Тени над Гудзоном

1

В субботу в бунгало Бориса Маковера пришли три гостя. Все трое должны были снять для себя номера в гостинице и приходить к нему только на праздничные трапезы. Первым появился доктор Соломон Марголин. Потом позвонила Анна и сказала, что она тоже приедет на субботу. Потом позвонил Герман, сын брата Бориса Маковера. Приезду доктора Марголина и своей дочери Борис Маковер не удивился, но то, что Герман, этот коммунист, захотел вдруг приехать в Эсбури-парк на субботу, показалось ему несколько необычным делом. Герман обычно избегал застолий у Бориса Маковера. Племянника приходилось приглашать по десять раз, прежде чем он приходил один раз. На этот раз Борис Маковер даже не написал открытки Герману, и тот не должен был знать его адрес. Скорее всего, он получил его от Анны. Поэтому Борис Маковер удивился желанию племянника навестить его. «Кто знает? — думал он. — Может быть, Герман узнал, что его дядя болен и уже готовит большой кошелек для наследства? Очень мило, что эти типы, борющиеся против капитализма и постоянно говорящие только о труде, гоняются за деньгами и терпеть не могут работать.»

Однако если кто-то хочет приехать к нему в гости, он, Борис Маковер, не скажет ему, Боже упаси, нет. Фрида Тамар все приготовила для субботней трапезы. Купила халы, испекла печенье, зажарила несколько кур. В небольшой кухне бунгало было нелегко приготовить что-то изысканное. Фрида Тамар отложила в сторону старинные книги, манускрипты, корректуры, которые должна была просмотреть в ходе подготовки к изданию своей уже набранной в типографии монографии, и целиком отдалась приготовлениям к приему гостей. Женщина ученая, она знала, что таннаи[310] и амораи[311] откладывали изучение Торы и брались за простые работы, чтобы надлежащим образом приготовиться к субботе. Раба[312] опаливал баранью голову, рав Йосеф[313] засаливал карпа. Борис Маковер хотел ей помочь. Фрида Тамар была беременна, но не позволяла мужу ничего делать. Соломон Марголин велел, чтобы у Бориса Маковера был полноценный отдых.

Перед бунгало росло дерево, и Борис Маковер сидел в его тени на раскладном стуле и просматривал святые книги. Ему принесли сюда и еврейские газеты. Только тут Борис Маковер отдал себе отчет, какой хороший совет дал ему Соломон Марголин, или, как он его называл, Шлоймеле. В Нью-Йорке он рухнул бы от жары, от забот, от споров с компаньонами. Здесь же, под сенью дерева, вся эта история с морскими судами не выглядела такой уж трагичной. Он потеряет состояние. Ну и о чем шум? Его отец был всю свою жизнь бедняком, а ему, Борису Маковеру, это не позволительно? Хватит, побыл уже богачом! Кроме того, Анна сотворила настоящее чудо. Она спасла сотни тысяч долларов. Все еще может кончиться хорошо. Борис Маковер прочитал еврейские газеты и велел Фриде Тамар забрать их. Конечно, писатели — знающие люди. Можно даже сказать, что каждый из них, на свой манер, мудрец. Однако все вместе они не говорят по сути ничего. Крутят туда, вертят сюда. Высказывают одно мнение, другое мнение. Один набожен, другой безбожник. Одному подавай только Эрец-Исраэль, другой считает, что и от диаспоры просто так рукой не отмахнешься. Один серьезен, тяжел, запутан и вообще непонятно, чего он хочет. А другой шутит в стиле приблатненного молодчика. Однако конечным результатом всех этих речей всегда оказывается ноль. Можно читать эти газеты сотню лет и не стать ни на волос умнее, лучше. Наглядно видно: эти писатели жаждут только денег, почета, личной выгоды.

Совсем другое дело, когда берешь в руки книгу «Решит хохма».[314] Еще до того, как начинаешь ее по-настоящему читать, едва бросив взгляд на страницу, ощущаешь страх Божий, истину, любовь. Ее автор, рабби Элиягу де Видас, жил сотни лет назад, но ты словно слышишь его сердечный голос. Каждое его слово — это утешение, лекарство. Каждая страница ясно показывает, что он, Борис Маковер, должен и может сделать. Книга «Решит хохма» предназначена именно для него, а не для какого-то анонимного читателя. Именно для него, для Бориса Маковера, сотворены все миры. Именно его добрых деяний ожидают ангелы и серафимы. Именно он может приблизить Избавление или, не дай Бог, отдалить его приход. И еще кое-что: когда он умрет, это событие не станет всего лишь материалом для газетного некролога ценой в несколько долларов. Его ждут в горних мирах, его деяния взвешивают и готовы проявить к нему милосердие, даровав ему после положенного наказания в аду место в раю, открыв ему тайны Торы, введя его в миры и чертоги, недоступные на этом свете… Автор этой книги сам верил в каждое слово, обращенное им к другим людям. Для него каждый еврей был целью Творения…

Борис Маковер смотрел и смотрел. Время от времени он начинал произносить слова вслух. День был жаркий, но с моря веял ветерок. Соломон Марголин говорил, что Борис Маковер должен сбросить двадцать фунтов, но Фрида Томар каждый раз приносила ему что-нибудь — то стакан чаю с лимоном, то какой-нибудь фрукт, то творогу. Трудно было поверить, что это женщина с высшим образованием, автор книг, знаток языков. В честь субботы она возилась на кухне, как его покойные мать и бабушка. И она носила в своем чреве его, Бориса Маковера, дитя…

Борис Маковер глубоко вздохнул, поднял глаза к небу. В то время как он сидел здесь, Господь управлял миром. Море шумело, птички пели, солнце склонялось к западу. Откуда-то прилетела муха и села на книгу «Решит хохма». Пару секунд она ползала по буквам Раши,[315] а потом улетела. Вдруг Борис Маковер увидел у себя на рукаве божью коровку. Она сидела и не двигалась, не подавая ни малейшего признака жизни. Ее тельце было коричневым и будто лакированным. «Откуда она взялась у меня на рукаве? — удивился Борис Маковер. — Упала с дерева?» Он взял крошку творога и положил рядом с божьей коровкой, чтобы она поела, однако божья коровка не двинулась с места. «Может быть, она мертва? — подумал Борис Маковер. Он принялся подталкивать божью коровку, и та сдвигалась с места как неживой предмет. — Ясно, она уже отжила свое, — решил Борис Маковер, — выполнила свое предназначение. Наверное, она была нужна… В этом нет никакого сомнения…» Вдруг божья коровка расправила крылышки и улетела…

«Ай, хорошо! Хорошо! Все эти суда волнуют меня как прошлогодний снег! — говорил себе Борис Маковер. — Я с Божьей помощью не умру с голоду. Главное, чтобы я не потратил на глупости подаренное мне время. Я должен отблагодарить Всевышнего за все те милости, которыми Он меня одаривает. Не будь я дураком, я мог бы теми деньгами, которые вложил в эти суда, помочь десяткам евреев… Уже одним этим я заслужил бы для себя место в Грядущем мире…»

Подъехал лимузин, и из него вышел Соломон Марголин. Борис Маковер еще никогда не видел его таким разодетым. Машина была, видимо, новая: длинная, широкая, настоящая царская колесница. Соломон Марголин был одет в белый костюм и шляпу-панаму. В одной руке он держал букет цветов, а в другой — большой пакет. Борис Маковер устремился было к нему навстречу, но Соломон Марголин дал ему знак оставаться на месте. Тем не менее Борис Маковер встал.

— Шлоймеле!

Он выкрикнул это имя так громко, что Фрида Тамар услыхала и вышла. Борис Маковер редко с кем-то целовался, но на этот раз он обнял Соломона Марголина и расцеловал его в обе щеки. Тому пришлось для этого наклониться.

— Шлоймеле, путь Бог тебя так порадует, как ты радуешь меня своим приездом!

— Не кричи так, это не полезно для твоего насоса.

Соломон Марголин протянул Фриде Тамар цветы и пакет. Фрида Тамар покраснела и вытерла руки о фартук. Соломон Марголин выбрал такие цветы, каких обычно не увидишь в здешних краях. Он, наверное, заплатил за них целое состояние. Пакет был тяжелым. Соломон Марголин прибыл вооруженный подарками. При этом он уже успел заказать для себя номер в гостинице.

Фрида Тамар вынесла из бунгало для гостя еще один раскладной стул. Она предложила ему лимонада и печенья, но Соломон Марголин не хотел ни есть, ни пить. Он сказал:

— Чем меньше люди загружают едой и питьем свое тело, тем лучше.

— Вот как? То же самое утверждает и автор книги «Решит хохма», — откликнулся на его слова Борис Маковер.

— В этом случае он прав…

Фрида Тамар вернулась в бунгало с цветами и пакетом, а двое мужчин завели разговор. Борис Маковер сказал:

— Шлоймеле, ты спас мне жизнь!

— Ну, это ведь мой бизнес.

— Шлоймеле, если бы ты не отослал меня сюда, я бы, не дай Бог, погиб. Ты ведь знаешь, что мудрецы говорили: «Каждый спасающий одну еврейскую душу подобен спасающему целый мир».[316]

— Знаю, знаю. Я знаю все, что там сказано. Смотри-ка, вот как раз и книга «Решит хохма»…

— Шлоймеле, ты себе даже не представляешь, что это за книга! Каждое ее слово — золото с бриллиантами! Каждая ее буква заслуживает поцелуя!

— А что он там пишет? Я помню только, что за малейшее прегрешение он требует незнамо сколько поститься…

— Могу сказать тебе только одно: если бы люди к нему прислушивались, то мир был бы светлым…

— К нему никогда не будут прислушиваться. Уже готовят Третью мировую войну.

— Кто готовит? О чем ты говоришь?

— Товарищ Сталин. Наша сторона тоже разглядела, что допустила ошибку. Нельзя было позволять Сталину забрать Польшу, Венгрию, Румынию. Пока у Советов нет атомной бомбы, можно еще дать им понюхать перцу. Через пару лет будет поздно…

— Так что же делать? Снова раздувать большой пожар?

— Кто-нибудь уж раздует…

— Прошу тебя, Шлоймеле, не говори таких вещей. Человек всего-то живет какую-то пару лет, какой же смысл убивать друг друга? Разве мало убивает ангел смерти? Говорю тебе, Шлоймеле: эти нечестивцы — сумасшедшие.

— Это их мир.

— Что это за мир? Что получается из всех этих войн? Почему они не могут разобраться раз и навсегда? Я сейчас читал газеты. Все, о чем читаешь, это грабеж, разбой, убийство…

— На этом и стоит мир. Будь ты знаком с учением Дарвина, то знал бы, что борьба за существование — это и есть та сила, которая сотворила все.

— Да читал я, читал. Это все глупости, глупости. Господь ненавидит убийство. Как сказано, «убийцу и обманщика презирает Господь».[317]

— Почему же Он сделал так, что, когда два оленя встречают олениху, они бодают друг друга рогами, пока один из них не потерпит поражения? Ведь свобода выбора тут уже ни при чем. Олени — это не нечестивцы. Они делают то, что заложено в них природой.

— Кто знает? Возможно, бывают и животные-нечестивцы. Ведь есть же добрые животные. Ягненок, например, никому не делает ничего дурного.

— За это его и пожирает волк…

Какое-то время Борис Маковер обдумывал эти слова.

— Что мы знаем? Все это великие тайны. Ясно одно: человек должен быть хорошим. Поскольку он понимает, что делает, он не должен быть плохим…

— Ну, евреи в Польше и были хорошими. Где они сейчас?

— В светлом раю! Владыка мира не может совершать несправедливостей. Бог, сотворивший небо и землю, не может быть нечестивцем. В это я никогда не смогу поверить! Даже если бы я попал на тот свет и увидел собственными глазами, что Гиммлер пребывает в раю, а автор книги «Решит хохма» жарится, не дай Бог, в аду, я бы и тогда все равно крикнул, что от Него не может проистекать зло.

И глаза Бориса Маковера наполнились слезами.

2

Вскоре после Соломона Марголина появилась Анна. Тоже на машине. Она привезла пассажира — своего кузена Германа. Анна и Герман тоже зарезервировали себе номера в гостинице, потому что у Бориса Маковера в бунгало не было места, чтобы оставить гостей на ночь. Борис Маковер посмотрел на дочь и племянника и увидел на лицах обоих озабоченность, задумчивость, усталость. «Что довело их до этого? — подумал он. — Летняя жара? Напряженный ритм жизни большого города? Или с ними что-то случилось? Но что? Как?» Анна и Герман никогда не были особенно близки. Анна говорила, что двоюродный брат буквально физически отталкивает ее. Герман, как и Борис Маковер, был маленьким, ширококостным, со слишком большими ногами и руками. Разумом Борис Маковер понимал, что Герман был для Анны слишком еврейским, в нем слишком ощущалась маковерская порода. Сама она уродилась в мать, была похожа на ее родственников, на Ландау… Хотя что-то было в ней и от него, от Бориса Маковера.

Анна бросилась на шею отцу, расцеловала его. То, как она его целовала, ему не понравилось. Лицо Анны горело, как будто у нее была лихорадка. Она поцеловала его в обе щеки, в лоб, а потом поцеловала в придачу руку. Это показалось ему чересчур, и Борис Маковер углядел в этом знак, что что-то пошло наперекосяк. «Неужели ее бросил этот Герц Грейн?» — спрашивал себя Борис Маковер. Она похудела, в глазах была видна растерянность и какая-то улыбчивость, способная в любой момент обернуться слезами. «Ну что ж? Она это заслужила», — сказал себе Борис Маковер. Он и сам почувствовал себя неуютно и закашлялся, прочищая горло, как будто собирался вести субботнюю молитву в синагоге…

Герман тоже был сам на себя непохож. Он как-то уменьшился, одежда на нем казалась заношенной. Он смотрел через пенсне наполовину упрямо, наполовину испуганно, толстые губы выражали что-то вроде обиды или сожаления. Борис Маковер спросил:

— Ну, дети, как доехали?

— Она водит хорошо, — ответил Герман.

— Она все хорошо делает. В этом ее недостаток. Тем, у кого широкие плечи, приходится носить тяжелые мешки… Когда женщина ни на что не годится, за нее все делает кто-то другой. Если же она годится на все, ей все приходится делать самой.

— Ой, папа, какой ты умный! Одним словом ты формулируешь целую философию.

— Все это из наших святых книг.

Вышла Фрида Тамар и пригласила гостей в бунгало. С Анной она расцеловалась. Фрида Тамар хотела накормить и дочь своего мужа, и его племянника, но Анна ответила на ее предложение:

— Я не голодна. Если у тебя, Герман, есть аппетит, пойди поешь.

— Я хочу пить.

И Герман ушел с Фридой Тамар. Доктор Марголин уехал куда-то на своей машине. Он хотел найти какой-то журнал, который не мог купить здесь, по соседству. Борис Маковер подозревал, что доктор поехал в Атлантик-Сити,[318] и подумал: «Лишь бы он не вздумал поехать назад уже после наступления субботы…»

Когда Герман ушел в бунгало, Борис Маковер сделал знак дочери, чтобы она присела на второй раскладной стул, поставленный для Соломона Марголина.

— Доченька, ты выглядишь усталой.

— Да, папа, я устала.

— Что случилось?

Анна помолчала, а потом ответила:

— С тобой, папа, все в порядке. У тебя есть такая дочь, как я. То, что я сделала ради твоих судов, ты никогда не узнаешь и не оценишь. Если бы для тебя это делал посторонний менеджер и потребовал за свою работу сто тысяч долларов, ты бы ухватился за такое выгодное предложение.

— Я тебе тоже заплачу.

— Я делала это не ради денег. Еще не ясно, как все закончится, но я спасла все, что смогла. Если бы мне захотели дать за твою долю полмиллиона долларов, я бы не взяла…

— Вот как?

— Да, так.

— Ну, ты была добрым посланцем. Компаньоны знают, что мы с тобой в деле в равных долях. Теперь, когда она беременна, я не хочу больше ждать. Я хочу, чтобы ты получила свое. Зачем ждать наследства? Никто не может занять твоего места здесь…

И Борис Маковер указал на свое сердце.

— Не беспокойся, папа, я не гонюсь за твоими деньгами.

— Они скорее твои, чем мои… Доченька, ты кажешься мне какой-то хмурой. Ты, не дай Бог, нездорова или это что-то другое?

— Я здоровешенька.

— Может быть, тебе стоит отдохнуть?

— Я не стану отдыхать до тех пор, пока это дело не будет закончено. У меня уже есть в собственности дом. Мне предлагают за него десять тысяч долларов профита.

— Отделайся от него, продай.

— Если он интересен для других, он интересен и для меня. Это двести долларов чистой прибыли в неделю.

— Сколько ты в него вложила?

— Семнадцать тысяч пятьсот.

— А какой процент выплаты ипотеки?

Анна назвала цифру.

— Ну что ж, это хороший процент. Но ты ведь не получаешь эти две сотни долларов в неделю даром. Тебе ведь приходится за них работать.

— А как же иначе? Даром? Ты ведь сам говорил, что тот, у кого широкие плечи, должен таскать тяжелые грузы.

— Ты не должна таскать никаких грузов.

— Я буду таскать, папа. Буду. Предвижу свое будущее: я стану Борисом Маковером в юбке. В других сферах мне не везет.

Борис Маковер опустил веки:

— Что случилось?

— Он вернулся к жене.

Борис Маковер ощутил радость и одновременно с этим боль. Что-то внутри него оборвалось. Его глаза снова наполнились слезами.

— Что это вдруг?

— Ей удалили грудь. Он стал праведником…

Борис Маковер вытер лицо платком. Он издал рык, хрип, подавленный вздох.

— Для нее это, конечно, несчастье, дай ей Бог полное выздоровление, но для тебя это спасение.

— Не понимаю, папа, о чем ты говоришь…

— Оно того не стоило.

Анна вскочила.

— Папа, ты не должен был меня спрашивать, а я не должна была тебе отвечать.

— А кому спрашивать, если не мне?

— Папа, я несчастлива, несчастлива так, что ты не можешь себе представить!..

И Анна тоже выхватила носовой платок из сумочки.

Долгое время отец и дочь сидели молча. Каждый из них был погружен в свои мысли. Потом Борис Маковер воскликнул:

— Нарыв должен лопнуть!

— Папа, прошу тебя! Ты ничего не понимаешь в этом! Меня преследует фатум. Я уже предвижу, что моя жизнь пройдет без счастья. Со мной случится точно то же самое, что случилось с тобой. Но мужчина может стать отцом и на старости лет, а мне лет через десять придет капут…

— Ты не должна ждать десять лет.

— А что мне делать? Проходят годы, пока мне кто-то понравится. А теперь я так разочарована и так подавлена, что ни на кого уже не хочу смотреть. Я проживу оставшиеся мне годы одна. Фактически я была одна всю жизнь…

И Анна уткнулась в платок, пытаясь скрыть рыдания. Она кашляла, всхлипывала, шмыгала носом. Глаза ее покраснели, опухли и стали странно похожи на глаза отца. Она вдруг издала тот же крик, как при известии о смерти Станислава Лурье:

— Папа!.. Мама!..

Больше Анна ничего не могла сказать. Она только давилась слезами, всхлипывала и дрожала. Раскладной стул под нею шатался. Борис Маковер ощутил какую-то необычайную тяжесть.

— Доченька, ты еще когда-нибудь будешь благодарить за это Бога…

— Что? Не буду я благодарить Бога… Что у меня есть в этой жизни? Одна. Снова одна… Я кончу свою жизнь, как мама! — наконец выплеснула Анна то, что все время готовилась сказать. При этом у нее было такое чувство, будто этими словами она окончательно определила свою судьбу. Борис Маковер тоже испугался, словно Анна произнесла вслух то, чего он всегда боялся.

— Дура! Ты мне сердце разбиваешь! Молчи!.. Что ты болтаешь? Никто не сможет занять твоего места. Доченька!..

Больше Борис Маковер не мог говорить. Комок застрял в горле и душил его. Сердце не стучало, а трепетало, как веер, или тяжко сжималось, как кузнечные меха. «Только бы это не случилось, когда они здесь! — говорил Борис Маковер самому себе и небесным силам. — Лишь бы только это не испортило субботы…»

Через какое-то время Анна перестала плакать. Борис Маковер тоже прокашлялся, прочистив горло, и принял пилюлю, которую должен был принимать только вечером. При этом лицо его стало огненно-красным и покрылось пятнами. Анна поспешно припудрилась и подкрасила губы.

— Он действительно раскаивается? Возвращается к религии? — спросил Борис Маковер.

— Он написал мне письмо на восьми страницах.

— Что он написал?

— Он обвиняет себя в смерти Лурье. Он пишет так, будто вся вина за это лежит на нем… Винит себя и в болезни жены. У него появился какой-то комплекс или Бог знает что… Он пишет: «К чему бы я ни прикоснулся, там сразу же возникает несчастье…»

— Доченька, я не хочу тебя огорчать, но здоровья Лурье эта история не принесла…

— Папа, я все знаю. Не думай, что я такая тупая. Я просыпаюсь каждую ночь и думаю об этом. Даже когда Грейн был со мной, я просыпалась и думала. Но что я могла поделать? Он меня мучил, мучил. Он все время говорил о своей погибшей жене. Он все время угрожал самоубийством. Он стал совсем беспомощным…

— Я предупреждал тебя еще в Марокко.

— Да, папа, ты всегда предупреждал меня. Но такая уж у меня планида, что мне нравится только то, что никуда не годится.

— Пришло время, чтобы ты сделала верный шаг.

— Самый верный шаг станет у меня ошибочным. Ну, хватит уже!..

На какое-то время оба снова замолчали. Казалось, что они по-родственному и в то же время с каким-то отвращением прислушиваются к мыслям друг друга.

— Что это вдруг Герман заявился сюда? — спросил наконец Борис Маковер.

Казалось, от этого вопроса Анна пробудилась.

— Не знаю, папа. За этим кроется какая-то тайна. Он искал меня по всему Нью-Йорку, пока не нашел и не узнал твоего адреса. Что-то его мучает, но он ничего не говорит. На протяжении всей поездки сюда он сидел и молчал. Я никогда еще не видела его в таком состоянии. Что он может хотеть от тебя? Надеюсь, что не денег.

— Зачем ему деньги? У него есть какая-то должность.

— Кто знает? Что-то случилось. Это точно. Я так понимаю, что он хочет с тобой поговорить. Я зайду в бунгало и пошлю его к тебе. Не принимай все это близко к сердцу.

— Да что мне там близко принимать к сердцу? Не будь он последним из семьи, я бы его вообще знать не захотел…

— Принести тебе что-нибудь?

— Нет, Ханеле, мне ничего не надо. Все, что мне надо, это лишь немного радости от тебя…

Борис Маковер привык к тому, что Герман всегда говорит ясно и резко. «Он всегда говорил, — думал Борис Маковер, — как по писаному». Однако на этот раз казалось, что язык Германа заплетается. Он все время называл Бориса Маковера «дядя». Он упомянул своего покойного отца, покойную мать и даже покойных дедушек и бабушек. «Что с ним произошло? — удивлялся Борис Маковер. — Может быть, он тоже вернулся с покаянием к вере? Или ему нужны деньги?..» В какой-то момент Борис Маковер отвлекся от этих мыслей и сосредоточился на словах племянника. Он услышал, как Герман говорит ему:

— Дядя, вы не должны думать, что я вас не ценю. Мы действительно придерживаемся разных идеологий, но как там говорится? Кровь это не вода. У меня нет на свете никого, кроме вас…

— Если бы не твои большевики, у тебя был бы еще один дядя и тетя в придачу, а может быть, и еще кто-нибудь. Если бы не Сталин, не было бы Гитлера, и твои родители были бы живы…

— Это ваше мнение, дядя. Я не хочу пускаться в дискуссии. Факт состоит в том, что капитализм нуждается в войнах. Почему устроили Первую мировую войну? Тогда еще не было большевиков.

— Вильгельм был не намного лучше Гитлера.

— Капитализму обязательно нужны войны. Но давайте отложим это в сторону, дядя. Я хочу с вами поговорить об одном конкретном деле.

— Что за дело?

Герман несколько раз кашлянул.

— Дядя, я уезжаю в Советскую Россию! — быстро и словно выдавливая из себя слова, произнес он.

— Вот как? Ну, как говорится, езжай «к жизни и к миру».[319] Если тебе так хочется, то и я не возражаю…

Лицо Борис Маковера изменилось. Он широко раскрыл глаза и искоса посмотрел на Германа, причем с таким выражением, словно не был уверен, что правильно расслышал племянника.

— Дядя, я знаю все, что вы думаете, но ситуация такова, что я обязательно должен ехать.

— Раз должен, то должен. Там ты увидишь правду, но будет уже поздно. Там, как на том свете, не рядом будь упомянут: никто оттуда не возвращается.

— Возвращаются, дядя Борух.

— Возвращаются капиталисты, генералы, но не такие, как ты. Ты туда приедешь, и тебя, может быть, встретят там с распростертыми объятиями. Но через пару месяцев один из твоих товарищей донесет на тебя или за тобой без этого найдут какие-нибудь грехи. Дальнейшее мне незачем тебе описывать…

Герман снял пенсне:

— Дядя, вы преувеличиваете.

— Ну, я тебя предупредил. Что я еще могу сделать? Там расстреливали людей и покруче тебя…

— Они не расстреливают всех. Они ведь там не сумасшедшие. Местная пресса пытается убедить людей, что вся Россия — это сплошной сумасшедший дом. Как бы они выиграли войну с Гитлером, если были бы такими сумасшедшими, а их народ так бы ненавидел правящий режим? Факт, что они сломали хребет Гитлеру.

— С помощью американских денег.

— Одними деньгами невозможно выигрывать войны.

— Ну-ну, к чему эти разговоры? Сейчас канун субботы. Я помог тебе приехать в Америку, потому что я хотел спасти тебя. Но если ты такой глупец, что хочешь сам себя погубить, то что я могу поделать? Ты уже не ребенок…

Герман снова надел пенсне. Глаза его уменьшились, стали пронзительнее. Они смотрели куда-то вдаль. На его толстых губах появилось выражение горечи.

— Дядя, я буду с вами полностью откровенен: я обязательно должен ехать…

— Почему обязательно? От тебя этого требует общественность?

— Я член партии. У нас есть партийная дисциплина.

— А что тебе сделают, если ты не поедешь? Соли на хвост насыплют?

— Это не так просто. У меня здесь еще нет гражданства. У меня есть только первичные бумаги. Когда я приехал сюда, то вынужден был поклясться, что я не левый…

— То есть собственные товарищи на тебя донесут?

— Когда член партии нарушает партийную дисциплину, он становится врагом.

— Ну а если они на тебя донесут, так что с того? Тебя не депортируют. Куда тебя депортируют? В Польшу?

— Речь не об этом.

— А о чем?

— Нельзя состоять столько лет в партии, а потом вдруг дезертировать. Это и моя вера. Я был в Испании и ни за что не выбрался бы оттуда живым, если бы не партия. Должность свою я тоже получил от партии. Я уезжаю сейчас не навсегда, а на короткое время, самое большое — на год. Однако беда в том, что я не смогу снова въехать в США, если выеду без официального разрешения. Получить же такое разрешение нелегко, а я бы не хотел потерять право на получение американского гражданства…

— К чему быть гражданином государства эксплуататоров и фашистов? Если вся справедливость сосредоточена в стране Сталина, почему бы не остаться там, в этом красном раю?

— Дядя, не будьте так саркастичны. Можно видеть все недостатки государства и все же привыкнуть к ним.

— Чего конкретно ты хочешь?

— Я хочу жениться на Сильвии. Может быть, вы ее помните? Она была у вас на пасхальном седере.

— Я прекрасно ее помню. А в чем дело? Она тоже едет к Сталину?

— Нет, она остается здесь.

— Тогда зачем жениться и оставлять ее соломенной вдовой? Я не хочу сказать ни про кого ничего дурного, но сейчас не прежние времена. Когда-то молодой человек женился и на годы уезжал учиться в ешиву или, более того, становился постоянным обитателем двора ребе. При этом он не сомневался, что жена останется ему верна. В нынешние же времена…

Борис Маковер замолчал. Герман как-то зло улыбнулся:

— Это не проблема.

— В чем же проблема? И чего ты хочешь от меня? Чтобы я провел церемонию религиозного бракосочетания? Или чтобы я сопроводил тебя к хуле?

Герман опустил голову:

— Если уж жениться, то вы мой ближайший родственник.

— Ты хочешь жениться по закону Моисея и Израиля?

— Ее мать этого хочет. Нас самих это не волнует…

Борис Маковер надолго задумался.

— Я не могу понять смысла всего этого. Разве что ты хочешь гарантировать себе, что тебя пустят обратно в Америку.

— Это может помочь.

— Это так. Однако прежде они должны тебя выпустить. А они — как фараон. Не хотят выпускать евреев. А в Гемаре сказано: «Несмотря на то что еврей согрешил, он остается евреем»…[320] Ты, конечно, целиком отвергаешь еврейство, но для Сталина и для прочих антисемитов ты еврей. Я как раз сегодня прочитал статью о том, что там обрушивают на евреев беды и несчастья.

— Где вы это прочитали? Что с ними там делают?

— Что с ними только не делают! Их бьют даже в поездах. Все еще хуже, чем было прежде. Их увольняют с работы. Все больше и больше евреев ссылают в Сибирь.

— И вы этому верите?

— Да, верю. А почему мне не верить? Нечестивцы творят свои нечестивые дела. Еврейские коммунисты сами ужасные нечестивцы. Они доносят друг на друга. Ты можешь быть самым преданным коммунистом, но придет твой же товарищ и заявит, что ты — троцкист. Не успеешь оглянуться, как тебя потащат в тюрьму. Кто за тебя заступится? Америка? Там сидят в тюрьмах сотни американцев, англичан и граждан других стран Запада. Советы никого не боятся. Сейчас, выиграв войну, они плюют на весь мир.

— Дядя, у вас абсолютно ошибочные представления.

— Дай Бог, чтобы ты был прав. Ты глупец, но мне тебя жалко. Пока ты здесь, ты свободный человек, но как только ты окажешься в их руках, ты — раб. Пусть у них будет столько болячек, сколько невинных людей они замучили и убили. Человеческая жизнь стоит для них меньше, чем грязь под их ногтями. Они поубивали своих собственных генералов и вождей. Как его там звали? Бухарина и всех прочих. Они сотрясали весь мир. Вдруг про них придумали, что они шпионы. Такой, как ты, для них меньше мухи. Тебя, не дай Бог, там убьют, и ни один петух не кукарекнет. Ты же знаешь, что я говорю правду.

— Нет, дядя Борух. Если бы я считал, что вы говорите правду, мне незачем было бы жить…

— Ну что я могу с тобой поделать? Когда ты хочешь жениться?

— На этой неделе.

— Когда ты уезжаешь?

— Это вопрос нескольких дней.

— Ну, если ты хочешь покончить жизнь самоубийством, то кончай. Тогда возьми с собой хотя бы жену. Может быть, она будет тебе передачи в тюрьму носить…

Герман закусил губу:

— Она обязана остаться здесь.

Доктор Марголин сказал Борису Маковеру, что едет купить журнал, однако это не было правдой. «Знай он правду, не стал бы со мной целоваться, — говорил сам себе доктор Марголин, сидя за рулем. — Он бы мне в лицо плюнул. И был бы прав, абсолютно прав…» Подумав об этом, доктор Марголин оторвал одну руку от руля и вытер рукавом лоб, как будто Борис Маковер действительно плюнул ему в лицо. Вслух доктор Марголин сказал:

— Я не человек…

А произошло вот что: Лиза, его бывшая жена, ушедшая от него в тысяча девятьсот тридцать восьмом году к нацисту, приехала в Америку. Она привезла с собой их дочку Митци, семнадцатилетнюю девушку. Нацист погиб на русском фронте в бою под Белгородом в августе сорок третьего года. Доктор Марголин помог Лизе и Митци приехать сюда. Ему пришлось пережить тяжелый внутренний конфликт. Он не спал ночами. В те недели, когда доктор Марголин боролся с собой, решая, посылать им вызов в Америку или нет, он даже употреблял опиум. Однако в итоге сделал то, чего сам от себя не ожидал. Он сам бы не поверил, что способен на такое. Если бы ему рассказали, что нечто подобное сделал какой-то другой человек, он решил бы, что тот мерзавец, нелюдь, гнусный тип. Доктор Марголин тосковал по Митци, которая была его плотью и кровью. Лизу он тоже не мог забыть. Она писала ему письма, полные мольбы, любви, тоски. Судя по этим письмам, к этому шагу ее подталкивали родители, которые были тогда еще живы. Сам Ганс (тот нацист) якобы угрожал Лизе, что если она откажется с ним жить, то доктора Марголина отправят в Дахау. Лиза клялась в своих письмах, что никогда не любила этого Ганса, что он был ей противен. За неполный год, который она жила с ним, пока его не отправили на фронт, у нее не было ни одного счастливого дня. Их дочь Митци, которая была тогда еще ребенком, ненавидела его, она никогда не переставала говорить о своем папе. В школе, куда отправили девочку, узнали, что ее отец — еврей, поэтому Лизе пришлось поклясться, что настоящим отцом девочки был ариец, Ганс. «Какая страшная, какая ужасная ложь!» — писала по этому поводу Лиза.

Не только Лиза писала доктору Марголину длинные письма, но и Митци буквально засыпала отца письмами. В качестве подтверждения того, что она не забывала его в течение всех прошедших лет, Митци переслала отцу по почте те открытки, которые он когда-то посылал ей, когда она была на летней даче, рисунки, которые он для нее рисовал, фотографии, на которых он стоял рядом с ней. Все это должно было послужить свидетельством того, что она, его дочь, никогда не забывала своего отца и сохранила все эти вещи, которые напоминали о нем. Так адвокат готовится к защите, используя каждое обстоятельство, способное смягчить наказание или опровергнуть выдвинутые обвинения. Таким образом, Лиза и Митци постоянно поставляли Соломону Марголину материалы и документы, которые должны были доказать их привязанность к нему. Однако доктор Марголин знал то, что он знал, и помнил то, что он помнил. А бесстрастные, сухие факты состояли в том, что Лиза ушла от него, чтобы жить с гитлеровцем, а Митци посещала школу, в которой ее учили, что евреи — хуже клопов и клещей, и распевали «Хорста Весселя».[321] Если бы тот нацист Ганс не погиб на Восточном фронте и если бы Гитлер был жив и здоров, то он, Соломон Марголин, никогда бы не получил никаких весточек ни от Лизы, ни от Митци. И еще кое-что: он сам был близок к тому, чтобы застрять в Европе и быть сожженным или задушенным газами где-нибудь в Майданеке или в Треблинке. В течение какого-то время Лиза и Митци даже не знали, что он жив…

Соломон Марголин десятки раз принимал решение не отвечать на их письма и не иметь с ними никаких дел — ни с матерью, ни с дочерью. Однако поступил он прямо противоположным образом. Было время, когда он хотел привезти в Америку только свою дочь, но Митци не захотела ехать без матери. Кончилось это тем, что он послал приглашения им обеим, послал он им и денег на расходы. Они приехали в Америку этой весной. Лиза хотела сразу же въехать в его квартиру, но Соломон Марголин предпочел снять для них квартиру на Первой авеню,[322] рядом с Ист-ривер. Лиза, державшая в Берлине первоклассный модный салон, здесь тоже сразу же нашла себе работу. Она хорошо говорила по-английски. Французский язык она тоже знала. Митци начала учиться в Вассар-колледже.[323] Как ни странно, но отчасти именно из-за Бориса Маковера Соломон Марголин держал все это дело в секрете. У него не было в Нью-Йорке близких друзей. Со своими земляками он связей не поддерживал. Все те люди, которых Соломон Марголин знал в своих родных местах еще сорок пять лет назад или даже больше, уже умерли. Правда, у него была пара дальних родственников, но они жили вне Нью-Йорка. Кто мог давать ему советы? Кого он интересовал? Но Борис Маковер знал Лизу, помнил Митци, был в курсе всех тайн. Если бы Борис Маковер узнал, что он принял обратно Лизу («эту нацистку», как он ее называл), то не пожелал бы больше слышать его имени. Избегал бы его, как прокаженного. У Маковера появились бы о нем такие мысли, по поводу которых Соломон Марголин испытывал мистический страх. Не потому ли, что вопросы Маковера фактически были теми же, которые Марголин задавал себе сам?..

Да, из-за Бориса Маковера ему приходилось держать две квартиры. Борис Маковер был его еврейской совестью. В этом отношении он заменял Соломону Марголину родителей и прародителей… Вместо того чтобы стыдиться перед Богом, Соломон Марголин стыдился перед Борисом Маковером. То, что Борис Маковер помирился с Анной, в определенном смысле смягчало его, Соломона Марголина, вину. Может быть, именно из-за этого он ощущал некоторое умиротворение. Однако даже сейчас он не был готов открыть Борису Маковеру правду. Он пугался его взгляда, его окрика, его плевка. В своем воображении он почти как наяву слышал, как Борис Маковер кричит ему: «Падаль! Мразь! Ты и сам нацист! Да сотрется имя твое и память о тебе!..» Помимо этого, Соломон Марголин опасался, как бы у Бориса Маковера не случилось из-за этого сердечного приступа. Ненависть Бориса Маковера к нацистам и просто к немцам не знала границ. Он не раз говорил, что лучше погибнуть, чем еще раз ступить на немецкую землю. Он содрогался каждый раз, слыша, что беженцы из Германии пишут туда письма или едут туда по своим делам. В том, что мир не мстит немцам и забывает о шести миллионах еврейских мучеников, он усматривал признак «поколения потопа». Не раз Маковер говорил: «Пусть уж они, эти злодеи, бросают друг на друга атомные бомбы. Этот мир не заслуживает ничего лучшего, как быть обращенным в пепел…»

Однако часто в разговорах Борис Маковер высказывал претензии к евреям. Почему они молчат? Почему они забывают? Он считал, что весь еврейский народ должен соблюдать обычаи траура. Какой-нибудь бейт дин[324] или Синедрион должен установить траур на сто лет: евреи не должны носить светлых одежд, на еврейских свадьбах не должны играть музыканты, евреи не должны пить вина. Каждый день по часу они должны в знак траура сидеть на полу и читать кинот.[325] Это должен быть плач поколений. «Если мы сами забываем о своей утрате, как другие могут о ней помнить?» — Борис Маковер мог говорить об этом часами. Иной раз он даже резко высказывался против Господа Бога. Чего Он хочет от евреев? То, что произошло в Европе, это не просто какая-то кара, какое-то испытание. Нет никакого объяснения произошедшему. В таком случае не следует говорить, что Бог прав, ибо это само по себе будет тягчайшим богохульством.

Сам доктор Марголин никогда не мог примириться с тем, что сделал. Кто знает, скольких евреев убил этот Ганс? Он писал Лизе любовные письма и раскалывал головы еврейским детям. Именно тот факт, что Лиза прежде жила с евреем, вызывал в нем, наверное, дикую ярость по отношению к евреям… Соломон Марголин никогда не забудет того вечера, когда он пришел домой и увидел, что Лиза пакует свои вещи. Он спросил ее, куда она уходит, и она ответила: «К Гансу…» Да, он, Соломон Марголин, был евреем, а когда кровь еврея капает с ножа, это, как тогда и там говорили, «так хорошо…». Их маленькую дочку Лиза отправила в школу, где учили, что убийство еврея — важнейшая обязанность немца. То было время великого предательства. Лиза подняла тогда руку в нацистском приветствии и бесстыдно сказала ему: «Хайль Гитлер!» Ее отец, этот старый идиот, стал членом партии, ее брат — штурмовиком. Если бы Соломон Марголин не перебрался нелегально через границу в Швейцарию, его собственный шурин наверняка потащил бы его в концлагерь. Лиза бы за него не вступилась…

Да, он хранил страшную тайну. В душу Соломона Марголина проник пожиравший его духовный рак. Бывали минуты, когда он и сейчас хотел порвать с Лизой и Митци, убежать от них, как от проказы. Но когда Митци обнимала его, покрывая его лицо поцелуями, он не мог устоять. Она была его дочерью, внучкой его отца. И она была ужасно похожа на бабушку Фрадл… Опять же Лиза, похоже, сильно его любила, потому что, раз она была уже в Америке, зачем он был еще ей нужен? Она зарабатывает себе на жизнь. Она сохранила свою красоту и может легко найти здесь себе мужа. Зачем она за него цепляется? Почему демонстрирует ему такую покорность? Почему смотрит на него с такой любовью, с таким виноватым видом? Да, но прошлое невозможно просто так вычеркнуть… Оно существует и стоит перед глазами. Кто сказал, что прошлое исчезло? В сфере духа остается все — каждый грех, каждое доброе деяние. Бестелесное, независимое существование души начинается фактически на этом свете…

Соломон Марголин взял Лизу и Митци с собой в Эсбури-парк. Он поселил их в той же гостинице, где остановился сам. Семестр в Вассар-колледже уже закончился, и Митци смогла поехать вместе с матерью. Они не захотели оставаться на уикэнд одни в жарком Нью-Йорке…

Что за странную двойную жизнь он ведет! Он будет присутствовать на субботней трапезе у Бориса Маковера. Он произнесет благословение на вино, будет слушать, как Борис Маковер поет субботние песнопения, произнесет благословение после трапезы, а потом отправится спать к женщине, когда-то ушедшей от него к нацисту… Но и Анна должна приехать к Борису Маковеру, и Герман, этот коммунистишка, тоже. У Бориса Маковера тоже нет чисто еврейского дома. Тот сорт еврейства, за который пытается цепляться Борис Маковер, разваливается на куски. Скоро от него ничего не останется…

Соломон Марголин до отказа нажал на педаль газа. Он проехал на красный свет. Он едва не задавил полисмена. Тот повернулся к нему:

— Что это у вас за идея возникла?

И взялся за книжечку квитанций…