стучит, как у разбойника.

— Ты и есть разбойник.

— Шлоймеле, сейчас не время для шуток!

— Что ты хочешь, чтобы я делал? Читал псалмы?

— Шлоймеле, мне очень тесно в груди и душно. Боюсь, что это, не дай Бог, конец…

— Ты еще не подыхаешь. Ты еще покоптишь небо Америки.

— Шлоймеле, я обязательно должен к тебе заехать.

— Так рано? Я выхожу на прогулку.

— Один раз пропустишь прогулку. Это дело жизни и смерти.

— Ну, приходи. Что с тобой поделаешь.

— Куда мне приехать?

— Я возьму такси до своего кабинета… Если дверь будет закрыта, постой и подожди.

— Большое спасибо.

— Почисти ботинки.

Борис Маковер положил трубку. Все-таки хороший друг, верный друг… Он пошел в ванную и принял душ. Выйдя из ванной, он увидел Фриду Тамар. Она уже встала и расхаживала в халате и шлепанцах.

— Что это ты вдруг встала так рано? — спросил он ее.

— Я не позволю тебе уйти без стакана чаю…

Борис Маковер оделся. Он омыл руки и прочитал «Шма». Фрида Тамар подала ему стакан чаю с печеньем. «Она тоже выглядит нездоровой, — подумал Борис Маковер. — Кожа у нее стала какой-то желтоватой». Он хотел спросить, что с ней, но торопился к Соломону Марголину. На улице было светлое утро, солнечное, прохладное, полное обещаний долгого летнего дня. Борис Маковер вспомнил вдруг простоквашу, зеленый лук, тертую редьку, которую ели на новомесячье.[269] Он был и болен, и голоден. В животе бурчало. «Таков уж человек, — подумал он. — Он стоит на краю могилы, а желудок требует своего. У каждого члена человеческого тела есть свое предназначение». Борис Маковер поймал такси и велел отвезти себя на Уэст-Энд-авеню, где находился кабинет доктора Соломона Марголина. «По правде говоря, я не могу себе позволить даже такси… Я ноль, ноль. Я гол как сокол. Даже рубашка, которую я ношу, уже не моя…» Такси остановилось, и Борис Маковер увидел Соломона Марголина. Он стоял и ждал его: шесть футов ростом, ровный, как линейка, в светлом костюме и белых ботинках, гладко выбритый. Доктор был свеж какой-то иноверческой свежестью. Он выглядел как барин, как янки, как стопроцентный иноверец. Трудно было поверить, что этому человеку уже за шестьдесят и что он — бывший ешиботник. Как они это называют, эти собаки? Чистый ариец… Доктор Марголин взглянул на Бориса Маковера искоса, с деланной обидой.

— Ну, недотепа, входи.

— Прошу тебя, Шлоймеле, будь серьезным. Всему свое время.

— Что случилось? У тебя утонул корабль с простоквашей?

— Не один корабль, Шлоймеле, а тридцать кораблей. Я бедняк, я нищий…

— Ну, я тебе подам милостыню. Заходи, бедняжка.

В кабинете Соломон Марголин сказал:

— Прежде всего, залезай на весы. Вот так… Ого! Что ты жрешь? Камни? Свинец? Ты становишься все тяжелее.

— Я не переедал.

— Что же ты делал? Закладывал за ухо? Снимай жупан. Закатывай рукава…

Соломон Марголин измерил у Бориса Маковера давление. — Да, повысилось…

— Насколько? Высокое?

— Слишком высокое…

— Что мне делать?

Соломон Марголин не ответил. Он молча рассматривал Маковера. Не лишним было бы снять кардиограмму, но для этого нужен аппарат. Другое дело, что это излишне. Он, Соломон Марголин, способен все услышать просто ухом. Он закурил сигарету.

— Ты хочешь сдохнуть или прожить еще несколько лет?

— А что?

— Оставь все свои никчемные дела и поезжай за город. И возьми с собой жену.

— Прямо сейчас? Ты с ума сошел? Да пусть мои враги едут! Все неприятности на мою голову. Мои компаньоны разрывают меня на части…

— Ну, тогда закажи себе саван…

— Шлоймеле, это невозможно! Невозможно все бросить посередине и убежать…

— Да иди ты ко всем чертям, лопух!

Доктор Марголин говорил прямо и ясно. Он, Борис, должен от всего освободиться. Любое волнение для него яд. Соломон Марголин знал, каково положение Бориса Маковера. Анна звонила ему несколько раз. Она со своей стороны контактировала с Рейцей. Соломон Марголин спросил:

— У тебя нет где-нибудь заначки? Ты не оставил для себя где-нибудь пары тысяч долларов?

— Я все вложил в эти суда.

— Я найду для тебя тысяч пять.

— Шлоймеле, я не смогу тебе их вернуть.

— Придурок, ты еще будешь купаться в деньгах! Такие, как ты, делают деньги даже в могиле…

И вместо того, чтобы выписать рецепт, Соломон Марголин выписал Борису Маковеру чек…

2

Борис Маковер был так взволнован и так тронут, что даже не отдавал себе отчета в том, что с ним происходило. Доктор Саломон Марголин протянул ему чек, а Борис Маковер подумал, что это рецепт. Он посмотрел на этот клочок бумаги, увидел на нем свое имя и какие-то цифры, но его мозг еще не осознал того, что уже увидели глаза. Борис Маковер хотел было уже спросить, можно ли обращаться с этим рецептом в любую аптеку, как вдруг понял, что это чек. Лоб его покраснел, лицо стало влажным и горячим. Он хотел было что-то сказать, но в горле у него стоял комок. Он услышал, как доктор Соломон Марголин говорит:

— Теперь я выпишу тебе рецепт…

Борис Маковер поспешно вытащил носовой платок и вытер свое лицо.

— Шлоймеле, ты еврей!..

— Ты сам тоже еврей!..

— Шлоймеле, я не возьму…

Соломон Марголин сразу же вспыхнул.

— Почему это не возьмешь? Тебе это неудобно сделать? Тебе это не подобает? Ну конечно, мы ведь знакомы всего-то каких-то там сорок восемь лет…

— Шлоймеле, ты настоящий праведник. У тебя еврейское сердце. Если бы я не стеснялся, я бы тебя расцеловал. Но мне правда пока не нужен этот чек. Дело еще не зашло так далеко…

— Гордец! Сноб! Остолоп! Да что я для тебя такого делаю? Я просто экономлю тебе несколько долларов. Постыдился бы!

— Правда, Шлоймеле, я не нуждаюсь…

— Раз не нуждаешься, то и не нуждайся, а моего порога чтоб ты больше никогда не переступал! Я думал, что ты считаешь меня своим близким другом, но теперь вижу, что я в твоих глазах ничтожество… Так что ноги в руки и айда! Марш отсюда! Иди к другим врачам… Но с другой стороны, ты несомненно прав. Я настоящая свинья. Что такое пять тысяч долларов? Если тебе нужны деньги, то моя касса для тебя открыта…

— Шлоймеле, что с тобой происходит? Почему ты меня ругаешь? Больше мне не надо. Давай не будем себя обманывать. От того, что я вложу еще денег в общее дело, моя доля в нем не вырастет. Дело пропащее, и больше, чем было предусмотрено договором о создании компании, я вкладывать не должен. Новые деньги тоже утекут, и, как сказано, «и незаметно было, что они вошли в утробу их»…[270]

— Кого интересует твоя компания? Плевать я на нее хотел. Ты должен поехать куда-нибудь за город и отдохнуть несколько недель. Для тебя сейчас есть одно лекарство: покой. Раз ты все вложил в эти проклятые корабли, то денег у тебя нет, а выехать за город без денег ты не можешь. Когда отдохнешь и придешь в себя, что-нибудь придумаешь. Такие, как ты, не ходят по домам…

— Шлоймеле, ты дорогой мне человек, настоящий друг, но у меня еще хватит денег, чтобы выехать за город на несколько недель… Беда только в том, что там я буду беспокоиться больше, чем здесь. У меня тысяча дел, и если я уеду, то все развалится…

— А что было бы, если бы ты подох? Весь мир бы рухнул? Земля бы прекратила вращаться вокруг своей оси? Какой же ты болван!

— Покойник не должен выплачивать долги. Покойник свободен от заповедей.

— Ты еще хуже покойника. Ты живой пес!..[271] Если ты не возьмешь чек, я тебе голову размозжу! Я на тебя плюну и больше даже не взгляну на твою гнусную рожу! Тюфяк! Зануда! Мерзкая падаль!

— Ну ты и мастер ругаться!

— Если бы я не боялся Бога, я бы тебе все зубы выбил…

— Ну хватит, Шлоймеле. Не изображай из себя бандита. Правда, мне не нужна ссуда. Но раз уж ты готов на такой риск, то что я могу поделать? Я тебе с Божьей помощью верну, но я не могу все пускать на произвол судьбы. Для этого надо быть человеком без царя в голове. У меня есть заказы. Я должен производить платежи… Пока я у тебя здесь нахожусь, у меня там обрывают телефон…

— Ты должен сделать выбор между жизнью и смертью. Как сказано в Торе: «Смотри, предложил я тебе…»[272] et cetera, et cetera…

— Так что же мне все-таки делать?

— У тебя есть где-то дочка. Не так ли?

— С ней я не желаю иметь никаких дел.

— Что ты шумишь? Она больше не мужняя жена. Я начинаю думать, что ты к тому же еще и невежда.

— Почему это я невежда?

— Вот почему: то, что она делает, это не великое преступление. Одна травинка, сорванная в субботу, это намного больший грех…

— Знаю, знаю. Но все-таки… Моя дочь… Такой позор…

— А когда она жила со Станиславом Лурье, то соблюдала законы чистоты семейной жизни? Кого ты обманываешь? Себя? Господа Бога? С точки зрения еврейского закона все нынешнее молодое поколение — это байстрюки, рожденные ритуально нечистыми женщинами.

— Да, это правда.

— Так что же ты ломишься в открытую дверь? Позвони ей и объясни ситуацию. Она все равно все знает. Ты никогда не был бизнесменом. Твоя голова всегда была занята энциклопедиями и тому подобными вещами. Твоя Анна вела твои дела и в Берлине, и здесь. Если бы она была с тобой, она бы не дала тебе влезть в это болото. Кто знает? Может быть, она тебя из него еще вытащит.

— Никто уже ничего не сможет сделать.

— Иди к ней и передай ей свои заплесневелые дела. После этого уезжай, и пусть тебе кажется, что тебя уже похоронили и ты на том свете. И еще ты обязательно должен придерживаться диеты. Скинуть двадцать фунтов. Зачем тебе это брюхо? Для кого ты его растишь? Для червей?.. А когда ты отдохнешь шесть недель и сбросишь двадцать фунтов, и голове твоей станет легче. А твоя дочь пока будет делать то, что можно. Она молода, у нее есть голова на плечах, хотя, когда речь заходит о мужчинах, она оказывается еще более сумасшедшей, чем ее отец…

— Куда мне поехать?

— Куда-нибудь к океану, но не в еврейскую гостиницу, где тебе дают есть лук с печенкой, с фаршированной кишкой и прочую дрянь. Сними где-нибудь бунгало…

— Правда, Шлоймеле, я не знаю, что делать.

— Уходи отсюда, или я тебя выгоню палкой… Да, и перестать курить сигары. Хотя бы на несколько недель.

— Когда я не курю, я пребываю в еще более растрепанных чувствах.

— Вместо того чтобы выкурить сигару, прочти главу из Псалмов. «Если не поможет, то и не повредит», — добавил доктор Соломон Марголин на иврите. — Во-вторых, задержись еще на пару минут. Расслабься! Не надо падать духом до такой степени! Господь так устроил этот провонявший мирок, что ни один человек в нем не является незаменимым. Когда я услыхал, что умер Рузвельт, у меня сердце оборвалось. Но пришел Трумен, и он как-то управляется. И так во всем. Мы воспринимаем себя слишком серьезно. Для природы мы не более чем клопы. Такова горькая правда.

— Когда у клопа есть долги, он тоже волнуется…

— Клоп не делает долгов. Клоп не такой придурок, как человек. Удается ему добыть капельку крови, он сосет. Не удается — лежит себе и ждет лучших времен. Эти твари не растрачивают энергию понапрасну, особенно когда им это вредит. Только мы, люди, думаем, что вся Вселенная держится на наших плечах.

— Честное слово, Шлоймеле, ты говоришь со знанием дела.

— Это о других легко говорить, а когда дело доходит до меня самого, я еще хуже тебя.

— А что такое?

— Разве я не человек?

— Всё с твоими бабами?

— Ни к чему это обсуждать.

— Разве я мало тебе говорил?

— Чем могут помочь эти разговоры?

— Ты мог бы найти приличную женщину и жениться. Сколько можно быть одному?

— Сколько угодно. Но грех, конечно, так говорить. Если ты смог прожить двадцать три года без жены, то ты слеплен из другого теста. У тебя в жилах течет простокваша, а не кровь. Прямо непонятно, откуда у тебя повышенное кровяное давление. Наверное, для простокваши тоже нужны хорошие сосуды… Твоя дочка — это человек, но мне с ней не везет. Сначала она повесилась на этого Яшу Котика, потом принялась бегать за Станиславом Лурье, пусть ему земля будет пухом. Теперь вот появился Грейн. Говорю тебе, Борух: как люди находят себе подходящую пару — это настоящая тайна.

— То же самое говорят и каббалисты.

— Откуда они знают? Сколько женщин было у Ари или у Хаима Виталя?[273] На небе они тоже не бывали. Ты меня спроси. Женщины приходят ко мне и раздеваются донага. Не только физически, но и духовно. Если бы ты знал, что происходило в моей собственной жизни, ты бы плакал, и смеялся, и плевался…

— Не знаю и знать не желаю. Но ты хотя бы береги здоровье. Ты ведь врач, ты знаешь.

— Ну и что из того, что я врач? Чем мне это помогает? Твои святые книги все время говорят о свободе выбора, но я говорю тебе, что у человека есть не больше свободы выбора, чем у молока или у камня. Я принимаю святое решение. Я даю нерушимую клятву. А потом все это нарушаю. Мы машины, Борух, мы слепые автоматы.

— Нет, существует душа.

— Где она существует? Мы все построили на Пятикнижии, которое сочинил какой-то писец. Потом явилось несчетное множество бездельников, и они добавили то, что им взбрело в голову. С реальностью все это не имеет никакой связи.

— Так кто же сотворил мир?

— А кто сотворил Бога? Мы сами себя убедили, что все должно было быть сотворено. На самом деле все существовало вечно.

3

Борис Маковер возвращался домой на такси. Глаза его были влажными. Сколько он их ни вытирал, слезы выступали вновь. Чек во внутреннем кармане согревал его и одновременно обжигал. Из слов Соломона Марголина и его предостережений было ясно, что он, Борис Маковер, висит на волоске.

«Разве я смогу отдыхать?» — говорил он сам себе. Он знал, что, как только войдет в дом, зазвонит телефон и ему придется говорить, говорить, говорить… Компаньоны уже так разругались между собой, что дело дошло до оплеух. Даже их жены ругались и таскали друг друга за волосы. Именно он не допускает, чтобы эти буйволы разорвали друг друга. Он самый старший из них и единственный, кто разбирается в законах Торы. Но если он поднимется и убежит, как человек, не желающий платить свои долги, то тем самым покажет, что все его увещевания и поучения не стоят выеденного яйца…

Поднимаясь на лифте, он думал: как сказать об этом Фриде? Она выходила замуж за богача, а теперь ей придется жить с бедняком. Кто знает? Она может еще разочароваться в этом замужестве… Она открыто ему сказала, что была влюблена в этого художника Якоба Анфанга… Да, Шлоймеле прав: пусть мне кажется, что я уже умер…

Стоя у двери, Борис Маковер принялся искать ключ, но Фрида Тамар, видимо, услыхала его шаги и открыла дверь. Она посмотрела на него с какой-то удивленной улыбкой. Лицо ее разрумянилось. Борис Маковер вошел.

— Фриделе, как у тебя дела?

— Борух, я должна тебе что-то сказать.

— Я тоже должен тебе что-то сказать.

— Зайди в гостиную. Садись. Вот так…

Фрида Тамар присела на диван. Борис Маковер рухнул в кресло. Только теперь он почувствовал, что ноги у него подгибаются. Сердце снова забилось и затрепетало. Перед глазами завертелись зеленые круги.

— Фриделе, дела у меня плохи! — сказал Борис Маковер.

Фрида Тамар широко раскрыла глаза:

— Что случилось?

— Я все потерял!

На лице Фриды Тамар осталось выражение благодушия, покоя и легкого упрека, как у матери, которой ребенок сказал, что потерял игрушку.

— Ну, не огорчайся. С Божьей помощью, пусть это будет искупительной жертвой за нас.

— Фриделе, к тому же я нездоров. Я только что от доктора Соломона Марголина.

— Знаю, знаю. Я только что с ним разговаривала.

— Что это вдруг?

— Он мне позвонил.

— Вот как? Ну, значит, тебе все известно.

— Мы поедем сегодня же. Ты придешь в себя.

— Коли так, то ты настоящая праведница!

И глаза Бориса Маковера наполнились слезами.

— Не преувеличивай. Я твоя жена.

— Жены тоже разные бывают…

Больше ничего сказать Бориса Маковер не смог.

— Борух, ты должен знать, что я беременна, — отозвалась Фрида Тамар после паузы.

Борис Маковер услыхал ее слова, но лица Фриды он не видел. Его охватила радость. Он снова и снова пытался вытереть слезы и сдерживался изо всех сил, чтобы не всхлипывать. Он испытывал радостное чувство, но одновременно все внутри него словно окаменело.

«Только бы мне дожить до обрезания!» — кричало что-то внутри него.

Он тут же спохватился, сообразив, что может родиться и девочка.

— Что ты молчишь?..

— Ну, все от Бога, — хрипло произнес Борис Маковер.

— Погоди, я тебе что-нибудь принесу… Немного ликера.

Фрида Тамар вышла и после довольно долгого отсутствия вернулась с рюмкой ликера. Борис Маковер выпил ее, но лучше себя не почувствовал. Силы оставили его. Фрида Тамар заботливо склонилась над ним, и при всей слабости он ощутил физическое влечение.

— Фриделе, поздравляю!

— Можешь меня поцеловать!

И Фрида Тамар поцеловала Бориса Маковера в губы.

Она ушла на кухню и долго там возилась. На этот раз она принесла чашку кофе. Борис Маковер махнул рукой, давая понять, что ничего не хочет.

— Приляг на диван.

— Не здесь. Может быть, ты сможешь постелить мне в моей молельне? — Говоря это, Борис Маковер думал о том, что если уж умирать, то он предпочитает лежать до похорон именно там…

— Полежи здесь! — наполовину попросила, наполовину приказала Фрида Тамар.

Она хотела помочь ему встать на ноги, но тут позвонили в дверь. От страха, что это может оказаться кто-то из его компаньонов, к Борису Маковеру вернулись и силы, и дар речи.

— Кто это? Я сейчас ни с кем не могу разговаривать! — воскликнул он ясно и твердо.

— Я никого не впущу.

И Фрида Тамар пошла к двери. Борис Маковер сидел в напряжении. Он отчетливо ощущал, что это напряжение укрепляет его, как лекарство или как инъекция. Теперь он был готов разговаривать, злиться, давать советы. Он вытер лицо, высморкался и снова стал Борисом Маковером, а не развалюхой… Он кашлянул и издал рык, как кантор, пробующий голос перед молитвой. «Ну, мы еще, с Божьей помощью, поборемся!» — решил он. Если это знак, что на небесах хотят, чтобы он еще пожил… Он уже сожалел, что велел Фриде Тамар никого не пускать. Было бы, пожалуй, лучше рассказать компаньонам о своем состоянии, вместо того чтобы прятаться от них, как вор. Он хотел позвать назад Фриду, но от гостиной до входной двери было слишком далеко. На пороге появилась Фрида Тамар.

— Борух, это твоя дочь!..

— Анна?

Борис Маковер сидел, выпучив глаза.

— Да, доктор Марголин велел ей приехать.

— С чего это вдруг?

— Доктор Марголин прав. Она все-таки твоя дочь.

— Ну, тогда пусть она войдет. Все сразу!

И Борис Маковер подумал, что оба они ведут себя глупо — и Шлоймеле Марголин, и Фрида Тамар. Слишком много неожиданностей — это слишком много волнений, которые отнюдь не полезны дли его сердца. Он неожиданно вспомнил стих: «Добрая весть утучнает кости»…[274] «Значит, я еще недостаточно жирен?» — подумал он и в то же мгновение увидел Анну. Она вошла одетая в светлый костюм, с цветком на лацкане. Борис Маковер не видел ее с похорон Станислава Лурье. Тогда Анна была в черном, шла, согнувшись под черным покрывалом, как глубокая старуха. Но она, видимо, быстро утешилась. Теперь Анна выглядела странно молодой и стройной, как будто к ней вернулись времена девичества. Она по другому расчесала или подстригла волосы, немного похудела и загорела. Отеческие чувства, которые испытывал к ней Борис Маковер в те дни, когда ему казалось, что она раскаивается, в одно мгновение оставили его. Это не его дочь, а хитрая нью-йоркская бабенка, кошка, которая, как ее ни кинь, всегда приземлится на лапы. «То же самое произошло бы, если бы и я умер, — подумал Борис Маковер. — Такие люди способны плясать на могилах… Смерть для них — это нечто касающееся только других людей». Он молча смерил Анну недобрым взглядом.

— Привет, папа.

— Присаживайся. Как у тебя дела?

— Спасибо.

— Анна, вы хотите поесть или чего-нибудь выпить? — спросила Фрида Тамар с подчеркнутой вежливостью мачехи.

— Спасибо.

— Кофе!

— Ничего не надо.

— Ну, тогда я оставлю вас одних.

И Фрида Тамар ушла.

— Папа, и знаю все. Я разговаривала с Соломоном Марголиным. О том, как идет твой бизнес, мне было известно еще раньше.

— В чем дело? Что это он взялся поднимать всех по тревоге? — с упреком сказал Борис Маковер.

— Я — это не «все», — ответила Анна. — Ты забываешь, папа, что я все еще твоя дочь.

— Дочь, которая не идет по путям, указанным Богом, еще хуже, чем чужая…

— Папа, я не хочу заново начинать эти старые дискуссии. Я пришла, чтобы поговорить о бизнесе.

— О каком бизнесе? Я больше не бизнесмен. Если ты когда-нибудь готовила карман для получения от меня наследства, то напрасно.

— Мне не нужно наследство. Папа, я никогда не готовила никакого кармана. Я не хочу тебя раздражать, но, если бы ты заблаговременно спросил у меня совета, дело бы не дошло до такого несчастья.

— Какое это несчастье? Я могу жить и без денег. Все, что мне нужно, это кусок хлеба и кружка воды. Самое большое несчастье обрушила на меня ты.

— Папа, я не пришла к тебе за поучениями. Я взрослая женщина. Мне тридцать четыре года. Скоро исполнится тридцать пять. Ты должен предоставить мне идти моим собственным путем.

— Каким еще путем? Ну, если ты хочешь погубить себя и на этом, и на том свете, то дело кончено. Я болен. Я больше никого не могу обеспечивать.

— Что это за идиотские корабли, в которых ты запутался?

— Я хотел стать вторым Рокфеллером.

И Борис Маковер рассмеялся. Анна тоже улыбнулась.

— Честное слово, папа, ты как ребенок.

— Не воображай, что можешь мне помочь.

— Я сделаю, что смогу… У меня есть теперь собственный бизнес. Я купила дом, большой дом с меблированными комнатами. Это не престижный бизнес, но я не могу сидеть, сложа руки…

Борису Маковеру хотелось спросить о Грейне, но он не желал упоминать его имени. Этот человек, которого он, Борис Маковер, всегда любил как родного сына, стал причиной его унижения и позора. Разрушил его жизнь. Только теперь Борис Маковер осознал: в том, что он вложил свой капитал в эти суда, есть вина Грейна. Если бы не Грейн, Борис Маковер не вошел бы ни в какое дело без дочери. Так уж оно получается: одна беда влечет за собой другую. Когда человек совершает преступление, за ним следует целая цепь грехов, позора и бед… Однако при всем этом Борису Маковеру было любопытно узнать, как у него, Грейна, дела, пытается ли он получить развод от своей жены и живут ли они с Анной в мире. Он ждал, что Анна сама заговорит о нем, но та сидела на краешке стула, прямая, элегантно одетая, положив ногу на ногу. Руки в белых перчатках лежали на сумочке, а на лице была мина умудренной деловой женщины, которую не интересует ничего, кроме бизнеса. «Дом купила она сама. Это значит, что он даже не обеспечивает ее, — думал Бориса Маковер. — Ей приходится быть домовладелицей, сдавать комнаты всяким пьяницам… А он что делает? Может быть, он уже ее бросил? С этими распущенными людьми все возможно. Сказать ей, что у нее, если будет на то Божья воля, появится братишка или сестренка? Нет, лучше молчать», — решил Борис Маковер. Как ни странно, он еще толком не успел переварить добрую весть, которую сообщила ему Фрида Тамар. Все произошло слишком быстро и слишком внезапно… Он как будто откладывал осмысление этой доброй вести на потом, как зверь, поспешно закапывающий в землю кусок мяса или кость, чтобы съесть их потом. Борис Маковер услышал, как Анна говорит:

— Папа, будь добр, покажи мне все твои бумаги…

4

Выйдя из дома отца, Анна направилась в переулок, где оставила машину. Она только что купила новый автомобиль. За два месяца, прошедших со дня смерти Станислава Лурье, с ней произошла перемена, которая удивила ее саму. У Анны начисто пропало чувство неуверенности в себе, страха, ощущение того, что она попала в тупик или находится в тисках. У этой перемены было множество совпавших по времени причин. Во-первых, официально она была теперь свободна: Анна была молодой и красивой вдовой. Во-вторых, она получила десять тысяч долларов страховки. Вместе с деньгами за проданные в Майами акции и драгоценности у нее было теперь целое состояние — почти двадцать пять тысяч долларов. Она купила дом, научилась водить машину и ощутила вкус американского бизнеса. Казалось, в ней пробудилась какая-то атавистическая сила, стремящаяся делать деньги. Была и третья причина такой уверенности в себе. После того как Яша Котик вернулся из Голливуда ни с чем, дело шло к тому, чтобы он стал актером еврейского театра на Шестой авеню. Он был готов даже выступать в дешевых еврейских гостиницах и забегаловках, но тут вдруг получил заметную роль в англоязычном театре на Бродвее. В газетах и журналах теперь печатали его фотографии. Яша Котик вдруг стал знаменитостью. Голливуд сразу же, как говорится, поворотил дышло, и он получил предложения подписать контракты для съемок сразу в нескольких фильмах. Итак, Яша Котик снова стал «звездой». Поскольку Анна подписала договор на квартиру на Лексингтон-авеню на целых три года вперед, а Яша Котик нуждался в меблированной квартире, то он переснял эту квартиру у нее.

Да, и главное — Яша Котик снова влюбился в нее, в Анну. По крайней мере, так он сам говорил. Он засыпал ее билетами в театр. Помимо этого, он жаждал дарить ей подарки. Яша постоянно говорил Анне, что он никогда не прекращал ее любить и именно из-за нее рвался в Америку. При каждой встрече Яша Котик буквально исповедовался перед Анной, рассказывал ей о своих приключениях и бедах, выпавших на его долю в России. Описывал ей тюрьмы, в которых ему приходилось сидеть, больницы, в которых ему приходилось лежать, странных типов, с которыми ему приходилось иметь дело. Здесь, в Америке, он уже поддерживал связи со всякого рода известными людьми: продюсерами, директорами, драматургами, критиками. В сплетнях, касавшихся Яши Котика, которые публиковались в журналах, упоминали иногда даже ее, Анны, имя. Сколько раз она убеждала себя саму и Грейна, что Яша Котик для нее умер, что в ней осталось отвращение к нему, которое не смогли стереть годы, но он все-таки пробуждал в ней любопытство. Одновременно Яша Котик служил ей своего рода кнутом для Грейна. Пусть он, Герц, знает, что кто-то ее еще хочет, и если он будет ей изменять, она сможет отплатить ему той же монетой.

Анна сама не могла себе объяснить, как это случилось, но теперь у нее было превосходство над Грейном. Яша Котик встречался с Эстер, и Анна знала, что у нее есть муж, какой-то мистер Плоткин, какой-то старый невежа, который ходит с актерами еврейских театров в парную баню и подбрасывает им денежные подачки. Сама Эстер, судя по описанию Яши Котика, была надломленной, полусумасшедшей бабенкой средних лет. Анна пришла к заключению, что ей не стоит из-за такой, с позволения сказать, соперницы пребывать целыми неделями в депрессии и подумывать о самоубийстве. Она даже перестала мечтать о том, чтобы Лея согласилась на развод с Грейном. Анна как будто пробудилась от какого-то кошмара. Она успела за свою жизнь совершить много глупостей, но ей пока всего лишь немного за тридцать, а выглядит она так, будто ей нет еще тридцати. Она красива, у нее есть дом, машина, она окончила университет в Германии, разговаривает на пяти или даже шести языках (если идиш считать за язык)… Когда Анна вспоминала тот день, в который она шла к Станиславу Лурье, чтобы забрать свои вещи, и портье обругал ее, а лифтер обидел, это казалось ей дурным сном. В тот вечер она была на грани безумия. От самоубийства ее отделял всего один шаг. Теперь же она была полна радости и энергии. Даже то, что ее папа почти потерял свое состояние, казалось ей мелочью. Она уж как-нибудь что-нибудь сумеет спасти. На этот раз она не будет все зарабатывать только для него. Постарается, чтобы и ей что-нибудь досталось…

«Это Америка, а не Европа! — говорила себе Анна. — Здесь надо заниматься делом, а не пустым самокопанием… Если вся Америка стоит на успехе, то пусть будет успех».

Сам этот день казался символом успеха: солнечный, ясный, не слишком жаркий. Ветерок, который дул с Гудзона, приносил с собой летние запахи. Перед цветочными магазинами на Бродвее стояли целые выставки цветов, которые продавали очень дешево. Магазины, торговавшие фруктами, были завалены отборным товаром. Good humor man,[275] продававший мороженое, звонил в колокольчики. Он был в белой униформе морского офицера. Машина с цистерной проехала мимо и обрызгала улицу водой. С тех пор как Анна купила машину и научилась ее водить, Нью-Йорк и вся Америка стали ей ближе, доступнее. Далекое стало близким. От мысли до дела проходило всего мгновение. Только что она была на Риверсайд-драйв, и вот она уже едет через Сентрал-парк. Деревья были в этом году зеленее, чем обычно, может быть, потому, что весной шло много дождей. Она остановилась рядом с грязной грунтовой дорогой и смотрела на молодых людей и девушек, проезжавших мимо нее верхом на лошадях. Запах конского навоза смешивался с запахами травы, воды и бензина. «Хорошо жить, несмотря на все сложности, — подумала Анна. — Америка — благословенная страна… Здесь, когда хочется что-то сделать, нет никаких преград». Теперь Анна ехала домой, в свою квартиру на Пятой авеню, во-первых, потому, что пообещала Грейну, что они будут вместе обедать. А во-вторых, потому, что ей требовалось долго разговаривать по телефону, а это удобнее всего делать у себя дома. Когда сидишь в удобном кресле, слова имеют совсем другой эффект, чем когда ты стоишь в тесной и душной телефонной будке. Когда у тебя в банке есть деньги, бизнес идет совершенно иначе, чем если приходится дрожать над каждым центом. «Даже в любви не следует целиком зависеть от любимого человека, — думала Анна. — Если он чувствует, что ты сходишь по нему с ума и он для тебя всё, то он топчет тебя ногами, даже если влюблен… Всегда надо иметь в запасе какую-то козырную карту».

Анна ехала по Пятой авеню. Останавливаясь на красный свет светофора, она каждый раз рассматривала витрины. Там было полным-полно дорогих вещей: платьев, драгоценностей, белья, мебели, серебра — все новейших моделей. Даже обложки книг выглядели в этом году красочнее и привлекательнее, чем во все прочие годы. Тысячи талантов сидели в Нью-Йорке и выдумывали все новые штучки, новые вариации, новые приемы, чтобы привлекать покупателей, точно так же, как цветы окрашиваются в самые разнообразные тона, чтобы привлекать пчел, переносящих их пыльцу. «Да, Фрейд прав. Главное на свете — секс, — философствовала Анна. — Чего бы, например, стоил мой приезд домой, если бы Герц не ждал меня? Не стоило бы даже варить кофе…»

Она открыла своим ключом дверь и услышала, что Грейн разговаривает по телефону. Как только она вошла, он поспешно закончил разговор. Как будто прервал его посредине… «Неужели он все еще болтает с этой сумасшедшей Эстер? — сказала себе Анна. — Это у него просто болезнь. Он наверняка и спит с нею тоже, свинья. Все его клятвы гроша ломаного не стоят… — Анна была зла, но решила не показывать своего гнева. — Я проучу его тогда, когда мне это будет удобно!» — сказала она себе. Грейн вышел ей навстречу в шлепанцах, в брюках и в расстегнутой рубашке. Он, наверное, одевался, когда эта баба ему позвонила. Или когда он ей позвонил… Анне подумалось, что за последние недели его золотистые волосы весьма поредели и заметно поседели на висках. У него уже почти появилась лысина.

— Ну, что там у твоего папы?

Анна закусила губу.

— Я тебе говорила: без меня он не бизнесмен. Он все потерял. Это правда. К тому же он, похоже, болен.

— Он что-то говорил обо мне?

— Ни единого слова.

— А о чем он говорил?

Анна больше не могла сдерживаться:

— О чем ты болтаешь с этой сдвинутой бабой, с этой бруклинской Ентой? И почему ты положил трубку как раз в тот момент, когда я вошла? Если ты так привязан к этой Яхне[276] среднего возраста, то что ты мне крутишь голову? Сколько, ты думаешь, я буду терпеть твое вранье и лживые клятвы? Сколько ты собираешься продолжать разыгрывать эту гнусную комедию?

Грейн ответил не сразу:

— Я разговаривал с Леей, а не с ней.

— А о чем тебе разговаривать с Леей?

— Лея больна. У нее опухоль груди…

Грейн побелел, и голос его задрожал. Анна молчала. Поняла, что он говорит правду.

— Когда это случилось?

— Неожиданно. В понедельник ее будут оперировать…

— Плохо, — сказала Анна. В ее словах был двойной смысл. Она словно хотела сказать: «Плохо еще и то, что если это может случиться с кем-то из нас, тогда все наши планы мало чего стоят».

Анна вошла в спальню, сняла костюм, накинула домашний халат и сунула ноги в шлепанцы. Заодно пощупала свои груди. Кто знает? Может быть, и у нее тоже какая-нибудь болячка?.. Нет, слава Богу. Ничего такого нет. Она пошла на кухню. Грейн вошел туда следом.

— В какой больнице ее будут оперировать?

Грейн сказал в какой.

— Ну, это не обязательно должен быть рак. Врачи сейчас очень осторожны.

— Я не хочу предсказывать дурной конец, но ее мать от этого умерла…

«Если так, то он скоро будет свободен», — пронеслась мысль в голове у Анны. Эта мысль как будто обожгла ее.

— Такие вещи не всегда передаются по наследству.

— Будем надеяться, что это так.

— Кстати, а отчего умерла твоя мать?

— Она умерла от чахотки. Тебе это прекрасно известно.

— Нет, я уже плохо помню…

Грейн немного подождал:

— Звонил Яша Котик.

— Чего он хочет?

— В гардеробной лопнула труба. Залило его одежду…

— Что? За это несет ответственность компания, а не я. У них, наверное, есть страховка.

— Поскольку он субарендатор, то он не может требовать компенсации.

— Вот как? Да, это тоже верно.

Какое-то время Грейн ничего не говорил. Анна возилась с кофеваркой. На столе в вазе стоял букет цветов. Анна подлила в вазу воды. Солнце заливало кухню, через раскрытое окно дул теплый ветерок. Жужжала одинокая муха. В окно заглядывало бледно-голубое небо, в котором с гулом пролетал самолет. Аромат кофе смешивался с запахом роз и лилий. А Грейна как будто оглушили сильные запахи. Он уселся на стул в рубашке, незаправленной в брюки, и сидел как-то бездумно, окруженный тишиной и смертью со всех сторон. Куда бы он только ни повернулся, в последнее время он слышал одну и ту же историю: сердечный приступ, рак, апоплексический удар. В Нью-Йорке у него немного знакомых, но их оказалось достаточно, чтобы каждый раз его потрясала чья-то смерть. Умирали клиенты, которых Грейн обеспечивал на старости лет акциями «Взаимного фонда». Умирали учителя, которые вместе с ним преподавали во всякого рода талмуд-торах в Бронзвилле или в Бронксе. Известие об операции, предстоящей Лее, которое она сама донесла до него в телефонном разговоре, стало для Грейна настоящим ударом. Лея прямо сказала ему: она заболела из-за душевных терзаний и унижений, которые он на нее обрушил. Она даже припомнила Станислава Лурье:

— Сначала ты угробил его, теперь настала моя очередь.