Тени над Гудзоном

1

Посреди ночи в квартире Грейна на Пятой авеню зазвонил телефон. Анна проснулась. Грейн тоже.

— Кто бы это мог звонить? — спросила Анна.

— Это наверняка ошибка, — ответил Грейн сонным голосом. Никто не знал номера его телефона, кроме Леи и Эстер, но ни Лея, ни Эстер не стали бы звонить ему посреди ночи. Грейн подождал, однако телефон продолжал звонить. Он слез с кровати и в темноте отправился к телефону. Поднял трубку:

— Алло!

Сперва Грейну не ответили. Потом он услыхал мужской голос, спросивший его по-еврейски:

— Это мистер Грейн?

— Да, я Грейн.

— Простите, что разбудил вас посреди ночи. Произошло несчастье. Могу ли я поговорить с Анной?

— Кто вы?

— Я ее первый муж. Мое имя Яша Котик.

Грейн похолодел. Его охватила какая-то смесь стыда, гнева и отвращения.

— Кто вам дал мой номер телефона?

— Ваша жена, миссис Лея Грейн.

— Моя жена? Когда?

— Пять минут назад.

— Что случилось?

— Станислав Лурье умер.

Грейн помолчал. Его охватила дрожь. Потом он спросил:

— Когда это произошло? Откуда вы знаете?

— Я жил у него в последнее время. Ездил в Голливуд, но предложение там оказалось неподходящим, и я вернулся в Нью-Йорк. Мы жили вместе, два оставленных мужа.

— Что с ним произошло?

— Он внезапно умер. Проснулся и сказал, что ему больно в груди. Я хотел дать ему немного виски, но было уже слишком поздно.

— Откуда вы говорите?

— Из его квартиры.

— Врача вы вызвали?

— Нет, он мертв, как все мертвецы… Я в этом разбираюсь…

— Вызовите «скорую помощь». Позвоните в полицию.

— Чем ему сможет помочь полиция? Я позвонил вашей жене, и она дала мне этот номер.

Грейн хотел еще что-то сказать, но вдруг стало светло. Анна стояла перед ним в ночной рубашке и босиком…

— Что случилось? — почти закричала Анна.

— Это к тебе, — глухо сказал Грейн и протянул ей трубку. Сразу же после этого он вернулся в спальню и закрыл за собой дверь.

«Это я его убил, — сказал он себе. — Это то же самое, что совершить убийство…» Он лег на кровать. Через закрытую дверь доносились всхлипывания и плач. Дверь открылась. В свете, падавшем из коридора, Грейн увидел лицо Анны. За пару минут оно изменилось. Волосы на ее голове растрепались.

— Герц, это не должно было произойти! — крикнула Анна. — Горе мне!..

И она заплакала, как маленькая девочка, на которую обрушился большой удар. Грейн продолжал лежать на кровати.

— Вставай! Помоги мне! — прорычала Анна.

— Что ты хочешь делать?

— Я иду к нему, — ответила Анна. — Я его убила! Я! Я!..

И Анна снова зашлась в плаче, который каждую минуту приобретал какой-то иной тон, как будто из ее груди одновременно рвались несколько разных плачей. Грейн встал с кровати. Анна зажгла свет. Она хотела надеть корсет, но никак не могла влезть в него. Ее лицо за эти несколько минут опухло или отекло. Под глазами появились синие круги. Грейн помог ей надеть корсет. Сам он тоже поспешно оделся. Правую ногу сунул в левый ботинок. Из карманов брюк сыпались банкноты и монеты. Руки дрожали, и он поминутно ощущал нечто похожее на позывы к рвоте.

— Отвези меня к нему! — приказала Анна.

Машина стояла в гараже, и Грейн собирался взять такси. Они вышли в коридор и начали нажимать кнопки, вызывая лифт, но ночной лифтер, видимо, спал. Прошло несколько минут, но лифт так и не пришел. Анна рванулась с места.

— Давай спустимся по лестнице!

Они прошли пешком вниз по лестнице девять этажей. Летняя ночь была прохладной. Пятая авеню была пуста. Грейн и Анна стояли и ждали такси. Но прошло десять минут, а такси так и не появилось. Анна становилась все более раздраженной.

— Иди возьми машину!

Однако идти до гаража было слишком далеко. Вдруг подъехало такси, и они сели в него. Как ни странно, Анна забыла свой прежний адрес. Она долго бормотала, запинаясь, пока не вспомнила, рядом с какой улицей расположен ее дом. В такси Грейн и Анна не сказали друг другу ни слова. Они сидели, отодвинувшись друг от друга. Каждый был погружен в свой собственный мрак. От Анны веяло раздражением и чем-то похожим на враждебность. Все в Грейне затихло. Только живот все время бурчал. Что-то там присвистывало и хлюпало. «Я не стану подниматься в квартиру! Не стану!» — решил он для себя. Его охватил детский страх перед мертвецом. Одновременно с этим он по-мальчишески стеснялся Яши Котика. Даже водитель такси, наверное, ощущал мрак и горе за своей спиной. Он то и дело поворачивался назад, хмурил брови и что-то бормотал про себя. Поездка стоила всего пятьдесят пять центов. Однако Грейн не захотел брать сдачу с доллара. Таксист даже не поблагодарил его. Он уехал с полуночной поспешностью. У подъезда стояла полицейская машина и дежурил полицейский. Из двери вышел тот самый лифтер, с которым Анна спускалась на лифте в ту зимнюю ночь, когда она ушла от Станислава Лурье. Он бросил на Анну гневный взгляд и что-то шепнул полицейскому. Анна сказала:

— Я миссис Лурье!

Полицейский пожал плечами:

— Хорошо, поднимайтесь.

— Герц, пойдем со мной.

— Я подожду внизу.

— Нет, Герц. Не отпускай меня одну!

Посреди всей этой суеты и беспорядка Грейн хотел достойно выглядеть в глазах Яши Котика. Он проверил, на месте ли галстук. Ощупал щеки — не отросла ли у него за ночь щетина. «Кажется, она говорила, что он маленького роста», — думал он о Яше Котике. При этом Грейн ощущал ужас и холод, сопряженные с каждым контактом со смертью. Его ноги сами, под собственную ответственность, хотели бежать отсюда. «Кто знает? Меня еще могут, чего доброго, обвинить в убийстве», — пронеслась мысль в его голове. Даже лифт пах теперь смертью, нечистотой мертвого тела, являющейся основой основ всякой нечистоты, о чем Грейну когда-то рассказывали, когда он изучал Тору. «Какая странная идея назвать мертвого нечистым! — думал он. — Ну, они имели в виду тело, а не душу… Идея состоит в том, что само по себе тело, без души — всего лишь куча нечистот…» Они вошли в коридор и увидели полицейского, выходящего из квартиры Станислава Лурье. Он посмотрел на Анну и сказал:

— Вы жена?

И впустил Анну и Грейна. Навстречу им в пижаме и шлепанцах вышел Яша Котик. Он был действительно маленького роста, не выше Анны, но в его фигуре, в его осанке чувствовалась ловкость. Анна бросила на него удивленный взгляд. Он покрасил свои поседевшие волосы под шатена. Только мешки под глазами и морщины в уголках рта свидетельствовали о прожитых им трудных годах и о бессонной ночи.

2

Прежде чем Яша Котик успел открыть рот, чтобы хоть что-то сказать, Анна крикнула:

— Где он?

Яша Котик отодвинулся назад:

— Там.

И показал пальцем в сторону спальни.

Анна пошла по указанному направлению, но из спальни в этот самый момент вышла миссис Кац, та самая миссис Кац, которую Анна и Грейн встретили в гостинице в Майами. Миссис Кац была в домашнем халате и шлепанцах. Она выглядела постаревшей и какой-то помятой. Миссис Кац бросила на Анну мрачный взгляд. Она словно пыталась просверлить в Анне дыру ненавистью, горевшей в ее глазах. Грейн, сам того не желая, кивнул миссис Кац. Однако та не стала отвечать на приветствие. Она, видимо, была накоротке с Яшей Котиком, потому что тот сказал ей по-еврейски:

— Ну так вы закрыли ему рот?

— Я подвязала челюсть платком! — ответила ему миссис Кац.

Она вышла из квартиры, громко хлопнув дверью. После этого Анна вошла в комнату, в которой лежал мертвец. Как ни странно это выглядело, но она закрыла за собой дверь. Видимо, Анна хотела остаться с усопшим наедине. Все ее движения были стремительными, сердитыми, полными гнева, нападающего на человека, когда он уже больше ничего не может исправить. Только теперь Яша Котик принялся молча рассматривать Грейна. На лице Яши не было ни ненависти, ни пренебрежения, а только какое-то шутовское любопытство, смешанное с этаким почтением, которое актеры испытывают к людям, не принадлежащим к их профессии. Он сказал:

— Так, значит, это вы мистер Грейн?

— Да, это я.

— Знаю, знаю… Даже и не спрашивайте, что у меня была сегодня за ночь! В России по поводу таких вещей не рассусоливали. Умер, значит, умер. Но я уже немного отвык от смерти. А теперь вижу, что и в капиталистических странах тоже умирают… Правда, настоящее потрясение…

— Он болел? — спросил Грейн.

— Простите, что принимаю вас в пижаме. Болел? Кто может знать, болен человек или здоров? Я побывал здесь в Голливуде и досрочно от них сбежал… Я уже досыта насмотрелся на разных сумасшедших в стране Сталина. Человек обращается к вам, а вы не понимаете, что он вам говорит. Потом он вдруг прерывает свою речь посередине и убегает, говоря: «Мы увидимся позже». Но это «позже» не наступает никогда. Вы спрашиваете у людей, куда подевался тот человек, но этого никто не знает. Как будто земля его проглотила… Все мне там радовались, и все говорили мне комплименты, но через минуту они убегали, и иди ищи их. Я спрашиваю: «Что мне делать?» А мне говорят: «Подожди, подожди! В Голливуде нужно иметь терпение». Привели меня к одному большому господину, к тому самому господину, который и привез меня в Америку. А он мне говорит: «Вы большой актер, но почему вы такой маленький?» И он вызывает секретаршу, чтобы она меня измерила. Приносит она мерку и начинает меня измерять, как будто я на армейской призывной комиссии. Я и спрашиваю: «Годен?» Гожусь, мол, в солдаты? А они со мной разговаривают наполовину по-еврейски, наполовину по-английски, так калечат родной язык, что просто страшно. Не спрашивайте, с чем я оттуда ушел, потому что я сам не знаю…

«Как он может так вот разговаривать в то время, когда умерший лежит в соседней комнате? — удивился Грейн. — И зачем он мне все это рассказывает?»

Яша Котик спросил его:

— Может быть, у вас есть сигарета?

— Весьма сожалею, но нет.

— Ничего страшного. Приехал я, значит, в Нью-Йорк и не знаю, куда мне деваться. Вот я и вспомнил про второго мужа Анны. Я уже тут один раз был и Анну тогда тоже встретил. Она вам, наверное, об этом рассказывала… Он произвел на меня хорошее впечатление. Поскольку у нас обоих была одна и та же жена, то мы с ним вроде как бы родственники. Варшавские уголовники называли таких мужчин швогерами.[250] А теперь вы с ней, мистер Грейн, и хотите вы этого или не хотите, но и мы с вами тоже не совсем чужие люди. Да и откуда вообще берется любое родство? Всё от этого…

И Яша Котик скорчил мину комедианта-сквернослова. Однако сразу же после этого глаза его вдруг стали большими и полными печали.

— Ну, он уж свое отмучился.

— Как долго вы здесь прожили? — спросил Грейн, лишь бы только спросить что-нибудь. Он боялся молчания и тишины.

— Две недели, но они были долгими, как два месяца. Он изливал передо мной свою душу, все, что было у него на сердце. Спать мы оба не могли. Поэтому мы курили и разговаривали. Он мне обо всем рассказал, про всю свою жизнь. Гитлер его уничтожил так же, как он уничтожил всех евреев. Сердце его было не здесь, а там, в Варшаве. Какая-то женщина, разговаривающая с мертвыми, ворожея или что-то в этом роде, показала ему его первую жену в черном зеркале или черт его знает в чем, и это окончательно свело его с ума. Она, эта женщина, живет с каким-то профессором или с кем-то наподобие профессора. Я ему прямо сказал: «Пане Лурье, я не верю в такие забубоны. Мертвые мертвы и не могут разговаривать. Что уж говорить о том, когда из человека сделали горстку пепла. Тогда он точно ничего не может делать. Да и как она могла перебраться через океан?» Мы разговаривали с ним о том о сем, и он всегда вставлял в разговор одни и те же слова: «Мы скоро увидимся. Мы скоро узнаем». Он хотел утопиться. Он мне показывал магнит, который собирался надеть себе на шею в качестве груза. Я не поленился и запрятал эту железяку так, чтобы он никогда ее не нашел. Но кто мог знать, что он так болен? В прежние времена люди не умирали так поспешно. Они сперва мучились месяцами или даже годами… Почему вы не садитесь?

— Спасибо.

— За те же деньги вы можете посидеть. Что это Анна закрыла дверь? Может быть, вам стоит взглянуть?..

Грейн подошел к двери спальни, но не решился ее открыть. Какое-то время он прислушивался, но так и не расслышал внутри ни шороха. Тогда Грейн собрался с духом и тихо постучал в дверь согнутыми пальцами. Внутри что-то шевельнулось. После короткого колебания Грейн чуть приоткрыл дверь. Анна стояла возле кровати. Лица умершего Грейн от двери разглядеть не мог. Он видел только тело, прикрытое простыней. Анна оглянулась. В ее взгляде был упрек человека, которого прерывают посреди молитвы. Грейн поспешно закрыл дверь.

— Что она там делает?

Грейн не ответил. Яша Котик начал крутиться на одном месте. Его тело совершало гибкие, едва ли не змеиные движения.

— Вот это удар, да? — сказал Яша Котик. — Он как раз этого и хотел — уйти, хлопнув дверью. В знак протеста против всего мира. И… и… чтобы швырнуть в лицо миру, как говорится… Он все время говорил, говорил. Он лежал на одной кровати, а я — на другой. И он говорил, как поэт, как пророк. Он говорил по-польски, но я понимаю по-польски. Мне только разговаривать по-польски трудновато. Он обвинял общество и себя самого тоже. Вбил себе в голову, что совершил преступление в отношении своей семьи. Я его пытался переубедить, насколько мог. Мертвые, — говорил я, — не ревнивы, но эта женщина, любовница профессора, вызвала в нем сомнения. Он считал, что как только закроет глаза, его будет ждать жена…

— Что он вам говорил обо мне? — спросил Грейн и сразу же раскаялся в своем вопросе. Лицо Яши Котика после этого вопроса как будто сжалось. Его глаза, казалось, говорили: «Ну, коли так, ты к тому же еще и дурак…» Вслух же он ответил:

— Что говорят в таких случаях? Он, конечно, обвинял, обвинял. Я хотел его утешить. Я ему сказал: «Вы забрали мою жену, а кто-то забрал ее у вас. Все квиты». Но он на это говорил: «Я ни у кого ничего не забирал. Все забирали у меня». Дурного о вас он ничего не говорил. У него был только, как говорится, пунктик. Как раз два дня назад он начал говорить, что хочет пойти в колледж.

— В колледж?

— Да, в колледж. На курсы английского языка. Знай он хорошо английский, говорил он, то нашел бы себе какое-нибудь занятие. Ну, подумал я, это хороший знак. Потому что когда люди хотят покончить жизнь самоубийством, они не изучают для этого английский язык. На том свете говорят по-еврейски или даже по-древнееврейски. Не так ли?

Грейн склонил голову. У него снова начало бурчать в животе. «Судя по тому, как он болтает, все это дело для него не более чем игрушка, — с обидой подумал Грейн. — Такие людишки танцуют на могилах». Кто-то вдруг пронзительно позвонил в звонок входной двери. Яша Котик устремил на Грейна вопросительный взгляд. Потом вразвалочку направился к двери.

3

— Кто там? — спросил Яша Котик по-еврейски и сразу же повторил свой вопрос по-английски.

Послышалось какое-то ворчание. Яша Котик открыл дверь. Это был Борис Маковер. Он стоял на пороге в расстегнутом сюртуке и черной шляпе и смотрел большими черными сердитыми глазами. Грейн увидел его и отступил назад. А Яша Котик, видимо, не узнал Маковера. Он спросил:

— Кто вы?

— Когда произошло это несчастье? — раздраженно ответил ему вопросом на вопрос Борис Маковер.

— Ночью. Посреди ночи.

— Кто вы такой? Вы живете здесь? — спросил Борис Маковер.

Грейн отодвинулся подальше, чтобы его не было видно. Он услыхал, как Яша Котик говорит:

— Да, я живу здесь. Могу ли я спросить, кто вы такой?

— Я — его тесть. Он был моим зятем…

На мгновение воцарилась тишина.

— Вы меня не узнаете? А я вас узнаю, — сказал наконец Яша Котик с дрожью в голосе.

— Кто же вы?

«Где бы спрятаться?» — спрашивал себя тем временем Грейн. Он бочком-бочком прошел в коридор, стараясь не попасться на глаза ни Яше Котику, ни Борису Маковеру, и заперся в ванной комнате. Теперь у него было только одно желание: как можно скорее выбраться из этой квартиры. Он стоял у двери ванной комнаты и прислушивался к тому, что происходило в коридоре. Грейну было так страшно, что ему приходилось бороться с собой, чтобы не лязгать зубами. То, как он прятался здесь, в ванной комнате, что-то ему напоминало, но он никак не мог вспомнить, что именно. Он стоял, как вор, которого застигли на месте преступления. Он стоял в страхе и в тишине, стараясь не дышать громко. Начало разговора он пропустил, но услышал, как Борис Маковер сказал:

— Значит, так.

— Да, так, — ответил ему Яша Котик. — Вы стали молодым, а я старым.

— Не хочу тебя поучать, — отозвался после короткого молчания Борис Маковер, — но тебе не следует оставаться в этом доме. Тебе нельзя находиться с ней под одной крышей.

— Я не знал, что дела обернутся таким образом и что Анна сюда приедет.

— Одевайся и уходи. Ведь ей придется сидеть шиве.

— Куда мне идти? У меня нет пристанища.

— Я не должен с тобой разговаривать. Из-за тебя произошли все несчастья, — ответил ему Борис Маковер, — но тебе нельзя находиться с ней под одной крышей… Ты же видишь, что стало с человеком. Я тебе дам пару долларов, и иди сними себе комнату…

— Я должен помыться и одеться. Даже в стране Сталина не выгоняют просто так на улицу. Там вас хотя бы забирают в тюрьму…

Борис Маковер больше ничего ему не ответил. Он пошел дальше. Яша Котик постучал в дверь ванной комнаты:

— Вы что, спрятались?

— Я сейчас же ухожу.

— Вы слышали его речи? Он выбрасывает меня отсюда. Он собирается дать мне пару долларов на комнату…

— Я могу вам одолжить немного денег, — сказал Грейн, содрогнувшись от собственных слов.

— Пара долларов есть у меня самого. Я не аристократ. Когда я нуждаюсь, то беру, но на недельную плату за комнату у меня еще хватит. Я даже заплатил Станиславу Лурье за проживание, хотя сам он за жилье не платил, и, останься он жив, его бы вышвырнули из этой квартиры… Но он сам себя из нее вышвырнул…

Грейн немного подумал, а потом сказал:

— Я не могу здесь оставаться. Скажите, пожалуйста, Анне, что я ушел.

— Что? Хорошо, скажу, если старик мне позволит… Он на меня так смотрел, что едва живьем не проглотил.

Неожиданно в коридоре появилась Анна. На ее лице снова было выражение человека, которого прервали посреди молитвы. С таким выражением мать Грейна выходила из женского отделения синагоги в Грозные дни, когда Герц был еще ребенком. Анна была заплаканной, покрасневшей, немного растрепанной. Какое-то время она стояла, растерянная и молчаливая. Дверь в ванную комнату оставалась открытой, и двое мужчин стояли по обе стороны ее порога.

— Он спрятался в ванной комнате от твоего отца, — сказал ей Яша Котик с какой-то мальчишеской проказливостью и ткнул пальцем в Грейна. Анна посмотрела на Яшу. Похоже, она толком не понимала, что он говорит. У нее был вид человека, погруженного в свою собственную трагедию и потому неспособного отвлекаться на мелочи. Была в ее взгляде какая-то материнская жалость. Всепрощающее понимание взрослого человека, имеющего дело с малышами.

— Анна, я не могу здесь оставаться, — сказал Грейн.

— Что? А… Ну иди… Не забудь шапку. На улице холодно, и ты сразу же простудишься.

— Шапка в гостиной.

— Я принесу.

— Какая преданная, а? — сказал Яша Котик Грейну. И самому себе. — Старик прав. Я подло поступил по отношению к ней. Но в те годы я вообще не думал. Я делал и сам не знал, что делаю. Я был знаменитейшим актером в Германии. Театры ссорились между собой из-за меня. Я занимался двумя делами — играл и еще одним. Ну, вы сами знаете чем. Ну и подвернулась хасидская девушка, дочка богача, и я ее испортил. В те годы я только и хотел, что все портить. Была у меня такая амбиция или такой род помешательства. Называйте, как хотите.

Вошла Анна с шапкой:

— Вот твоя шапка. Куда ты пойдешь? Домой?

— Твой отец сказал, что ты должна будешь сидеть тут шиве, — произнес Грейн наполовину утвердительно, наполовину вопросительно.

— Что? Я еще не знаю. Знаю одно: я его убила, — ответила Анна, обращаясь сама к себе и больше ни к кому. — Как будто взяла топор и отрубила ему голову. Если бы за такие вещи отправляли на электрический стул, мне было бы гораздо легче…

И в глазах Анны появилось нечто похожее на улыбку или на смех, безумный смех, который прорывается иной раз посреди тяжелейших страданий.

— Анна, не погружайся в подобные размышления, — вмешался Яша Котик. — Это правда, что он тебя обвинял, но от этого не бывает сердечных приступов. Сколько мне пришлось пережить в России, а я все-таки жив!.. Это вещи, которые предначертаны свыше. Это как волчок, который дети крутят на Хануку.[251] Один волчок вертится долго, а другой сразу же падает. Мне это сказал один врач в Минске, и я не могу забыть этих слов до сих пор. Они попали, как говорится, прямо в яблочко.

— Ну, Анна, я пошел. Да. Может быть, это правда: может быть, он умер не от этого, — сказал Грейн.

— Из-за этого! Из-за этого! Он не был настолько болен. Но уже слишком поздно! Слишком поздно!.. Может быть, будет лучше, если ты тоже уйдешь? Папа страшно рассержен, — сказала Анна, обращаясь к Яше Котику.

— Я должен одеться. Я не могу идти в пижаме. И надо упаковать вещи. Я не знал, что так все получится. За последние недели мы с ним подружились. Он мне доверял. А теперь ты приходишь и выгоняешь меня на улицу, как собаку.

— Я тебя не выгоняю, но папа…

— Куда мне идти с моими пожитками? Я не знаю Нью-Йорка. Не знаю, куда идти.

— Что ты тут вообще делаешь? — спросила Анна таким тоном, словно ей только сейчас пришло в голову, что Яша Котик не должен здесь находиться. У нее что-то изменилось во взгляде. Похоже, она действительно впервые осознала всю необычность сложившейся ситуации. Это было похоже на кошмарный сон.

— Я все рассказал твоему мистеру Грейну. Я две недели назад вернулся из Голливуда, и мне некуда было деваться. Я вспомнил, что твой муж живет один в квартире. В первый раз, когда я тебя тут встретил, он отнесся ко мне по-свойски и предложил мне заходить к нему. Ну, я ему и позвонил.

— Ты присутствовал при том, как он?..

Анна не закончила фразы.

— Да. Он умер у меня на руках. Проснулся и сказал, что ему плохо. Я пошел, чтобы дать ему немного виски — у меня тут бутылка виски, но, когда я вернулся, он был уже мертв. Все это заняло не более минуты.

— Горе мне! Что он сказал?

— Когда? Перед смертью?

Анна не ответила.

— Он сказал, что ему плохо… Стал стонать, и я проснулся. Он тебя любил, Анна. Он тебя любил большой любовью.

Лицо Анны, как облаком, заволокло слезами.

— Я его убила! Так я ему отплатила… Возьми шапку… — И она подала Грейну шапку.

4

Грейн направлялся к двери, когда появился Борис Маковер. Он будто вырос ниоткуда.

— Вы тоже здесь? — почти закричал он. — Так что же вы убегаете? «Ты убил, а еще и наследуешь?»[252]

У Грейна задрожали губы:

— Я ничего не унаследовал.

— Вы его убили! Вы убийца! Пойдите, взгляните на него! Его ведь еще и похоронить надо! Кто-то должен этим заняться…

Грейн ничего не ответил.

— Входите. Пойдемте со мной! — приказал Борис Маковер голосом, в котором одновременно чувствовались и сила, и сдерживаемые слезы.

Грейн последовал за Маковером. С удушающим страхом человека, знающего, что его ждет жуткая картина. Вдруг Борис Маковер повернулся.

— Я сказал, чтобы ты уходил! — крикнул он Яше Котику. — Тебе нельзя с ним разговаривать! — гаркнул он еще громче Анне. — Не греши хотя бы у меня на глазах!.. Такого не делают даже самые худшие из гултаев![253]

— Папа!

— Молчи, потаскуха!

Казалось, Борис Маковер испугался своих собственных слов. Его лицо посинело. Глаза еще больше выпучились. Они были подернуты кровяными жилками. Он взял Грейна за рукав и потащил с такой агрессивностью, какая возможна только между близкими людьми. При этом Борис Маковер рычал, сопел, пытался что-то сказать. Он стремительно распахнул перед Грейном дверь спальни. Покойник был накрыт простыней, но Борис Маковер снял ее. Грейн бросил на умершего всего один взгляд и понял, что увиденного не забудет до самой смерти и что это зрелище будет его всегда преследовать, днем и ночью. Голова Станислава Лурье была обвязана платком, державшим его рот закрытым. Это был не тот Станислав Лурье, которого знал Грейн, а какой-то другой, едва похожий на него. Лицо у покойника было желтое, цвета кости, нос совсем изменился — вместо короткого и широкого стал длинным и по-еврейски изогнутым. Морщины на лбу стали вдвое шире и глубже. Щеточки бровей закрывали глаза. На толстых губах и в уголках рта лежали и обвинение, и святая покорность безвинно убиенного. Казалось, что покойник порывается сказать свое последнее слово, но не в состоянии его произнести. Грейну казалось, что лицо Станислава Лурье говорило: «Ну вот, меня прикончили… Посмотрите, что они со мной сделали. Это унизительно! Унизительно! Чем я это заслужил? „Воззри, Господи, и посмотри!“[254] Смотри, Господи, смотри… Убийца еще и пришел посмотреть на меня…» Грейну стало холодно, как будто кто-то вцепился в его ребра железными пальцами. «Это ад, это ад», — сказал он себе. Сердце его стучало, просто лупило по ребрам, удары становились все более частыми, как будто сердце испугалось само по себе… «Я еще тут, чего доброго, упаду и умру, — подумал Грейн. — Вместо одних похорон у нее будут двойные похороны…» Борис Маковер снова укрыл мертвого простыней.

— По еврейскому закону, надо положить умершего на землю, — сказал он, — но в Америке прекратили соблюдать еврейские законы.

Грейн молчал.

— Здесь был врач?

— Не знаю.

— Нельзя хоронить без справки от врача, — с пониманием дела говорил Борис Маковер. — Они еще могут захотеть сделать ему вскрытие. Будьте так добры, вызовите доктора Марголина.

— Какой у него номер телефона?

— Он сейчас еще не на работе. Позвоните ему домой. Впрочем, я ему сам позвоню.

И Борис Маковер вышел из спальни. Грейн остался наедине с мертвецом. Он сделал нечто, чего не мог объяснить себе сам: снова открыл лицо покойного, стоял и смотрел, а его сердце, начавшее уже успокаиваться, снова запрыгало в груди и затрепетало. Грейн как будто испытывал себя, долго ли он сможет выдерживать это мучение и нельзя ли к этому привыкнуть. Он услыхал, как кто-то трогает дверную ручку, и поспешно накрыл лицо мертвеца простыней. Вошла Анна. Она стояла у двери и смотрела на Грейна и на фигуру, прикрытую простыней. Только теперь до Грейна дошло, что ночь уже кончилась. Через гардины пробивался свет восходящего солнца и смешивался с электрическим светом. Какое-то время Анна ничего не говорила. Ее глаза смотрели с неисцелимой болью, болью рождения и смерти, греха и чего-то неосознанного. Ее взгляд был неподвижно устремлен в угол комнаты, и казалось, что она видит там тьму, из которой вырастают все страдания и недопонимания. Потом она приблизилась к Грейну.

— Он сделал это назло, — сказала она.

Грейну снова стало холодно.

— Замолчи, Анна!

— Да, он хотел умереть. Он знал, что этим меня уничтожит… Я больше никогда не приду в себя… Никогда…

Последнее слово Анна как будто прошипела.

Грейн знал, что должен ее утешать, но у него не было слов. Все внутри его было обнаженным и измученным от бессонной ночи. Он даже в чем-то завидовал умершему, который лежал себе спокойно, безо всяких обязанностей, безо всяких забот, безо всяких уколов совести. «Нет, не существует никакой души, не существует! — кричал кто-то внутри Грейна. — Мы никчемные машинки, которые ломаются и идут на переплавку… Бог хотел обидеть нас, плюнуть нам в лицо. Он хотел подчеркнуть собственное величие…» Вошел Борис Маковер.

— Я позвонил ему. Он сейчас приедет. Надо будет организовать похороны…

Никто ему не ответил.

— Будьте любезны, Грейн. Мне надо вам что-то сказать.

Борис Маковер подал Грейну знак, чтобы тот вышел с ним в другую комнату. Грейн последовал за ним. Яши Котика в коридоре не было. Он, наверное, находился в ванной комнате.

— Что здесь делает этот гнусный тип? — спросил Борис Маковер. — Я даже не знал, что он еще жив…

— Он в Америке. Был в Голливуде. Он сюда переехал.

— Переехал? Сюда?

— Да.

— Что это вдруг? Ну, про вашего брата нечего задавать дурацкие вопросы… Раз уж всё навыворот, то навыворот. Я вам скажу одно: вы совершили большой грех. Убийство. Вы же видите, что это результат… Но это все равно предначертано… Я стер ее как дочь, стер… Но она все-таки моя плоть и кровь. Теперь она больше не мужняя жена и… и… пришло уже время, чтобы вы разобрались. Не годится грешить против Творца. Я умолял его, чтобы он дал ей развод. Но современный человек ни с чем не хочет считаться…

— Да, да…

— А раз так, то разведитесь и положите конец этому позорищу!

— Я сделаю все, что смогу…

— Мне как будто дают пощечины каждый день! — произнес Борис Маковер, сглатывая слова.

Грейн вдруг ощутил родственную близость к этому еврею. Такого чувства у него до сих пор никогда не было. Он был его тестем. У Грейна никогда еще не было тестя и тещи. Лея была сиротой. Родственная близость к мужчине, отцу женщины, с которой он живет, была для Грейна чем-то новым. Даже у его любовниц не было отцов. Или он никогда не знал их отцов. В этот момент на него нахлынули чувство любви к Борису Маковеру и стыда за то, что он, Грейн, позорит его.

— Анна так и так моя жена, — сказал Грейн, сам себе не отдавая отчет в том, что говорит. — Я ее люблю, а вы… Я всегда смотрел на вас как на друга и отца.

Глаза Бориса Маковера наполнились слезами.

— Что у меня есть, кроме нее? Если бы у меня даже было десятеро детей, она все равно бы осталась моей любимицей, короной на моей голове.

Борис Маковер закашлялся и принялся вытирать лицо платком. Потом он издал глубокий, басовитый рык, вытер бороду и сказал:

— Пока вы не заключите брака по закону Моисея и Израиля, моя жизнь будет мне не в радость!..