Тени над Гудзоном

1

У Якоба Анфанга была собственная студия в Гринвич-Виллидж, большая чердачная комната со стеклянным потолком. То ли владелец дома недостаточно топил, то ли радиатор вышел из строя. Так или иначе, в студии постоянно было холодно, поэтому Якоб Анфанг поставил здесь электрический обогреватель. Обогреватель накалялся, но помогал плохо. Мебель состояла из длинного стола, заваленного и заставленного палитрами, красками, полотнами, фрагментами рамок, бутылочками с маслом, и из железной кровати, застеленной черным одеялом. Стены комнаты были увешаны картинами, вставленными в рамки или натянутыми на подрамник. Солнце играло красками, смешивало цвета, придавая помещению некую морозную праздничность. Уже прошел праздник Пурим, но месяц март выдался в этом году холодный. Якоб Анфанг был родом из Лодзи. Он происходил из богатой хасидской семьи, в которой его называли Янклом. Однако долгие годы Якоб Анфанг прожил в Германии. Именно там он добился известности. Критики расхваливали его работы. Музеи покупали его картины. Он выставлялся вместе с немецкими мастерами. Однако с тех пор, как он бежал от нацистов и приехал в Америку, счастье отвернулось от него. Якоб Анфанг считал, что в Америке не нужно искусство, во всяком случае, его искусство, однако проблемы с заработком были лишь частью его трагедии. За последние годы он потерял себя в духовном плане и никак не мог себя найти.

Сначала он долгое время вел войну против новых веяний в изобразительном искусстве, оставаясь импрессионистом или неоклассицистом, как определяли его творчество другие художники. Он выступал на страницах немецких академических журналов со статьями против экспрессионизма, кубизма, абстрактной живописи и всех модернистских течений, как бы они ни назывались. Однако перед приходом Гитлера к власти в Якобе Анфанге произошел своего рода внутренний переворот. Он вдруг (или ему только казалось, что вдруг) пришел к убеждению, что художник должен не только отказаться от копирования природы, но ему вообще не следует ее использовать ни под каким предлогом. Художник должен извлекать все из самого себя, создавать свой собственный маленький мирок точно так же, как Бог создал большой мир. В своем полотне живописец обязан быть полным хозяином и считаться только со своей собственной фантазией, собственными капризами, собственным внутренним ощущением. Якоб Анфанг начал рисовать фантастические фигуры, которые должны были выразить его «я». Какое-то время этот новый путь подбодрял его. Молодые художники, которые прежде яростно критиковали Анфанга, стали рассматривать его в качестве образца для подражания. О нем начали писать в художественных журналах Парижа и Лондона, но в самый разгар внутреннего переворота, происходившего в Якобе Анфанге, вдруг перевернулась вся Европа и встала с ног на голову. Якоб оставил свою любовницу-немку, свои работы, мебель, книги и бежал во Францию. Там он получил визу на въезд в Америку.

Однако в Америке никто его не знал. Снобы гонялись за именами. Он не получал доступа к галереям. Рецензенты в газетах демонстрировали такое невежество, с каким Якобу Анфангу до сих пор сталкиваться не приходилось. Корабль, доставивший его в Америку, швырнул Якоба в художественный хаос, в среду, где прекращают действовать все критерии. Он не нашел здесь друзей, не нашел своего кафе, в котором можно было сидеть по вечерам, не нашел своей женщины. Английский язык ему не давался. Даже небо, солнце и луна были здесь будничнее, чем в Европе. Здесь не хватало нюансов света. День переходил в ночь почти без сумерек. Все ему казалось здесь плоским, механистичным, лишенным глубины, как будто он попал в некий двухмерный мир. Здесь не хватало духа, Шехины,[192] всегда присутствовавшего в Старом Свете, даже тогда, когда люди становились странными и совершали самые дикие деяния…

Но может ли быть такое, чтобы целая часть света оказалась лишена Божественного духа? Не кажется ли все это Якобу Анфангу? Стремление к творчеству, поддерживавшее его с самого детства, оставило его здесь, в Нью-Йорке. Ему хотелось только лежать на кровати и дремать. Пока длилась война с Гитлером, он каждый день прочитывал множество газет. Якоб стал ленивым, неряшливым. Он начинал работы и не заканчивал. Ему разонравились все его произведения. Студия была полна незаконченных произведений: фигур, пейзажей, всякого рода композиций, относительно которых он сам не знал, что они, собственно, представляют собой и как возникли. К нему вместе с нуждой и страданиями словно вернулись те времена, когда он был еще начинающим художником. Он бы, наверное, погиб от голода, если бы Борис Маковер, доктор Соломон Марголин и еще несколько евреев, знавших его еще по Германии, не помогали бы ему, заказывая у него портреты…

Якоб Анфанг расхаживал по своему чердаку в халате, шерстяной шали на плечах и стоптанных домашних туфлях на ногах. Невысокий полноватый мужчина пятидесяти двух лет. Лицо круглое, глаза большие и темные, нос горбатый, губы тонкие. Нижняя челюсть словно сдвинута назад. В лице Якоба Анфанга было что-то совиное. Черные кудрявые волосы на висках начали седеть. Он сам сравнивал себя с птицей, стареющей в клетке: летать она не умеет, но ей все-таки тесно. В его окружении были и другие жертвы гитлеризма, бежавшие из Европы, но они как-то устроились, заново вступили в брак. Иные даже разбогатели, занявшись бизнесом. Они живут где-то в северной части Манхэттена, а не в Гринвич-Виллидж. Они не занимаются написанием никому не нужных картин. Бессмертие? Какое бессмертие? Одна атомная бомба может сжечь миллионы картин. В нынешней войне разрушили бездну произведений искусства. А что Ван Гогу с того, что сейчас все нью-йоркские стенографистки бегают в Метрополитен-музей, чтобы взглянуть на его выставку? Фрида Тамар права: без Бога невозможно дышать.

Но что сложного в том, чтобы выдумать себе Бога и кричать, что Он милосерден и добр, в то время как Его творения сжигают друг друга в печах и играют черепами маленьких детей? Какой смысл молиться кому-то, относительно существования которого нет никаких доказательств? Где Он был, этот дающий человеку разумение, когда отцы копали могилы для себя и для своих детей? Где Он теперь, этот Бог ревнивый и мстительный, когда Америка, Англия и Россия заново отстраивают Германию? И что делает Он, освобождающий заключенных, для миллионов людей, которых Сталин держит в рабских лагерях? Нет, даже если есть Бог, он, Якоб Анфанг, не будет ему служить. Если есть Бог, то это, наверное, какой-то космический Гитлер, готовый ради своего величия и славы замучить целые поколения, целые народы…

«Так что же делать? Рисовать снег? Рисовать, как два голубка ластятся друг к другу? Просто накладывать на холст краски, одну рядом с другой? — спрашивал себя Якоб Анфанг. — Таким шарлатаном, как Пикассо, я уже не смогу стать. Слишком поздно. Да и не хочется. Зачем мне слава? Зачем мне деньги? Я хочу одного: спать. Фактически я хочу умереть, но как? Я слишком ленив, чтобы самому сделать что-то. Смерть, наверное, придет сама. Надо просто подождать. Не более того. Ждать скучно, и, пока ждешь, надо платить за квартиру. Можно назвать это платой за ожидание».

Якоб Анфанг растянулся на кровати. Укрылся пальто. Через стеклянный потолок смотрел в небо. Зимнее. Бледно-голубое. Что-то дрожит там. Что-то вибрирует. Небо, наверное, тоже ждет смерти, такой силы, которая разорвет пространство и время, как кусок бумаги, так что ничего не останется. Останется меньше, чем ничего, ничего в квадрате, ничего из ничего. Снова возникнет первобытный хаос, и этот хаос будет пребывать в послебытийной дреме. Как там сказано? «После того, как закончится все».[193] После всякого бытия воцарится небытие. Ни мира, ни Бога, ни времени, ни пространства. Тишина. Ничего не произошло. Все стерто без следа. Лопнул мыльный пузырь, и не осталось ни мыла, ни воды. Даже нирваны больше нет. Кто же дремлет? Я, Янкл Анфанг…

Вдруг он услыхал шаги на лестнице. Кто-то пришел. Он уселся на кровати. Кто это идет к нему так рано? Может быть, сам Бог?..

2

В дверь постучали, и Якоб Анфанг пошел открывать. На пороге стояла Фрида Тамар, ученая и набожная сестра доктора Гальперина, захаживавшая к Борису Маковеру. Якоб Анфанг в свое время написал ее портрет. Она стояла перед ним в длинном пальто с меховым воротником, в туфлях с калошами — европейская дама, ненакрашенная, ненапудренная, ненадушенная, в черной шляпе. Она принесла с собою кусочек Европы и кусочек девятнадцатого столетия. Якоб Анфанг поклонился:

— Мадам Тамар!

— Вы, вероятно, удивляетесь, что я к вам пришла, даже не позвонив заранее?

— Я ничему не удивляюсь. Зачем звонить? Вы проходили мимо и зашли, как было заведено в старые добрые времена.

— О, у вас холодно! Не топят?

— Хозяин экономит уголь.

— Вот как? Это безобразие!

— Присаживайтесь, мадам Тамар. Если вы доверяете кошерности моей кухни, я угощу вас кофе.

— Нет, не надо. Я только что ела и пила. И я не проходила мимо. К чему обманывать? Я живу в аптауне, а не здесь.

— У вас ведь когда-то где-то здесь были ученицы.

— Это было в прошлом году. Я приехала к вам специально.

— Вот как? Это действительно большая честь. Присаживайтесь, мадам Тамар. Могу ли я вам помочь снять пальто?

— Спасибо, здесь холодно.

— Вы простудитесь, когда выйдете отсюда на улицу.

— Не простужусь. Господин Анфанг, я хотела написать вам, но решила, что лучше будет поговорить напрямую. С тех пор как вы написали мой портрет, я много думала о вас. Я разговаривала о вас и с моим братом. Вы знаете, что у него и у меня разные взгляды на вещи. Вы называете себя вольнодумцем, но на самом деле вы религиозный человек. Я убеждена в том, что творческий человек обязательно должен быть религиозным, потому что Бог — творец. А если человек творческий, то он соответствует образу и подобию Божьему. Согласно Торе, нельзя писать картины, но, похоже, что главное — это цель создания картины, а не сам по себе процесс. В скинии были изображения херувимов, а херувимы имеют облик птиц. У многих старинных книг на обложках есть изображения. Если Магарал[194] действительно сделал Голема, это тоже была скульптура, но для возвышенной цели.

Якоб Анфанг улыбнулся:

— Вы ходите оправдать мое ремесло, выдав ему удостоверение о кошерности?

— Для меня это серьезный вопрос.

— Нынче больше не поклоняются картинам. Дай Бог, чтобы поклонялись. Тогда художникам легче бы жилось.

Фрида Тамар взглянула на него с упреком:

— Вы хотели бы, чтобы род человеческий вернулся к идолопоклонству?

— Какая разница?

Фрида Тамар закусила губы:

— Нет, это фальшь, фальшь, господин Анфанг. Вы большой художник. Я не художественный критик, но каждая ваша работа светит со стены. В мой собственный портрет вы вложили так много, что я просто потрясена. Он висит в доме моего брата, и каждый раз, когда я к нему захожу, я заново поражаюсь: как вы за такое короткое время успели разглядеть так много?

— О, глаза видят.

— Это дар Божий.

— Может быть, может быть.

Лицо Фриды Тамар приобрело решительное выражение.

— Господин Анфанг, мне нелегко было прийти к вам. Я долго об этом размышляла. Вы знаете, что я по природе своей стыдлива, но иногда я теряю стыд. Я стесняюсь только мелких людишек. Но вы — великий человек…

И Фрида Тамар побледнела.

— Нет, вы не должны меня стесняться.

— Господин Анфанг, Борис Маковер сделал мне вчера предложение… Он хочет на мне жениться. Вы знаете мое положение и все остальное… Мой муж погиб, как мученик, освящая Имя Господне. Борис Маковер уже делал мне предложение год назад, но я ответила ему теми же самыми словами, которыми вдова рава Хии[195] ответила рабби Йеуде а-Наси:[196] «Мой муж был святым, а ты будничный» и «Святость следует увеличивать, а не уменьшать»… Вы ведь изучали когда-то Талмуд.

— Да, изучал, но этот фрагмент Гемары мне неизвестен.

— Это откуда-то из Талмуда. Борис Маковер хороший человек, добрый, честный, щедрый филантроп. Но когда я сравниваю его с раввином Тамаром… Тот был крупной личностью, святым человеком. Я уже отвыкла от польских евреев и от их манер. Когда дело доходит до таких вещей, должна быть симпатия или, если угодно, назовите это любовью… Об этом даже сказано в Торе. Пару дней назад он снова сделал мне предложение, и я обещала ему дать ответ сегодня. У него в семье произошла скверная история. Его дочь Анна оставила мужа и ушла с Грейном. Вы, вероятно, знаете его — Герц Грейн.

— Да, конечно. Когда это случилось?

— О, совсем недавно. Для отца это была трагедия. Он порядочный еврей. Он ужасно переживает. Страдания очищают человека. Теперь я должна сказать то, что мне сказать труднее всего. Но я просто обязана это сделать, потому что иначе буду мучиться годами… Поэтому я должна либо говорить абсолютно ясно, либо вовсе молчать… Позвольте мне прикрыть глаза. Так мне будет легче. Заклинаю вас не обижаться на меня и не смеяться надо мной. Впрочем, можете смеяться, если вам хочется. Короче, дело такое: когда я познакомилась с вами — как раз у Бориса Маковера, — мне сразу же пришло в голову, что вы похожи на моего мужа, да будет ему земля пухом. Потом, когда мы разговаривали, я увидела, что это не только физическое сходство. Я даже полагала, что вы обязательно должны состоять в родстве. Но это невозможно, потому что он происходил от настоящих немецких евреев, а вы родом из Польши. Сходство состояло не столько во взглядах, сколько во всем образе мысли… Мне казалось, что вы братья. Он был глубоко религиозным человеком. Но у него были свои сомнения, проблемы Иова всегда его мучили, страшно мучили, как будто он знал, что и у него будет такой же конец… И вот, когда вы начали рисовать мой портрет, а я вам должна это сказать, что Борис Маковер заплатил за него, это все была его инициатива… Так вот, мы тогда разговаривали. И мне снова бросилось в глаза колоссальное сходство между вами и доктором Тамаром. Вы говорили о Боге и о Его Мессии. Вы фактически хулили их, Но я не могла освободиться от ощущения, что вашими устами говорит печаль верующего человека… Ну, я надеюсь, что вы уже поняли, к чему я веду. Однако я все равно скажу ясно и открыто. Когда вы задерживаете на мне взгляд, мне как-то легче. В конце концов, мы оба уже не так уж молоды. Прежде чем я дам ответ Борису Маковеру, я хочу, чтобы вы знали, что… если да, я бы была счастлива… несмотря на все различия… у вас это не было бы уменьшением святости… да…

И она замолчала.

Фрида Тамар сидела на стуле. Якоб Анфанг — на кровати. Он посмотрел на нее, на ее опущенные веки, и в его глазах зажегся огонек, насмешливый и печальный. «Она выглядит как слепая, слепая поклонница», — подумал он. Сказать же он сказал:

— Мадам Тамар, я хочу, чтобы вы знали одну вещь: это самый прекрасный момент в моей жизни. Я буду помнить его до последнего вздоха…

Фрида Тамар не открыла глаз.

— Вы должны дать мне ясный ответ! — сказала она почти строго.

— Мадам Тамар, для меня это слишком поздно… Духовно и физически…

— Да.

— Если бы я собрался жениться, вы были бы для меня самой лучшей женой, какую я только мог бы сам себе пожелать. Но я ушел от этого. Я скажу вам ясно: я импотент… Уже несколько лет…

— Да.

— Вы можете открыть глаза. Вы вели себя достойно, красиво, возвышенно. Я повторяю: это самый прекрасный момент в моей жизни…

3

Борис Маковер обычно молился рано. Он не мог спать по ночам и, как только светало, надевал талес и филактерии. Кроме того, он вставал рано из-за чувства голода. Однако на этот раз он заснул только на рассвете и проспал до десяти часов. Он заказал столик в ресторане для деловой встречи и должен был идти. Обычно Борис Маковер ничего не ел до молитвы, но на этот раз в порядке исключения позволил себе стакан чая и печенье. Речь шла о весьма крупной сделке. Американский военно-морской флот по дешевке продавал старые суда. За какие-то три миллиона долларов можно было получить пару десятков транспортных судов, для постройки каждого из которых пришлось бы потратить несколько миллионов. Торговец подсчитал, что даже если эти суда разобрать и отправить в переплавку, сделка все равно принесет большой доход. Однако часть судов можно было подремонтировать и еще использовать. А были среди этих судов и такие, что оставались еще в очень приличном состоянии. Пока вокруг этого дела объединились трое компаньонов. Он, Борис Маковер, должен был стать четвертым. Правительству надо было заплатить наличными, а это означало, что он должен был вложить в дело семьсот пятьдесят тысяч долларов. Свободных денег он не имел, поскольку каждый доллар вкладывал в сделки. Однако деньги можно было достать. Прежде всего, надо было понять, сколько эти суда будут стоить, если их отправить на переплавку. Во сколько обойдется их разборка? Сколько судов можно будет использовать для грузоперевозок? И какой доход они могут принести? Дело крупное и сложное. Требовалось привлечь к нему экспертов. Надо было связываться с разными фирмами, пойти на всякого рода дополнительные расходы. Борис Маковер колебался, он не был уверен, что ему стоит входить в дело со столь многочисленными и серьезными проблемами. Однако, с другой стороны, здесь можно было сделать миллионы. Он сидел за столом рядом с другими компаньонами и исписывал цифрами лист за листом. Он выкурил четыре сигары. Выпил несколько стаканов чая, закусывая их печеньем. Он должен был дать этим торговцам ответ через три дня.

По дороге домой Борис Маковер подвел итоги. Он не прочел молитвы «Шма», он пропустил ежедневное изучение листа Талмуда. И зачем ему нужно так много денег? Зачем взваливать на себя такое бремя? Анну он перестал считать своей дочерью. Он один. Ему уже за шестьдесят. К тому же у него повышенное давление. Сколько он еще может прожить? Зачем ему эти суда? К чему все эти заботы? А если дело прогорит, он может, не дай Бог, остаться с долгами, ведь ему придется занимать деньги. «Что я, умом тронулся, чтобы, как говорится, лезть со здоровой головой в больную кровать? Миллионы? Что я буду делать с миллионами? Мне достаточно одного обеда, одной кровати и одной квартиры. Мне не нужно того, чем я не пользуюсь. Мне нужно немного здоровья и поменьше головной боли…»

Борис Маковер ушел в свою домашнюю молельню, чтобы помолиться. У Рейцы были к нему претензии из-за того, что он оставил еду на столе и она остынет, однако Борис Маковер отшутился и все-таки ушел молиться. В этой комнате со священным кивотом, с канделябрами, с полками священных книг он был по-настоящему у себя дома. Это было его место уединения. Он не раз думал о том, что именно в такой комнате он хотел бы закончить свою жизнь. Здесь были бима с менорой, ханукальный подсвечник, мегила в футляре, шофар, китл, футляр для цитрона,[197] всяческие редкостные и ценные предметы иудаики. Даже запах здесь был другой. Ему казалось, что здесь пахнет миртом и раем. Борис Маковер накинул на плечи талес и вздохнул. Он наматывал на левую руку ремешок филактерий и чувствовал глубокий стыд перед Владыкой мира. Он, Борис Маковер, уже сейчас зарабатывает в десять раз больше, чем ему надо. Откуда берется у него такая жажда денег? Что он будет делать со всеми этими деньгами? Заберет с собой в могилу? Он обмотал ремешок филактерии вокруг пальца и произнес положенные по обычаю слова пророка Гошеа.[198] Он вдумался в смысл этих древнееврейских слов: «И обручу тебя Мне навеки, и обручу тебя Мне правдою и справедливостью, благочестием и милосердием; и обручу тебя Мне верностью, и познаешь ты Господа».[199]

«Вот это слова! — сказал Борис Маковер сам себе. — От каждого слова становится светло на душе. Владыка мира — жених, а сообщество Израилево — невеста. Однако вместо того, чтобы невеста радовалась своему жениху, служила ему и радовала его, она занимается всякими глупостям и беспутством…»

Он услыхал, что во входную дверь звонят. «Наверное, посыльный из продуктового магазина или дезинсектор, который морит тараканов», — подумал Борис Маковер. Он начал раскачиваться, произнося молитву «Восхваляйте».[200] В этот момент Рейца открыла дверь:

— Господин Маковер, госпожа Тамар здесь.

Борис Маковер с удивлением посмотрел на нее:

— Фрида Тамар?

— Да.

Несколько мгновений он думал. Она должна была ему позвонить. Она никогда прежде не приходила без предупреждения. Ну, значит, она пришла, чтобы сказать «нет»… Она хочет его задобрить… Может быть, она боится, как бы из-за ее отказа не пострадал ее брат… Борис Маковер нахмурился. Принять ее в талесе и в филактериях? Он вспомнил слова из трактата «Брахот»: «Даже когда змея обвилась вокруг его ноги…»[201] Он не должен прерывать молитву. Но с другой стороны, там сказано о молитве «Восемнадцати благословений,[202] а не о стихах из «Восхваляйте». Здесь можно прерваться. Может быть, так даже лучше. «В талесе и в филактериях я буду меньше стыдиться, — решил он и велел Рейце пригласить госпожу Тамар войти. — Нет, так нет, — говорил он сам себе. — Если я смог до сих пор так долго обходиться без жены, то уж как-нибудь доживу так до конца». Он прикоснулся к филактериям на голове и руке. Это его оружие, его броня, его мундир. Борис Маковер слыхал сплетню о том, что Фрида Тамар втюрилась в этого художника Якоба Анфанга. Да он к тому же и моложе его, Бориса Маковера… «Ну, так я поздравлю ее. Я не буду ей демонстрировать обиженное лицо! — решил про себя Борис Маковер. — Все так или иначе предначертано свыше». Дверь открылась, и вошла Фрида Тамар. Увидев его в талесе и в филактериях, она сделала шаг назад.

— О, вы молитесь… Простите…

— Я только начал молитву. Сегодня я припозднился. Мне представилось, что я коцкий хасид…[203] Я только начал молитву «Восхваляйте».

— Молитесь. Я подожду.

— Нет, присаживайтесь. Если вы уже здесь, я послушаю, что вам есть сказать. Иначе это будет занимать мои мысли во время молитвы.

Фрида Тамар приблизилась к нему на шаг.

— Я пришла вам сказать, что, если вы все еще во мне заинтересованы, я готова стать вашей женой…

Борис Маковер едва сдержался, чтобы не вскрикнуть от радости. Он протянул руки, будто собираясь ее обнять. На глазах у него выступили слезы. Он стоял перед нею смущенный, простой смертный человек, который больше радуется женщине, чем Владыке мира. Однако талес и филактерии обуздывали его порыв. Ремешки филактерий как будто связали его. Он солдат, солдат Всевышнего. Он посреди службы. Борис Маковер вынул из кармана платок и вытер глаза.

— Дай Бог вам такой же радости, какую вы дали мне…

— Вы можете уже обращаться ко мне на «ты»…

— Да.

— Молитесь, молитесь. Молитва важнее. Я подожду вас в гостиной…

— Спасибо.

Фрида Тамар вышла. Борис Маковер взглянул на священный кивот. Вот как? На небесах хотят, чтобы он еще пожил? Его еще хотят порадовать на старости лет? А он уже думал, что наступает конец… Глаза его снова наполнились слезами. Он вспомнил стих «Возвесели нас соразмерно дням, когда Ты заставил нас страдать…»[204] Кто знает? Может быть, она еще сможет родить ребенка? Может быть, он еще оставит после себя сына, который скажет о нем поминальную молитву?.. Борису Маковеру хотелось плакать, плакать. Его охватило острое чувство большой любви к Фриде Тамар, к этой просвещенной и в то же время богобоязненной женщине, которая пишет книги по религиозным вопросам, которая знает и немецкий, и французский, и английский, и иврит… «Ну, я этого недостоин, недостоин… Владыка мира, Ты весь — милосердие и добро… — Борис Маковер встал у восточной стены и возобновил свою молитву с того самого места, на котором остановился: — Ты, Господи, не удерживай милосердия Твоего от меня! Милость Твоя и истина Твоя пусть всегда охраняют меня!..»[205]

Вдруг в голове Бориса Маковера промелькнула посторонняя мысль: «Коли так, то, пожалуй, стоит купить те суда…»