Тропой памяти

Глава 39

Караван шел через Горгорот. Покачиваясь меж горбов на спине нхара, Шаграт поймал себя на мысли, что не смог бы определить, какое сейчас время суток: черные тучи вулканического пепла скрывали небо плотным одеялом. Вьючные животные двигались медленно, вслепую: морды у них были заботливо замотаны тряпками. Иртха же натянули нарт-харумы так, чтобы ткань закрывала все лицо, а не только глаза. Отравленный воздух старались не глотать, не говоря уже о том, чтобы пить воду из фляг. Караванщик видел землю перед собой на несколько жалких локтей впереди морды переднего нхара, так что же говорить об определении расстояния до Лууг-Бурза! По времени, впрочем, оставалось уже недалеко.

Дзаннарт-кхан Шаграт уже бывал раньше в столице Унсухуштана, правда, тогда он еще не был дзарт-кханом и комендантом Кирит-Унгола, а лишь готовился им стать. Вернее — заранее не готовился, конечно, ведь Харт’ан Гортхар обожал делать сюрпризы. Встреча Шаграта из клана Желтой Совы, ветерана харадского конфликта, с Отцом Ночного народа сыграла в судьбе первого неоценимую роль. Иначе как бы еще парень из провинциального южного городка Кундуза, где правит молодой и не слишком влиятельный клан Хуркулхубу, минуя назначения Минас Моргула, в одночасье занял пост коменданта одной из ключевых пограничных крепостей страны?

Сам Шаграт никогда не рассказывал об этой встрече, но в памяти хранил все ее мельчайшие подробности. Особенно запомнилась ему та невероятная смесь ужаса и благоговения, охватившая его перед лицом Черного Властелина. И это несмотря на то, что разговор в тот раз был исключительно дружелюбным. Нынешние обстоятельства встречи с Гортхаром-сама не в пример печальнее, и Шаграт не взялся бы предсказать, как теперь пройдет подобный разговор.

Дорога, до этого плавно поднимавшаяся в гору, вдруг приобрела сильную крутизну. Животные с трудом карабкались вверх по почти отвесной тропе, их ноги оскальзывались на гладком базальте. Груженые поклажей нхары приседали до земли, а потом, найдя опору для передних конечностей, взбрыкивали, резко подтягивая к ним задние. Тропа становилась все круче и сложнее. Шаграт здоровой рукой прижал к себе драгоценный груз, чтобы не выронить в тряске — подниматься предстояло еще около часа — и прижался к мохнатой шее животного. Столица не зря носила имя Лууг Бурз — Высокие Стены, и эта дорога еще считалась самой лучшей!

Караван остановился на постоялом дворе на окраине города. В полустершейся вязи вывески наверняка говорилось что-то о вишне гонха’ран, во всяком случае, куски слова еще можно было прочесть, а слева от входа в кольце белых камней росло несколько черных веточек, звездообразно украшенных шипами длиной в палец взрослого иртха. Более того — хитроумный хозяин или хозяйка заведения сделал свою гонха’ран еще и вечноцветущей: на закопченной стене, служившей для растения фоном, краской были изображены цветы, весьма похожие на настоящие. В остальном же постоялый двор, как и остальной город, имел темные тона вулканического пепла. Вулкан же являлся и природным скульптором: мелкие острые частички пепла, приносимые ветром, шлифовали углы зданий до обсидианового блеска, а едкие испарения, напротив, выедали камень, делая его ноздреватым. В этом извечном противоборстве за много веков и сложился неповторимый облик столицы Унсухуштана.

По никому не известной причине по ту сторону гор считалось, что в этом месте посреди отрогов Изгарных гор торчит унылой кочергой черная-пречерная башня под названием Барад-Дур или Бастион Тьмы, а в ней в полном одиночестве восседает самый главный Враг. Узнав точный перевод названия с языка йерри, иртха веселились вовсю и даже сочинили шутку о том, что «Лууг Бурз — это не только Бастион Тьмы, но и три-четыре тысячи городских жителей». Башня, в городе, разумеется, была — ее четырехрогая вершина устремлялась ввысь к облакам на многие сотни локтей, а меж остриями сиял всеми оттенками оранжевого, алого, багрового и карминного цветов огромный Кургузу-хирг, священный символ страны. Окружала резиденцию Гортхара-сама вымощенная обсидиановыми плитами площадь Ока, столь огромная, что могла бы вместить при необходимости всех жителей Лууг-Бурза и военный парад в придачу, а вокруг, напоминая потеки застывшей лавы, ярусами каменных построек странной и завораживающей формы расстилался сам город.

Несмотря на войну, Лууг Бурз был все так же суетлив и беспечен — многочисленные курильни и чайханы исходили всеми возможными ароматами дыма и вкусного пара, дверей в этих заведениях просто не задумывалось изначально, так что запахи свободно гуляли меж стен, разбавляя дымный и едкий как перец столичный воздух. У въезда в город, совсем недалеко от постоялого двора с нарисованной гонха’ран, шумел рынок — второй в стране по размаху после Бархут-Нуртского Привоза. Здесь можно было встретить не только иртха: ничуть не соответствующие внешне своему названию сухн’ай[84] из соседних Харада и Кханда громогласно расхваливали свой товар. Мелькали, впрочем, среди продавцов и покупателей белые лица, но очень мало: тарки и их сородичи все на войне, если только совсем северяне пожалуют. Рядом с рынком, на той же высоте городского холма располагались многочисленные мастерские оружейников, гончаров, кожевенные. Здесь пахло совершенно иначе: кислотой, мокрой кожей, раскаленным металлом и пылью, но дух близкого вулкана все равно чувствовался в этой мешанине.

Коричневолицый молодой иртха в грязной рубахе и намотанной на голову тряпке, равномерно качая ногой педаль, лепил на быстро вертящемся круге большую крынку. Глина была того же цвета, что и его руки, и казалось, что крынка лепится сама по себе, а парень просто так сидит, болтает ногой и глазеет на результат процесса. Шагающий по улочке ремесленной слободки Шаграт на несколько ударов сердца задержал взгляд на сосредоточенном лице мастера и из чисто профессионального интереса взялся определить: почему этот здоровый молодой лоб до сих пор не в армии? Ровно еще один удар сердца понадобился сотнику для того, чтобы понять — перед ним ирк-мани. Молодая еще, лет двести-двести пятьдесят. А рубаха грязная — чтобы не жалко было глиной пачкать.

Женщина работала, ничего не замечая вокруг, уверенными движениями ладоней придавая форму изделию. Мягкая глина, повинуясь ее желанию, то тянулась вверх, а то снова опадала вниз, образуя кайму по горлышку будущей крынки. Скорость вращения замедлилась: теперь мастер оглядывала свое творение на предмет качества. Удовлетворившись осмотром, она обтерла пальцы тряпкой и, примерившись к проплывающим перед ней бокам крынки, быстро начала наносить на них по кругу узор острием когтя. Шаргат стоял, не шевелясь, но, видимо, взгляд женщины случайно упал на землю и встретился с его тенью. Рука дернулась, длинный коготь проколол мягкую глину насквозь, и ирк-мани зашипела от досады. Ее гневный взор уперся Шаграту в изуродованную бровь, и отчаянного рубаку-сотника бросило в жар. Поспешно вспоминая о вежливости, он опустил взгляд в землю и даже, подняв с перевязи забинтованную руку, прикрыл ладонью глаза.

— Виноват, почтенная, кабы не я, славная бы вышла посудина, хоть Гортхару-сама в подарок. Я все равно иду сегодня к Нему, так что готов купить, не дожидаясь высыхания.

Услышав в ответ смешок, молодой сотник понял, что гроза пронеслась мимо, и, отняв руку ото лба, прямо взглянул в лицо женщины. Она, действительно, улыбалась и разглядывала его самого с интересом, подпирая когтем верхнюю губу.

— Купить, говоришь, готов? — сверкнула она белоснежными клыками. — А что дашь?

— А что ты хочешь? — улыбнулся он в ответ. — Сколько монет?

— Монеты — это скучно, воин, — покачала она головой. Потянула за уголок тряпки, защищавшей волосы от глиняных брызг, размотала ее, открывая многочисленные косицы, унизанные блестящими бусинами да волнистую челку. У Шаграта перехватило дыхание, а сердце, кажется, пробило-таки грудную клетку и теперь изнутри колотилось о кирасу. Даже боль в разрубленной руке куда-то исчезла, когда орчиха приблизилась вплотную, глядя снизу вверх черными, лишенными белков глазищами.

— Просто так в Башню ведь не заходят, а, воин? Это, в конце концов, не курильня, не чайхана, — вкрадчиво шепнула она, коснувшись его наплечника. — Твой плащ в пыли, ты пришел издалека и спешишь, но сам знаешь, что еще пару часов тебя готовы подождать. Пойдем в дом, я заварю чай, а ты расскажешь мне свою историю, идет?

Пару часов? Да конечно, ради всех духов Унсухуштана! Вслед за женщиной Шаграт нырнул в темноту дверного проема. Ее теплый запах пьянил бывшего участника харадского конфликта в сотни раз сильнее, чем пьянит в бою запах крови. Дырявая крынка так и осталась одиноко стоять на улице в центре замершего гончарного круга.

Они лежали в подобии гнезда из стеганных одеял возле маленькой жаровни в центре комнаты, где тлел пропитанный таингуром кусок пемзы. Тепла от жаровни было немного, то ли дело настоящий очаг и священная медвежья шкура возле него! Впрочем, им двоим и без очага было жарко. Мунуш — так звали орчиху — умялась на груди Шаграта, подложив под подбородок скрещенные пальцы, и вдобавок по-хозяйски забросила на его бедра свое колено. Перебинтованную руку Шаграт от греха подальше убрал за голову, а здоровой рассеянно поглаживал Мунуш вдоль хребта как настоящую кошку[85].

— Вот так я осталась одна из своего племени, — закончила орчиха свой рассказ. — К соседям идти не захотела. Не люблю быть второй. От моего стойбища до Лууг Бурза около двух нах-харума пути. Вот я и пошла потихоньку. Я так не могу, я хочу сама себе выбрать мужчину, и не на год — до следующего Сулху ар бана, а на всю жизнь! Чтобы к нему единственному привыкнуть и все.

— Нуу… — насмешливо протянул Шаграт. — А если он погибнет, такой единственный, тогда что станешь делать? Одна останешься от горя седеть?

— И останусь! — с вызовом откликнулась глиняных дел мастерица. — Все ж лучше, чем кого попало тащить к очагу, просто потому что он турнир выиграл…

— И если каждая женщина так станет делать, то мы очень быстро вымрем, — заключил сотник. — Потому что иметь семью и продолжить род повезет только кому-то одному из десяти мужчин. А остальное племя как же? Мы ведь не сухну, у которых на каждого мужика по бабе приходится!

— Это их жизнь, мне все равно, — надулась Мунуш. — Но у моих детей будет только один отец. А еще я буду по улицам без охраны ходить, работать себе в радость и торговать своими горшками на базаре тоже буду сама!

— Одна? — нахмурился Шаграт.

— Как видишь, — усмехнулась орчиха, откидывая с лица косицы. — Я не очень-то люблю следовать правилам.

— Да это я уж понял! — хохотнул Шаграт, кивая на сброшенный в углу ворох собственной одежды, поверх которого одиноко посверкивал сталью наплечник. — Когда увидел, как ты за железо-то спокойно хватаешься. Я в определенном смысле, тоже изгой, хотя мой клан жив и, уллах-тагор’ин глор, здоров. Но я не смог оправдать доверие Харт’ана Гортхара, я допустил ошибку, которую смыть можно только кровью…

— Опять кровью… — поморщилась Мунуш, касаясь его наколки под правой ключицей в виде Ока, что встает над морской волной — Как у вас все-таки все странно, у мужчин.

— … но сначала я решил обо всем сообщить лично Харт’ану Гортхару, — продолжал молодой сотник, не обратив внимания на ее реплику. — Именно лично, в конце концов, если он прикажет мне броситься на меч — я это сделаю, не сходя с места…

Он помолчал, свел и вновь расправил плечи, расслабляя криво сросшуюся спину:

— Кстати, скорее всего именно такой приказ от Него я и получу.

Комендант Кирит-Унгола говорил это без страха или сожаления. Отправляясь в Лууг Бурз после побоища в крепости и таинственного исчезновения ценного пленника, он с самого начала был готов смыть кровью позорное пятно на чести безупречного воина. И только желание еще раз послужить, еще хоть чем-то перед смертью пригодиться Отцу Ночного народа удержало от последнего в жизни удара его руку, не знающую ни промаха, ни жалости.

Орчиха нетерпеливо отмахнулась. Какая-то мысль заставила ее вскочить, покинув уютную живую лежанку.

— Когда-нибудь однажды я сама стану хар-ману, — Мунуш посмотрела в черные глаза своего любовника. — У меня будет свое собственное племя, свой клан. Ты… ты согласен будешь… ты согласишься принять копье вождя этого племени? Моего племени?

— Хм… хорошая же из тебя выйдет хар-ману с твоим отношением к правилам! — улыбнулся Шаграт, обнимая ее и касаясь носом волнистой челки. Мунуш в шутку зашипела, как рассерженная кошка и несильно укусила его за подбородок.

Кувшин он пообещал забрать на обратном пути. Мунуш заверила Шаграта, что к его возвращению дырка в посудине будет замазана, а сама посудина — как и полагается, расписана цветной глиной и обожжена в печи. Странно, но женщина была отчего-то твердо уверена, что из Башни ее любовник вернется живым.

— Ты меня еще переживешь! — со смехом крикнула будущая хар-ману вослед Шаграту, поднимающемуся вверх по узкой улочке ремесленного квартала туда, где над нагромождениями волнистых и ноздреватых, словно бы оплавленных огнем крыш, царила черная остророгая пирамида Башни с пылающим Оком. Сотник цыкнул зубом, не слишком веря в подобное предсказание, и прибавил шаг. Ему хотелось поскорее покончить с неизвестностью.

Вот и Площадь Ока, огромный девятиугольник, сверкающий драгоценным обсидианом, привезенным со склонов Огнедышащей Горы и стоивший жизни не одной сотне рудокопов. Девятиугольные плиты были пригнаны друг к другу так плотно, что между ними нельзя было бы просунуть даже кошачью шерстинку. Черная поверхность вулканического стекла отражала небо и парящее в нем алое Око, бросая тревожные красные блики на лица и доспехи солдат почетного караула у входа в Башню. Все точно так же, как и много лет назад — подумалось Шаграту, даже караульные, кажется, с тех пор не поменялись. Впрочем, разглядеть черты их лиц в прорезях украшенных волчьими хвостами шлемов не представлялось возможным. Знал Шаграт точно одно: почетная обязанность охраны покоев Отца Ночного народа с незапамятных времен войн с Великими Уллах и по сию пору возложена на старейший из ныне живущих кланов иртха: клан Красного Волка. В свете Ока мех хвостов на шлемах стражи, действительно, казался ярко-красным как закатное небо.

По внешней стороне площадь кольцом окружала вороненая стальная цепь, натянутая меж девятью каменными столбами. Цепь эта на первый взгляд не была неприступной преградой: в середине меж двух соседних столбов она провисала почти до земли, и через нее без труда перешагнул бы даже ребенок. Но желающих перелезть через ограду и, к примеру, покататься вокруг Башни на полированном камне как на льду отчего-то не находилось, и дело было совсем не в молчаливой страже у ее стен. Просто никому в здравом уме не пришло бы в голову без нужды или из озорства приблизиться к острорёброй громаде Башни. У Шаграта такая нужда была, и он, спокойно перешагнув через цепь, двинулся по направлению к стражникам.

Подкованные сталью форменные сапоги сотника с уверенным цоканьем ступали по плитам площади. Самому Шаграту этот звук внезапно показался возмутительно громким, и он как-то внутренне сжался от неприятного ощущения в загривке. С каждым шагом это ощущение возрастало, мозг отзывался на него волнами смутной тревоги и чувства вины. К стенам Башни никогда и никого не боявшийся дзаннарт-кхан приблизился медленно, ощущая себя уже полнейшим ни к чему не годным ничтожеством.

Башня была древней, намного древнее опоясывающих площадь каменных столбов. Казалось, ее никогда не касались руки строителей, а вся она в своем теперешнем виде, рассекая острыми ребрами скалу, сразу вышла из горных недр как младенец из материнского чрева, как клинок из ножен. Над слагавшим ее материалом не имели власти могучие силы вулкана: за сотни лет ни единой поры или раковины не появилось на ее теле, ни единый скол не нарушал бритвенную остроту стыков ее безупречных граней. Ни резьбы, ни украшений, и… ни единого намека на окна или двери. Шаграт помнил об этом еще со времен прошлого посещения и ничему не удивлялся. Поэтому он просто поприветствовал жестом почетный караул, зубами стянул со здоровой руки перчатку и приложил ладонь к стене на уровне глаз. Сверток с кольчугой и мечом, конфискованными у пленного недомерка, он сунул подмышку.

Черный камень был на ощупь совершенно ледяным, его не смогло бы нагреть никакое пламя в мире. Эти стены поглощали любое тепло, любой звук, мертвый камень будто пил жизнь из любого мельчайшего ее источника. Но вот стена под ладонью слабо запульсировала, словно бы отвечая на биение крови в жилах того, кто коснулся ее, а затем темнота сгустилась вокруг Шаграта плотным коконом, заставляя сделать еще один шаг вперед.

Молодой сотник понятия не имел, как это проникновение выглядело со стороны, но понял — он находится уже внутри Башни.

— Хасса, Харт’ан Гортхар! — вскинул он руку в воинском приветствии. — Дзаннарт-кхан Шаграт из клана Желтой Совы, пограничная стража, Кирит-Унгол, бляха номер «10/53-шан-кхарт».

— Приветствую, гхул-кхан Шаграт, — прозвучал в голове его самый невероятный и удивительный голос на свете. От звуков этого голоса нестерпимо захотелось почесать бритый череп изнутри, будто там забегали, щекоча лапками, маленькие паучки. Примерно то же самое он ощущал при общении с Назгулами, но только тогда это было мерзко и болезненно. Здесь же было, скорее, чувство странной пустоты, словно сознание существовало отдельно от тела, а голова и позвоночник — это полая флейта, в ней гуляет любопытный ветер и читает мысли и воспоминания, которые больше не доставляют сожалений.

— Ты славный воин, Шаграт, ты верно служил мне, — произнес голос в голове. — Твои предки гордятся тобой.

Очень отстраненно Шаграт понял, что вот именно сейчас бы самое время Харт’ану Гортхару приказать ему броситься на меч, и даже прикинул, как именно он выполнит этот приказ с перебинтованной рукой.

— Харт’ан Гортхар, — поднял голову Шаграт, и посмотрел в темноту прямо перед собой. — Я оказался недостоин твоего доверия, я не смог в собственной крепости уследить за ценным пленником, у меня весь гарнизон погиб в нелепой стычке. Я больше не вправе занимать свой пост и прошу освободить меня от него и назначить на мое место…

Тут он осекся, ибо голос зазвучал вновь:

— Возвращайся в Кирит-Унгол, гхул-кхан Шаграт. Я не освобождаю тебя от должности, ты нужен там на своем посту. Наша война продолжается. У тебя снова будут воины, столько, сколько нужно. Отдай мне то, что принес с собой и ступай.

Щекотка в голове прекратилась, сознание вновь воссоединилось с телом. В ушах звенело, а перед глазами по-прежнему стола только тьма. Очень медленно, чтобы сохранить равновесие, Шаграт нагнулся и положил на пол злополучный сверток с вещами сбежавшего пленника. Ничего не произошло, перетянутая кожаным ремнем скатка не растворилась в воздухе, не вознеслась ввысь, не растеклась по полу, а так и осталась лежать возле носков форменных сапог сотника.

— Я могу идти? — крикнул он в пустоту, но не услышал ответа. Аудиенция была окончена.