Тропой памяти

Глава 15

Хар-ману Корух в полнолуние чувствовала себя неважно, как, впрочем, и всегда. Свет серебряного диска тревожил ее, мешал уснуть — по каким-то необъяснимым причинам мать рода и спала не как все — ночью. Очень может статься, из-за того, что яркие лучи дневного светила раздражали пожилую женщину еще больше. Проворочавшись без толку четверть часа, хар-ману поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет и кликнула двух своих младших дочерей: Удрун и Танух, дабы те помогли ей одеться. Молодые женщины набросили на костлявые плечи матери рода меховую куртку, обули крепкие сухие ноги в мягкие сапожки из расписной оленьей кожи, подали золотое ожерелье. Конечно же, хар-ману Корух была не настолько уж и стара, просто ей льстили почтительные поклоны дочерей. К тому, что при встрече с нею мужчины опускают глаза в землю, глава клана Хуркулхубухар привыкла в незапамятные времена и уже перестала замечать. Все верно, так и должно быть. Вот дочери — это совсем другое дело! Тонкие губы хар-ману даже изогнулись в подобии улыбки. С достоинством встав со своего низкого ложа, она приблизилась к священному очагу и подкинула в огонь кусок пемзы, пропитанной кровью камня. Пунцовые язычки немедля принялись облизывать скудную свою пищу с жадностью голодного звереныша. Помнится, Хуркул-иргит говорил, что духам предков оттого и неспокойно на Поляне, что вместо дров в очагах горит вонючая маслянистая жидкость, оттого и гневаются они на живых, но что поделать, если единственное дерево в доме — это тоненький саженец серебристого тополя в глиняном бочонке с землей! Принесенное ветром семечко почтеннейшая восемь лет назад нашла на пороге, воткнула в жирную черную землю, поливала родниковой водой. Разве можно бросить в огонь такое чудо, распускающее на третий день Сулху-ар-бана клейкие и душистые черные листочки? Да и что проку в тоненьком прутике: огонь сожрет его за удар сердца, так, что духи даже не заметят жертвы и продолжат изводить почтенную хар-ману бессонницей. Ну уж нет! На то, чтобы задабривать высшие силы, есть шаман. Раз уж ты — кхургуб-у-уллаг'ай, так вот и поговори с ними сам, помоги матери рода. С этими мыслями, высказанными вслух недовольным брюзгливым голосом, Корух прошествовала к выходу из пещеры, и, откинув двухслойный меховой полог, вышла на улицу. Оставшись одни, Удрун и Танух переглянулись и тоскливо вздохнули. Для них уже давно не было секретом, кому больше всего достается от дурного настроения хар-ману.

Хуркул-иргит, как и подобает говорящему-с-духами, жил в шатре, что стоял на ровной и совершенно круглой площадке, будто нарочно оставленной среди диких скал. По краю ее опоясывало кольцо больших краснокаменных клыков. Назг. Но Хуркул-иргиту этого показалось недостаточно, и гранитных клыков, составлявших круг, стало девять — н’азг. Двойная защита[47].

Жилище шамана встретило хар-ману привычным теплом, иссеченные ледяным ветром щеки и кисти рук немедленно покраснели. Черные глаза сощурились от едкого дыма и пыли сушеных трав, в горле запершило от мельчайших частиц ости птичьего пуха. У Хуркул-иргита жили совы. Перья, сброшенные ими во время линьки, шаман никогда не сжигал, подобно прочему мусору, не выбрасывал из шатра вон, а тщательно собирал в мешок. Этот мешок он использовал в качестве изголовья, заменив мягкой рухлядью привычный круглый камень. Самые длинные и красивые перья венчали голову Хуркул-иргита — будучи вплетены в волосы, они полностью скрывали короткую черную шевелюру, спускались на спину и вдоль висков, отчего сам говорящий-с-духами, оправдывая имя[48], изрядно смахивал на своих питомцев. Вот только глаза у него были не желтые, а черные с искрой, как у всех иртха, да и голову через плечо поворачивать он так и не научился. А вот летать — это сколько угодно! Всякий знает, что кхургуб-у-уллаг’ай, воскурив травы духов, способен становиться легче воздуха, обгонять и замедлять время, странствовать в прошлом и будущем и переноситься на неизмеримо дальние расстояния. Землю же при этом от видит с высоты птичьего полета. Мудрым ночным птицам такое и не мечтается.

Поклонившись шаману, мать рода оставила обувь у входа и, утопая по щиколотку в перьях, прошествовала к очагу. Холод, пробиравший снизу от каменной плиты, не ощущался совершенно, ну еще бы — через такой слой перьев! Не хуже шкуры греет. Слегка потянуло паленым рогом — несмотря на все старания, мелкие чешуйки птичьего убранства все же взвились вверх от движения воздуха и опали в огонь. Хуркул-иргит на то не обратил ни малейшего внимания, как и на визит главы клана — он был занят. Четверть часа назад пернатые бесшумнокрылые подруги славно поохотились, добыв крупного зайца, и сейчас их хозяин подкреплял свои силы, растраченные в запредельных полетах и поединках с враждебными созданиями иных миров. Приготовлением пищи Хуркул-иргит себя не утруждал, в освежевывании тушки также не видел скрытого смысла — ну, скажите, зачем шаману заячья шкурка? — поэтому принесенную совами добычу в пищу употреблял точно так же, как это делали сами пернатые хищницы. То есть всырую и без соли. Хар-ману терпеливо ждала, стараясь смотреть в огонь. Но вот хозяин шатра насытился и, утерев испачканные кровью губы тыльной стороной ладони, обернулся к гостье. Их глаза встретились.

Хуркул-иргит и хар-ману Корух были давние «заклятые друзья». Шаман в клане занимает то же положение, что вождь и мать рода, такое троевластие далеко не всегда бывает мирным и безоблачным. Причем если между вождем и хар-ману разногласия возникают редко, ибо для племени олицетворяют они собой отца и мать, то с кхургуб-у-уллаг’ай, повелевающим потусторонними силами, предводитель воинов, равно как и правительница частенько не могут найти общего языка. Да сплошь и рядом! Но только не в клане Желтой Совы!

Ничто на земле не вечно, несмотря на бессмертие. Гибнут в мелких стычках и крупных междоусобицах простые воины и вожди, им на смену приходят новые, более сильные и удачливые, меняется власть. А шаманы и матери родов остаются прежними, несмотря на все печали. Клан Хуркулхубу тоже успел повидать всякое, несмотря на то, что по общим меркам был еще очень молод — всего-то тысячу двести зим. По сравнению с тем же приснопамятным кланом Красного Волка[49], чьи воины несколько тысяч лет назад охраняли островную твердыню Гортхара-Изгнанника — сущий младенец. Но хар-ману Корух и Хуркул-иргит пережили вместе и многочисленные соседские набеги, и битву Союза, и даже одну карательную экспедицию йерри. Сколько за все это время сменилось вождей — сейчас и не упомнишь, должно быть, около дюжины… С течением лет эти двое власть предержащих настолько сроднились между собой, что вообразить одного без другой сделалось невозможным. Разумеется, не все было гладко, не обходилось без ссор и мелких обид «на всю жизнь», но для бодрых старичков это естественно. Вот и сейчас они сидели по разные стороны очага и молчали — бывает такое, что все ясно без слов.

— Опять? — тихо спросил Хуркул-иргит. Хар-ману кивнула.

— Злые духи снова похитили мой сон, — сообщила пожилая женщина и коротко вздохнула. — Не мог бы уважаемый Хуркул-иргит изгнать их? Прошлого раза хватило надолго, почти на луну — видимо, ты всерьез показал им свою истинную силу, о совоокий… — льстиво пропела она. — Но теперь они вновь осмелели и принялись терзать мое слабое тело и усталый разум.

И она вздохнула еще раз. Хуркул-иргит одарил долгим взглядом сначала очаг, затем — дымовое отверстие в крыше, потом — два неподвижных пернатых изваяния. Две пары желтых глаз смотрели на хозяина шатра с почти разумным сочувствием. Ничем помочь своему хозяину священные птицы не могли, разве что не мешать. И шаман начал готовиться к привычному обряду изгнания духов. Проводить сложные ритуалы смысла не имеет, но на тот случай, если у матери рода действительно есть серьезные основания для жалоб, можно ограничиться «рунами ветра» — вещь довольно действенная, но силу расходует мало. На свет были извлечены пузатый сосуд голубой глины, которую иртха из-за нечувствительности ко многим цветам, называют санку[50], и пучок маховых совиных перьев, стянутый в подобие кисти. Шаманы не пользуются отварами целебных трав, грибов и лишайников, поскольку приготовление снадобий — удел женщин. Говорящим-с-духами не пристало опускаться до подобных мелочей, ибо тот, кто властью своей может удержать душу в теле, отогнать призрак убитого врага, вернуть разум, не станет возиться с детской лихорадкой или перевязывать раны неловких охотников. Нельзя сказать, чтобы почтенная Корух была настолько уж безнадежно больна и не могла вернуть себе спокойный сон без посторонней помощи, для этого достаточно выкурить трубочку высушенного на морозном ветру и солнце белого мха му. Но снадобье сие оставляет по себе горечь во рту, жажду и точки перед глазами, так что лечиться у шамана не в пример лучше. Тело вдруг сделается непослушным, свинцовой тяжестью нальются веки, а сознание соскользнет в бездну, теплую и черную, как мех ласковой ручной кошки, но не вниз, а как будто устремится в непроглядную ночь, подхваченное бесшумными мягкими крыльями священной птицы клана…

Из длинной изогнутой трубки, покрытой искусной резьбой, к потолку поползла тонкая струйка сизого дыма с едким, и в то же время сладковатым запахом. Уллаг’ин-ха, трава духов… Только очень удачливый и смелый охотник может разыскать это неприметное растение на залитых солнцем высокогорных лугах, где бродят одни лишь дикие козы, и не свернуть себе при этом шею на узких звериных тропках. Впрочем, тому же охотнику курить этой травы не стоит, ибо вреда она не причиняет лишь шаманам. Любой другой иртха, отведав ее дыма, теряет разум, поэтому зовется она еще пачахкур, «трава — пустой глаз». Рассказывают, что несчастным безумцам начинает казаться, будто за спиной из выросли крылья и со счастливой бессмысленной улыбкой шагают они с утеса в пустоту, отправляясь в свой первый и последний полет. Но для птицеподобного Хуркул-иргита такое действие «пустого глаза» было делом естественным.

Встав над притихшей в ожидании хар-ману, шаман окунул связку перьев в пустой сосуд, и словно бы стряхнув с кончика импровизированной кисти капли незримой влаги, неспешно принялся чертить на лице исцеляемой священные знаки, не обойдя вниманием даже подрагивающий веки закрытых глаз. Прикосновения упругого кончика пера были невесомы, и, несмотря на легкую щекотку, по-своему приятны, так что Корух невольно начала по-детски безмятежно улыбаться. Но вскоре посерьезнела, ибо Хуркул-иргит негромко забормотал, обращаясь к покровительнице клана. Слышавшему сейчас его речь, большинство слов показались бы неразборчивыми, поскольку говорил он быстро и тихо, перемежая членораздельные фразы совиным уханьем. Ничего удивительного в этом нет — ведь слова, обращенные к духам, не предназначены для ушей ступающих по земле смертных и бессмертных тварей. И только лишь одна хар-ману знала текст наизусть, за долгие века слова невольно врезались в память, и сейчас она мысленно повторяла их вслед за шаманом.

— О, прародительница наша, Желтая Сова, незримо парящая в ночи! Вечная странница, бесшумнокрылая охотница, луноглазая праматерь! Ночное время, ночное племя, призываю вас днесь, призываю здесь за черный лес, за четыре края небес. Узнайте чело отмеченной знаками вольного ветра, да станут злые духи добычею острых когтей ваших. Пусть терзают ох острые клювы, как терзали они разум сестры вашей. Услышь мой зов, Желтая Сова — крепко слово на ветер, что ни птенцы — то дети, мать за них в ответе. Осени…

Он не успел окончить фразу. Вытаращив глаза не хуже своих питомцев, Хуркул-иргит осекся на полуслове и замер. Пустая чаша выпала из дрогнувшей его руки и немедленно утонула в устилавшем пол толстом ворохе перьев. Разомлевшая сонная хар-ману недовольно приоткрыла один глаз, в недоумении глядя на говорящего-с-духами — отчего это он прервал ритуал вызова? — и увидела, что Хуркул-иргит, подобно пойманной рыбе, беззвучно двигает губами и мелко дрожит. Вначале Корух испугалась: не оставил ли ее дар слуха? — но ненадолго, ибо два нахохлившихся серых шара, доселе смирно сидевшие на своих шестах, внезапно всполошились, тревожно заухали и захлопали крыльями. Их большие круглые головы беспрестанно вертелись, словно бы птицы ощущали присутствие некоей незримой силы. «Хуркулхубу здесь!» — догадалась мать рода, — «совы видят ее». Но не успела ни о чем спросить Хуркул-иргита, потому что тот, собрав все отпущенные ему силы, прохрипел:

— Приведи сюда Йарвху Злую Траву! Быстрее!

Обомлевшая от подобной наглости мать рода раскрыла было рот, дабы напомнить, кто она есть и как к ней подобает обращаться, но татуированное лицо шамана в ореоле встрепанных перьев стало таким страшным, что гневная отповедь застряла в горле, а сама глава клана опрометью бросилась из шатра вон, позабыв об оставленной у порога обуви.

Йарвха жила на другом конце поселка, если, разумеется, подобное понятие применимо к пещерам. Подступающий вплотную к Кундузу язык горного массива Дабанкару был сплошь изрезан большими и малыми норами, многие из которых оказались вполне пригодными для жилья. За бессчетные же века существования Черного Кряжа злые ветра Унсухуштана день за днем, крупинка за крупинкой вытачивали малые трещинки в теле камня, расширяя имевшиеся пустоты и вытачивая новые. Самая крайняя пещера уже добрых пять столетий принадлежала матери Тхаурх и ее немногочисленным отпрыскам. В живых на сегодняшний день из детей Тхаурх оставались дочь Йарвха и сын Шаграт. Шаграта здесь в последний раз видели лет этак семьдесят назад, он столь же внезапно исчез, как и появился. Говорили, что после возвращения из Харада он так и не смог оставить ремесло воина, и теперь в хорошем чине коротает свои дни не то в Минас Моргуле, не то в Кирит-Унголе. Что же касается Йарвхи, то ее собственное потомство по меркам Ночного народа также было весьма скромным: дочь и два сына. Хотя с этим все как раз просто: в племени молодую и красивую женщину очень сильно недолюбливали, только что не плевали вослед. Не один десяток лет после рождения дочери ей пришлось провести в одиночестве, ибо молва так и не простила хохотушке-Йарвхе похождений ее юности. Иные мужчины попросту брезговали, так что с количеством детей все ясно: откуда же их больше взять?

Занятая приготовлением обеда Йарвха была удивлена донельзя, узрев на собственном пороге почтенную хар-ману Корух, которая, толком не успев перевести дух после бега, сообщила, что ее, Злую Траву, немедля желает видеть Хуркул-иргит. Появление главы клана в скромном жилище отщепенки само по себе было событием из области невероятных, а уж то, что пожилой женщине пришлось совершить пробежку… Однако более всего Йарвху поразили босые ноги правительницы — это зимой-то! — причем настолько, что она кое-как вытерла испачканные в мясе руки и выскочила на улицу вслед за хар-ману. Обуться, она при этом, правда, все же удосужилась: впрыгнуть в короткие башмаки — минутное дело, это вам не сапоги натягивать!

Миновав охранные камни вокруг шатра говорящего-с-духами, Йарвха испытала давно забытую робость. Ей уже доводилось бывать здесь, около полувека назад. Тогда молодая женщина приходила к шаману за советом касательно странных способностей своей тогда еще малолетней дочери Шары. Птицеподобный мудрец утешил встревоженную мать не вполне понятной фразой. Эту фразу Йарвха на всякий случай, запомнила крепко: «Минуло время скорби, да не настало время прощения. Память — сама себе власть и хозяйка — когда вернуться, когда уйти, где свернуть с пути». Именно он, кстати, и присоветовал Йарвхе никому и никогда не рассказывать о непонятных словах, что произносит в забытьи странно бледнокожая девочка, не знающая страх перед солнечными лучами. Вот Йарвха все эти годы и молчала в тряпочку. Да что толку: повсюду не углядишь. Полтора круга назад, четырнадцатого кабугаза явились государевы посланцы и забрали дочку с собой. Справедливости ради, правда, следует добавить, что забрали они также и всех парней, кому шесть десятков сравнялось, ах-ха… На что в армии Унсухуштана понадобилась девица, соплеменники не знали, хотя очень может статься, что посланцы государя действовали по схеме: «С паршивой овцы — хоть шерсти клок». Духи хранили обоих мальчишек — Раглука и Лугбара — в момент визита собирателей живой дани обоих сыновей в стойбище не оказалось. Охотник и зверолов Раглук ушел тогда в горы стеречь снежного зверя ирбасу[51] и вернулся только седмицу спустя, а беспутный тихоня Лугбар уже успел к тому времени сбежать в Харад вместе с проходившим через Кундуз караваном. Так что за отсутствие братьев Шаре пришлось отдуваться лично, впрочем, судя по ее виду, скорая и долгая разлука с родным очагом не слишком опечалила девушку. Невзирая на древний закон, спокойно взяла в руки стальные ножницы, какими овец стригут, перекинула через плечо многочисленные вороные косы и обрезала их до лопаток. И голове в дальней дороге легче, и духам предков достойная жертва — да хранят от меча, от стрелы, от наветов недобрых, лжи вредоносной, да предательства нежданного. Мать Тхаурх только руками всплеснула. А странная девица молча собралась, попрощалась со всеми и вышла за порог, только ее и видели. А Йарвха еще долго глядела вослед удаляющейся колонне новоиспеченных защитников, пока слезы из напряженных, немигающих глаз не заслонили от нее тоненькую фигурку в шерстяной коричневой рубашке, отороченной по подолу заячьими хвостиками… И до самого утра упрашивала Желтую Сову и неведомых закатных духов, каким йерри поклоняются, уберечь ее дитя от бед, ах-ха… а потом и солнце взошло.

Оказавшись в шатре Хуркул-иргита, Йарвха первым делом сбросила башмаки, и, опустившись на колени, поклонилась хозяину.

— Йарвха из клана желтой Совы приветствует уважаемого Хуркул-сама на пороге его жилища. Да продлятся дни его в мудрости и всеведении!

Она не успела обрадоваться тому, что так удачно вспомнила подходящее к случаю приветствие, ибо Хуркул-иргит не удостоил женщину ответом. Вместо того, он очень медленно повернулся к коленопреклоненной гостье, и, ни к кому не обращаясь, нараспев произнес:

После чего помолчал, пожевал сухими губами и устало добавил:

— Свершилось то, что должно, о, Йарвха. Твоя дочь встала на путь, что по праву рождения был начертан для нее уллаг’ай, первейший из которых… Мелх-хар Создатель!

При звуках запретного имени Йарвха отступила, или лучше сказать, отползла назад, а почтенная хар-ману испуганно охнула и тяжко осела на пол. С Хуркул-иргитом творилось что-то невероятное. Куда подевался прежний придурковатый собиратель птичьих перьев, автор бредовых и туманных предсказаний, иссохший от постоянного употребления ядовитого дурмана горе-колдун? Сейчас взору двух испуганных женщин предстал настоящий кхургуб-у-уллаг’ай, постигший тайну хода времен и сущности судеб, гордый пророк, в чьих глазах сияет знание, недоступное смертным и бессмертным земным тварям! Это было настолько невероятным, что…

Снаружи шатра раздался гвалт голосов, а вслед за тем — тяжкий удар гонга, призывающий всех к молчанию. Тишина, конечно, не наступила, однако голоса несколько попритихли. Тщетно выдержав паузу, незнакомый, хорошо поставленный голос выкрикнул:

— Жителям Кундуза — слово государя Харт’ана Гортхара, верховного главнокомандующего Унсухуштана!

Корух живо вскочила на ноги, задернула полог до упора и, для верности, заслонив собой вход в шатер, обратила умоляющее лицо к громогласно проповедующему шаману.

— Молчи, Хуркул-сама! Прошу…

— Довольно! — взревел Хуркул-иргит. — Слишком долго я молчал, слишком долго притворялся слабоумным маловером, страшащимся вымолвить слова правды и истинные имена вещей. Я носил эту маску с тех самых пор, как самозванец, величающий себя Отцом Ночного народа, оберегая свою непомерную гордыню, повелел уничтожить всех, кто славил истинного творца и заступника нашего — Крылатого Духа Севера!!!

— Молчи-и… — безнадежно прошептала хар-ману Корух, — Здесь чужаки… Они могут услышать твои речи… Всей моей власти не достанет тогда защитить тебя!

— Мне не страшны жалкие глупцы с сияющими бляхами и куцыми мозгами каменной мыши! — взревел шаман.

— Он пришлет сюда Уххах-тхар’ай! — всхлипнула хар-ману, разрываясь между желанием заткнуть птицеподобному обвинителю рот и необходимостью оставаться на месте и стеречь вход в шатер. — Они неуязвимы для твоих заклинаний, их создал Гортхар-сама!

Но Хуркул-иргит лишь ядовито рассмеялся в ответ:

— Девятка? — выплюнул, точно ругательство, совоподобный мудрец, — Смертные души в бессмертных вместилищах? Не бойся, мать Корух, все, что они могут сделать, так это убить меня. Душа говорящего-с-духами не служит никому, ибо она свободна в своих путях, и в урочный час покинет клетку мертвой плоти, подобно тому как покидает гнездо оперившийся птенец… Однажды я уже позволил запугать себя, но более этого не повторится!

Темные жилистые руки двумя крылами взлетели вверх, закружились в воздухе перья, и шаман племени, запрокинув голову к дымовому отверстию над очагом, крикнул в морозное ночное небо:

— Ты слышишь? Нет надо мной твоей власти!!!

— Молчи-и… — неожиданно тоненько взвыла хар-ману, стискивая голову сухими ладонями. — Ты всех… всех погубишь…всех…всех…

— … В соответствии с действующим приказом о тотальной мобилизации мужского населения Унсухуштана, вступившем в силу с девятнадцатого шанбугаза года от основания Унсухуштана пять тысяч девятьсот пятьдесят седьмого… — надрывался невидимый глашатай на площади.

— Тихо!!! — рявкнула Йарвха во всю мощь легких. Вопль удался на славу: шаман от неожиданности захлопнул рот, метавший хулительные словеса и опустил руки, хар-ману Корух перестала хныкать в собственный меховой воротник, и даже ручные совы ощутили непреодолимое желание замереть на своих шестах по стойке «смирно». Если бы начальник Кирит-Унгольской погранзаставы мог сейчас видеть свою легкомысленную старшую сестрицу, то он, пожалуй, прослезился бы от умиления. Разумеется, сразу же после того, как вернулся бы в сознание.

— Ты куда? — окликнула хар-ману, видя, что Йарвха, звеня многочисленными украшениями, с лихорадочной поспешностью натягивает свои стоптанные башмаки.

— Опять эти стервятники за мальчишками явились — бросила она с ненавистью, блестя глазами, — Кровопивцы, мало им все! Раглук, сыночка…

Дальнейшее хар-ману Корух не слышала: Йарвха сорвалась с места точно каленая стрела с тетивы анхура, только косы плеснули в воздухе, да сиротливо хлопнул полог шатра. Корух вздохнула. Нет, не по причине сочувствия: Йарвху она не любила, а уж Раглука не переносила на дух после известной своей возмутительностью истории с первой добычей молодого охотника. Просто вспомнила вдруг, как два круга назад забрали восемнадцать собственных ее сыновей, да двоих — у старшей дочери, да близнецов-тройняшек — у другой дочери, да еще и спутника в придачу. И так осталось на все племя охотников пятнадцать от силы, а скоро и того, видно, не станет, ах-ха…

Харкул-иргит застыл возле очага каменным изваянием. Плечи его ссутулились, длинные жилистые предплечья покоились на коленях. Пернатый головной убор вовсе скрыл опущенное лицо, но шаман не замечал этого. Когтистые пальцы бездумно зачерпывали пух, щедро устилавший каменный пол, теребили, пересыпали пыльное содержимое из горсти в горсть.

— И год пройдет — ни к кому не обращаясь, горько промолвил он, и Корух вздрогнула —… и все закончится там, где когда-то начиналось. Падет с небес черный дождь, потекут реки огнем и кровью, и к целому возвратится часть его, но никогда не воцарится в земле сей вера предков наших, никогда…

Мать рода осторожно коснулась его руки.

— Скажи, Хуркул-сама… Но ведь Харт’ан Мелх-хар не покинет народ свой? Он защитит нас, да?

— Не знаю… — шаман вздохнул и покачал головой, — Не знаю, мать Корух. Мне ведомо лишь то, что Великим Стенам суждено пасть, и что их узник, полагающий себя хозяином, обретет долгожданный покой, вернув себе то, что по праву принадлежит ему… когда-то принадлежало.

— Что же это? — шепотом спросила мать рода. — Амулет какой-нибудь?

— Не знаю, — устало повторил шаман. — Но это не вещь. И еще духи открыли мне, что дочери Йарвхи в том уготована особая роль. Как видишь, Корух, я не всесилен и не всеведущ… я плохой говорящий-с-духами.

Хар-ману покачала головой. Многие века эта суровая женщина чтила власть и закон. Она покорно молчала, когда государевы посланцы в сопровождении вооруженной до зубов охраны отлавливали инакомыслящих — тех, кто, несмотря на запрет, продолжал чтить Мелх-хара. Молчала, когда забрали сыновей… Молчала, когда в черном, страшном две тысячи девятьсот сороковом четыре ночи подряд горели в священном очаге рода шарух тех, кто навсегда остался лежать по ту сторону Черных Врат. И тогда, совсем недавно, каких-то жалких полвека назад, когда в стойбище начали возвращаться из Харада безногие и безрукие калеки, бывшие некогда прекрасными охотниками… тогда хар-ману тоже хранила молчание. Как и подобает правительнице клана, она стойко сносила сыплющиеся один за другим удары судьбы, потому что знала: пока мать рода поддерживает установленные порядки, никто не тронет ни ее, ни ее клан. И лишь сейчас она поняла, что за жизнь одного-единственного существа она, не задумываясь, пожертвует собственной, если так будет нужно. Никогда хар-ману Корух никому не отдаст вот этого странного полоумного мудреца в нелепом наряде из птичьих перьев, собирателя совьей премудрости. Нет, она не станет использовать свою власть и поднимать на защиту говорящего-с-духами воинов клана: их и так с горстью кукиш, да и не касается клана личное дело хар-ману… Пусть женщине и нельзя брать в руки оружие — она зубами и когтями вцепится в лицо первому из прихвостней Гортхара, что явится за шаманом, пусть даже это будет кто-то из Девятки. Потому что иначе на хрен все это бессмертие. Потому что так надо…

Корух, точно в детстве, свернулась калачиком, положив тронутую сединой голову на колени говорящего-с-духами.

— Скажи, Хуркул-сама. А может ли Мелх-хар избавить меня от бессонницы?

И, запрокинув лицо, увидела, что тот растерянно улыбнулся одними уголками губ, отчего рисунок ритуальной татуировки на пергаменте лица пришел в движение.

— Может быть, мать Корух. Может быть… спи.

Йарвха бежала, не разбирая перед собой дороги: камни — не камни, скальные площадки, ямы и замерзшие кустики жухлой травы. Излишний вес здорово мешал молодой женщине, ноги ее, привыкшие к чинной поступи, постоянно спотыкались о какие-то неровности, проваливались в трещины меж камней. Сердце, кажется, всерьез собиралось выпрыгнуть наружу через раскрытый от недостатка воздуха рот вместе с облачками пара. Издалека она видела собравшийся на площади народ и наособицу — двоих глашатаев в багряных плащах. Один из них сжимал древко черного знамени с Кургузом, в руках у второго желтел свиток. Под знаменем уже стояли семеро мужчин клана, их фигуры отчетливо выделялись на снежном фоне. Пока все, кого удалось собрать… В глинобитном загоне блеяли овцы, где-то тихонько плакал ребенок… это, наверное, соседки Халгун. Но Йарвха Злая Трава не смотрела в ту сторону — она торопилась домой, вот-вот Раглук с охоты вернется… или уже вернулся, пока она была у шамана. Только бы пронесло беду мимо, как в тот раз. Наплевать на все законы, выйти за пределы стойбища и на тропе подстеречь? А вдруг уже дома? Ах-ха… в глазах темно… уже близко… близко.

При виде отдернутого до стены входного полога, Йарвха уже почуяла неладное. Холодище, нирбугаз на воле, не сай[52]. К чему бы такая щедрость — улицу топить, таингура, что ли девать некуда? Забыв про усталость, молодая женщина влетела в пещеру и…

Возде очага на шкуре сидела мать Тхаурх и бездумно теребила в руках вытащенный из котла черпак. Котелок по-прежнему висел над огнем, только вся вода из него выкипела и по дому, несмотря на распахнутую ветрам дверь полз удушливо-сладковатый чад пригоревшего мяса. Чуть поодаль, в тени, сидел нынешний спутник матери семейства — тоже немолодой уже одноглазый кузнец Сулхур. Прямо у входа, в шаге от ног Йарвхи на земляном полу валялась до боли знакомая охотничья сумка с торчащей из нее заячьей головой, а рядом — толстое зверовое копье. Не успела…

— Раглук? — тяжело дыша, выпалила она.

Мать Тхаурх подняла лицо от несчастной поварешки, чья ручка была перекручена в двух местах.

— Нету… — с бесцветной тоской сообщила она. — Эти заходили… И мальчишку, и Маухура твоего… обоих. Уллах-тагор’ин-глор, младший вовремя из дому убег.

— А… — беспомощно, по-мышиному, пискнула Йарвха.

— Сами ушли, — подал голос молчавший доселе кузнец, — Ни слова ни говоря собрались и ушли. Настоящие мужики, вот это я понимаю! Гордись, шани[53]!

Тхаурх закатила глаза к потолку, шепнув что-то вроде «Глаза бы не глядели…», и неизвестно — кого именно она имеет в виду. Йарвха потрясенно молчала. Вот и Маухур еще…

— Да что они! — не унимался Сулхур. — Я б тоже с ними пошел, да вот один этот, в красном плаще, мне сказал, что не гожусь. «Глаз», говорит, «у тебя несимметричное количество»! — тут он хохотнул, — А так я б еще всем молодым…

— Сиди уж, ящерица безмозглая! — взвизгнула Тхаурх, но не злобно, а испуганно. — И так скоро сами на охоту ходить начнем — малолетки да калеки одни остались! Это я не про тебя…

Упоминание об охоте вернуло Йарвху к действительности, вырвав из дежурного потока сварливых речей домочадцев. Нет, это ошибка. Все неправильно. Закон законом, и война — войной, но ведь в самом деле, нельзя же забирать всех подчистую! Где там эти государевы посланцы? Она… она пойдет к ним. Она скажет: «У меня никого больше нет, оставьте хотя бы сына. Вы уже забрали у меня брата, спутника, даже дочку забрали». Они поймут. Разве такое можно не понять? Вот прямо сейчас надо пойти и сказать, пока не ушли и не увели с собой свежую партию будущих защитников… Быстрее.

И молодая женщина решительно направилась к двери.

— А ты-то куда еще навострилась? — горестно воскликнула Тхаурх ей вослед.

— Мама, котелок с огня снимите уже! — огрызнулась та вместо ответа. — И полог закройте, слышите? Выстудите весь дом, я потом до баков за таингуром бегать не стану!

Йарвха выбежала в зимнюю ночь. Небо над стойбищем уже начинало потихоньку сереть, предвещая рассвет. Среди побледневших звезд глаз отчетливо различал по-прежнему яркую дугу Харуш, да еще на северной стороне неба тревожно подмигивала алым цветом Мугулдуз. Мягкие кожаные башмаки, вовсе не предназначенные для бега по острым камням, не спасали ступни от мелких обломков и голышей, в изобилии покрывавших тропу, сбегавшую к площади по склону, но Йарвха только изредка шипела. Глядеть приходилось исключительно под ноги, из страха оступиться и загреметь вниз. Потому и не сразу заметила…

Площадь была абсолютно пуста. Не было ни гонцов в багряных плащах, ни Раглука, ни Маухура… вообще никого. Даже следов не осталось на скудном снегу — поземкой замело. Женщина остановилась, не веря глазам. Нет… так не бывает. Не должно быть. Уллах-тагор, да сколько же еще веков должно пройти, чтобы духи простили ей, Йарвхе Злой Траве того йерри, осквернившего своим присутствием священный очаг предков? Какую еще кару ей придется принять за прежние ошибки, за нечистые ласки на шкуре у огня…Может быть, довольно? Ну, хватит, а?!

Осиротевшая мать подняла сухие глаза к холодному небосводу. Мугулдуз мерцал в его северной части, подобно тому, как бьется живое сердце. Тяжко, устало, но пока стучит — значит, живое. Мугулдуз… Звезда-Рана. Название было знакомым с детства, но прежде Йарвха никогда не задумывалась над тем, какой же могучий уллах нанес эту рану густой черной плоти ночного неба. Да и неба ли? Кому принадлежит эта боль, бессчетные века пульсирующая в ночи над миром? Йарвха не знала ответа. Но почти не удивилась, когда вместе с облачком пара с ее губ сорвалось:

— Харт’ан Мелх-хар… храни мою дочь… храни сына… всех нас.

Мугулдуз по-прежнему мерцал далеким тревожным светом, но молодой женщине казалось, что звезда слышит ее. И она говорила… говорила…

Она простояла на площади всю ночь, не чувствуя холода, не замечая пронизывающего ледяного ветра. А потом над Унсухуштаном снова взошло неяркое зимнее солнце.