Тропой памяти

Глава 18

Здесь точно также горел очаг, висели над огнем закопченные котлы, но теперь в них булькали не только каша и травяной отвар — в самом большом кипятились бинты. Пахло кровью и конопляным дымом — это помогавшая шаману и хар-ману молодежь пыталась хоть чем-нибудь облегчить страдания раненых. Но дурман не спасал: по-прежнему истошно орал лишившийся ног Ругбар, а в углу на устроенном из плащей подобии тюфяка глухо и редко стонал насквозь пронзенный человеческим мечом, но все еще живой Сулхур. Это был тот самый молчаливый иртха, что в первый день предложил мордорской гостье миску каши. Неподалеку возились сама хар-ману Шадрух и ее единственная дочь Иххаш, других женщин в клане просто не было. Деревянным пестом они растирали в глубокой глиняной плошке густое снадобье с резким запахом, и смугло-зеленоватую кожу их рук в тех местах, куда попадали брызги будущей мази, покрывала россыпь мелких красно-коричневых, похожих на ожоги пятен.

Пригнувшись под низким сводом, в пещеру вошел мрачный Рагхулун. Высокий рост избавлял вождя племени от необходимости соблюдения правил этикета — почтительный поклон выходил сам собою.

— Хассур, хар-ману.

— Хассур.

Мать рода на мгновение подняла голову от своей работы, чтобы поприветствовать вернувшегося под родной кров, и тут же снова склонилась над горшком с мазью. Стоявшая за спиной Рагхулуна Шара про себя отметила, что она не добавила «сафап ша-харуш»[64], видимо, действительно, была сильно занята, раз не пригласила к огню. Ну, вообще-то оно и верно: нечего заразу носить… Постоим на пороге.

— Девять воинов мертвы, мать. Я хотел бы исполнить последний долг. — Рагхулун разжал кулак, на его содранной ладони лежали девять шарух, перетянутых кожаными шнурками. Все, что осталось после того, как бездонный Морийский ров принял тела погибших.

— Принеси еще один, десятый шарух — тихий голос Рраугнур-иргита был полон грусти и невыносимой усталости. Глаза шамана были закрыты, а сам он неспешно покачивался из стороны в сторону. — Еще одного воина не вижу я среди живых… Его убил вождь-сухну с древним мечом, чья сломанная в битве сталь знает вкус крови уллах…

— Но ведь тот сухну давным-давно мертв! — удивленно пробормотала Шара, догадавшись, что речь идет о мече, сломанном в поединке между Харт’аном Гортхаром и человеком по имени Исилдур. Это так ее поразило, что она напрочь позабыла, где находится. Спохватившись, что даже не будучи приглашена к очагу, перебила шамана чужого племени, девушка похолодела и даже перестала дшать. Наркун-гу-ур… И что хуже всего — ее услышала мать рода. Ну еще бы… так заорать — глухой услышит!

— Кто с тобой, сын? — хар-ману Шадрух отставила в сторону плошку с пестиком и вытерла руки, напряженно вглядываясь в темноту занавешенного шкурой входного проема. Понимая, что прятаться не имеет смысла, девушка вышла из-за спины вождя и сделала шаг вперед.

— Хассур, хар-ману! — поклон получился даже несколько ниже, чем того требовал обычай. — Мое имя Шара, дочь Йарвхи из клана Желтой Совы. Это в Черных горах, далеко на востоке…

Шара замялась, не зная, что бы еще такое о себе поведать. Ну, не номер же бляхи называть в самом деле! Особенно здесь…

Меж тем, вторая из находившихся в пещере женщин повернула голову в ее сторону. Шара заметила, что, в отличие от матери рода, насчитывавшей, должно быть, лет четыреста, эта ирк-мани была молода, словно ровесница лучницы или чуть помладше. Теперь уже две пары раскосых черных глаз настороженно сверлили гостью: одна — с любопытством, другая же — с подозрением и плохо скрываемой неприязнью.

— Давно ли женщины Черных гор оскверняют себя прикосновением стали? — ехидно поинтересовалась хар-ману. — Где же твоя охрана, о, Шара, дочь Йарвхи из клана Желтой Совы? И как удалось тебе в одиночку найти путь в самое сердце Туманных гор, к жилищу Верных? Ответь мне.

Не зная, куда деваться от стыда, девушка принялась поспешно расстегивать пряжку перевязи с храгом. Уй, ящерица безмозглая, невоспитанная… пхут-тха… Совсем одичаешь в этой армии, скоро на шкуру у священного очага в сапогах станешь садиться! Правило и есть правило — негоже женщине, подательнице жизни, касаться оружия, что приносит увечья и смерть. Да что там, вообще железа нельзя брать в руки… даже скребки для шкур, ножи мясо резать — и те сплошь костяные да каменные, и это — в Унсухуштане, где железа больше, чем всего остального. С другой стороны, не объяснять же, как она, эта самая женщина Черных гор, в армии оказалась… Однако тут затянувшуюся паузу нарушил шаман:

— Тени минувшего, истинный облик которых ведом лишь Древнему, привели в наш дом названную Шарой. Я вижу начало пути, назначенного для нее духами, и не могу узреть его конца. Женщина с восхода явилась к нам в час утрат и смуты, в трудное для нашего бедного народа время, но на то была воля Мелх-хара.

Мать рода выслушала шамана, потом вновь изучающе оглядела Шару, и, придвинувшись ближе к ногам сидящего у огня слепого старца, задумчиво произнесла:

— Рраугнур-иргит… Ты сказал, что ее ведет воля Мелх-хара. Ты сказал, будто она явилась к нам в час беды. Но ведь и вороны слетаются перед великой битвой к месту, где суждено пасть побежденным. Ты ничего не сказал о том, что Мелх-хар послал ее к нам для спасения, надежды и помощи!

С этими обвиняющими словами хар-ману Шадрух повернулась к Шаре, да так резко, что звякнули вплетенные в волосы бронзовые височные кольца.

— Быть может, ты и вправду посланница Владыки Севера… — высокомерно протянула она. — Ответь мне, и я позволю тебе переступить порог нашего дома. Быть может, Мелх-хар наделил тебя великой силой сдвигать горы или вызывать огненный дождь? Может, ты возведешь вокруг нашего обиталища неприступную стену, за которую не сможет проникнуть ни один чужак? Может, ты защитишь нас от порождений Кхуру, не ведающих боли, страха и пощады?

— Нет… — покачала головой лучница. — Такой силы у меня нет. Прости, хар-ману.

— Но тогда, может быть, ты умеешь унять боль наложением рук? — вмешалась в разговор молодая девушка, что смачивала водой сухие воспаленные губы раненого. — Рраугнур-иргит говорил, что Харт’ан Мелх-хар наложением рук исцелял раненых на охоте сынов Ночного народа, и от одного его взгляда затягивались самые страшные раны. Рраугнур-иргит… — она беспомощно посмотрела на шамана, — тоже умеет успокоить чужую боль, забрав ее себе, но… он слишком стар для этого.

Черные глаза девушки с надеждой смотрели на гостью, не было в их взгляде и тени насмешки. Казалось, что она и сама с радостью согласилась бы подобным способом облегчить чужие муки, если бы обладала силой. Да и Шара многое отдала бы за то, чтоб не слышать жутких воплей безногого калеки, вцепившегося зубами в край одеяла.

— В самом деле, — кивнула мать рода. — Для того, чтобы остановить кровь и срастить рану, довольно вот этой мази — коготь ее указательного пальца постучал по краю глиняной посудины со снадобьем. — Вся беда в том, что действие его подобно сильному ожогу, а страдания сыновей столь велики, что двойной боли им просто не пережить. Эти двое или истекут кровью, или умрут от лечения. Ну же! Ты можешь помочь?

Шара напряженно молчала, пытаясь ухватить за хвост какую-то очень важную, но ловко ускользающую мысль. Унять боль… быстро, чтобы можно было прижечь раны… Наркунгур, ну почему здесь нет ни одного нормального лекаря! Того же дядюшку Пильхака сюда бы на часик…но чего нет, того нет. Ноги отрубленные на место, разумеется, уже не приставишь, но чтоб сейчас не орал… чтоб не орал… Конечно! Мысль попалась, как птица в силок, и от этого лучницу охватила веселая злость.

— Да! — оскалилась Шара, теребя зачем-то ворот форменной рубахи. — Я могу им помочь. Хоть я и не Харт’ан Мелх-хар, исцелять наложением рук не умею, но снять боль часа на два-три смогу. Этого хватит, чтобы сделать все необходимое?

— Да… — боясь верить собственным ушам, выдохнула помощница хар-ману. Шадрух же лишь степенно кивнула.

— Хорошо… — спокойно продолжала Шара, — но для этого мне придется войти.

Уловив приглашающий жест матери рода, Шара поспешно скинула лархан и принялась расшнуровывать сапоги. Покончив с этим делом, девушка подошла к сбитой в корчах постели безногого и зачем-то сильно дернула себя за левый отворот воротника. Тут же в подставленную ладонь скатился малый, не более мизинного пальца, керамический сосуд. Сорвав зубами сургуч с опечатанного горлышка, Шара опустилась на колени и прижала голову больного к тюфяку, а затем, изловчившись, всыпала в кричащий рот половину содержимого скляницы. Так… все правильно, даже под язык попала… Шара не знала, каков будет толк с половины нужного количества, и будет ли вообще, но иного выхода все едино не наблюдалось, разве что добить. Постояв у постели с минуту, она направилась к следующему. Нда-а… Похоже, этот, в отличие от первого, совсем плох, неизвестно, сколько ему осталось — уже и дышит через раз… Может, и не стоит на него гохар расходовать, лучше скормить остатки его приятелю? Ну, да ладно, что ж она, в самом деле, ученый лекарь, что ли — на глазок исход предсказывать? Авось повезет… С этими мыслями она решительно всыпала вторую половину порошка меж зубов умирающего. Все… Теперь — ждать… О, Мелх-хар, только бы помогло!

За пологом раздался шелест шагов, и кто-то тихо окликнул по имени вождя, каменным изваянием застывшего на пороге пещеры. Рагхулун вздрогнул, точно очнувшись ото сна, поклонился матери рода и вышел, опустив за собой свисавшую почти до земли шкуру. Говорили в коридоре негромко, но Шара успела расслышать:

— Дозорные вернулись от Восточных врат. Чужаки покинули пещеры… вот, напоследок только и успели…

— Кто? — еле слышно спросил голос вождя.

— Рушнак… — ответствовал собеседник. — Единственный, кто за й’танг успел схватиться. Десятый шарух за эту ночь… на, возьми.

Шара вздохнула. Рраугнур-иргит сказал правду. Рушнак… так, кажется, звали того самого стража, что рявкнул на непрошеную гостью «губур ар-та». Вот тебе и губур, ирк-мани из Мордора…

Тем временем, ядовитое зелье начало действовать. Крики сменились редкими стонами, дыхание тяжелораненого выровнялось — настолько, насколько это позволяли поврежденные внутренности. Хар-ману и ее помощница недоверчиво следили за этими переменами, однако сомнений не оставалось — боль медленно уходила из искалеченных тел. Это означало, что настала пора действовать дальше, и лучница решила не путаться у целительниц под ногами. Влезая на пороге в свои знаменитые сапоги, она подумала еще, что личная аптечка была не самым бесполезным изобретением непобедимой армии Унсухуштана.

Что же до прочего, то эта нескончаемо долгая ночь оказалась с избытком полна новых истин, и сейчас все они настойчиво требовали раскидать их в голове аккуратными кучками. Ох… Вытащив из-за пазухи кисет, Шара принялась набивать трубку. Прикуривать от очага, даже если он совсем рядом, ни одному нормальному орку ни в жизнь в голову не придет, да и тем более — места чужие, так что ну его… Кресало и трут нарочно придуманы. Запалить трут удалось с первой же искры, веселый огонек нырнул в обкуренное нутро трубки, побежал по свернутым сухим табачным листьям. Наш, нурненский… хотя сейчас неплохо бы умбарской контрабанды или даже Шагратовой отравы неизвестного происхождения — покрепче, чтоб мозги прочистило. Ну да ладно…

Попыхивая трубкой, лучница раз за разом прокручивала в памяти разговор с Древним: безусловно, пока что это самое важное, что ей удалось узнать в Туманных горах. История шамана о коварном Кхуру тоже заслуживала внимания, и все же известие о прошлом Харт’ана Гортхара поражало намного больше, нежели действия какого-то очередного самозванца. Гортхар-сама — Ученик и Сотворенный Крылатого… того самого Мелх-хара, на чье имя в Унсухуштане наложен строжайший запрет. Но как? Почему? Ведь, казалось бы, Ученик должен всячески почитать и превозносить Учителя, славить его на каждом шагу, но вместо этого…

Неужели прежний ученик возгордился настолько, что ему показалось мало просто превзойти мастера и он пожелал уверить всех в том, что никакого мастера не существовало вовсе? Ну да, конечно, ведь свидетелей тех давних времен уже не осталось, а те, что живы, предпочли изгнание лжи. Вот тебе и «Новый фронт»… Что ж! До тех пор, пока иртха Туманных гор хоть немного напоминают того же Рагдуфа, посланцам Харт’ана Гортхара ворот Мории никто не откроет. И заодно прояснилось теперь, отчего «Новый фронт» и иже с ним так презирает правителя Унсухуштана: это облав они боятся, а Самого именно презирают. Для них, верящих в Крылатого Уллах Севера, Харт’ан Гортхар был и навсегда останется не более чем самовлюбленным и бездарным выскочкой, жалкой пародией на настоящего Создателя. И того не спасет даже несомненное родство с Мелх-харом, только наоборот, во вред пойдет, ибо очертит новоявленного Покровителя и Заступника Ночного народа самыми неприглядными тонами. «Он злобен и несчастен» — сказал девушке Барлог. Насчет злобы, конечно, можно поспорить — все-таки Харт’ан Гортхар сделал для иртха столько добра, сколько им ни не снилось за всю историю их существования в Арде. Но все же: получив в неограниченное свое распоряжение признание и любовь Ночного народа вкупе с безоглядной верой, он не всегда достойно распоряжался всем этим. Война Последнего Союза — еще полбеды, в конечном итоге, идея отплатить эльфам за многовековые притеснения нашла отклик в каждой душе. За кровь наших соплеменников, пролитую остроухими для забавы, надо было потребовать плату… Но, тем не менее, исчезнуть с поля боя в решающий миг, было, по меньшей мере, непорядочно. А Харад? Кто-нибудь может вспомнить и объяснить сейчас, за каким счастьем мы поперлись тогда, в 63-м, в ту покинутую духами выжженную пустыню? Для чего оставили там пять тысяч воинов? А вот теперь, всего полвека спустя — снова война… Иртха и харадрим против давнего общего врага — Гондора. Ну да… был же Союз Эльфов и Людей, так почему не возникнуть Союзу Людей и Иртха… вот только что странно: не велика ли армия на один-единственный несчастный Гондор? Это первое. И второе — что-то слишком уж безропотно встали под черное знамя Гортхара харадские сотни. Ну прямо как наши полвека назад. Неужели Харт’ан напомнил преемнику предыдущего правителя о том, что настало время возвращать долги… мол, когда вам Умбар хвост подпалил, мы первые на помощь примчались, так что теперь не обессудьте, дорогие соседи… И по времени как нарочно подстроено, только-только послевоенная молодежь у людей подросла. Такое чувство, что Харт’ан Гортхар уже давно знал, что ему понадобится большая армия, вот и сунулся тогда в Харад. Ого! А масштаб приготовлений впечатляет… попробуем вспомнить, с чего вообще давняя вялотекущая вражда вновь обострилась столь резко, что появился повод к войне? Версия с нападением морских разбойников и подстава с клинками — слишком мелко, слишком мало народу знает, что там было на самом деле. Теперь — извержение. Забота о народе пред ликом надвигающегося стихийного бедствия — это очень трогательно, но несколько криво. Раз уж наш правитель такой великий Уллах, ученик Крылатого, что сотворил Духов Огня, так власть над подземным жаром дана ему изначально. Выходит, усмирить пробуждающийся вулкан он не смог или попросту не захотел. И опять же — как он вовремя пробудился! Не многовато ли совпадений, а? Не при чем тут вулкан, равно как и Гондор… Что-то всех нас ожидает на самом деле?

Кто-то неслышно присел рядом. Он прикосновения теплого плеча, Шара вздрогнула всем телом — только что на месте не подпрыгнула от неожиданности.

— А?

— Испугала? — молодая помощница матери рода сделала виноватое лицо. — Прости. Я Иххаш.

— Н-нет, ничего… — растерянно улыбнулась лучница, отмечая, что даже не расслышала шелеста приближавшихся шагов этой Иххаш. — Просто немного задумалась, вот и все. Я — Шара…

В этом месте следовало бы поклониться, но для сего действия требовалось принять более подходящую позу, и она вновь почувствовала себя глупо, как тогда, сунувшись с храгом на поясе к священном очагу. Иххаш хихикнула:

— Да, я помню. Не держи обиды на хар-ману Шадрух, она хорошая мать рода. И просто мать — тоже хорошая…

Хм… вот оно что… Ладно, учтем.

— Так ты ее дочь? А вы очень похожи, — вежливо заметила Шара.

Иххаш смущенно улыбнулась, почти не показывая клыки:

— Правда? Нет, правда похожи, да?

— Конечно. Особенно уши.

Дочь Шадрух растаяла окончательно.

— А кто твоя мать, Шара?

Лучница принялась задумчиво теребить косичку.

— Моя мать — самая обычная женщина, она вовсе не глава нашего клана. Хотя я тоже — единственная дочь в семье, и к тому же — старшая из детей, тут мы с тобой, пожалуй что наравне…

— Ты что… — смутилась Иххаш, — я ведь не для того спросила, просто… А в вашем клане много женщин?

— Восемь. Ну, вообще-то девять, но меня можно не считать, я ведь наполовину йерри.

На лице Иххаш отразилось самое искреннее непонимание.

— Ну и что? — пожала она плечами, — не по матери ведь. Хм… девять женщин, это значит, что у вас — большое племя, полторы-две сотни, да?

— М… м… где-то вполовину ошиблась, — ухмыльнулась лучница. — Хуркулхубухар[65] совсем молодой.

— Ясно, — кивнула Иххаш. — Ты, наверное, есть хочешь? Пойдем, раненые уснули, а хар-ману сидит одна…

Хозяйка пещер встала, аккуратно отряхнула колени и пошла по коридору, Шара следовала за ней.

— Как они, кстати? — коротко поинтересовалась лучница. — Раненые, я имею в виду…

— Мелх-хар милостив… — на ходу вздохнула ее собеседница. — И тебе поклон за них, твое зелье очень помогло. Сама готовила?

— Нет, что ты! — усмехнулась Шара. — В армии выдают… «Гохар» называется.

— А-а… У тебя сосуд из-под него где?

— Не знаю, там, наверное, остался… в пещере. А что?

— Спросила — хмыкнула Иххаш. — Если там на стенках осталось, я попробую приготовить что-то подобное. Нужная вещь.

— Осторожней только с ним! — Шаре резко вспомнились слова десятника Дублука. — Там, в этом пузырьке, на один раз, если больше, то это уже яд.

Иххаш негромко засмеялась:

— Не волнуйся! Уж в ядах я неплохо понимаю. Думаешь, что свое имя я получила за гибкость?

Шара вскинула бровь в знакомой манере дядьки Шаграта. Хороший ответ! «Ихха» означает «змея» — все верно, не придерешься…

Пещера за откинутым пологом встретила обеих девушек тишиной. Раненые действительно спали, и не верилось, что всего лишь час назад пещера являла собою ужасное зрелище чужих страданий. В дальнем углу возле самой стены темнели составленные рядышком снятые с огня котелки, во избежание остывания обложенные мхом. Конопляный дым почти совсем выветрился, теперь спертый теплый воздух был насыщен едким запахом мази, отвара тысячелистника и еще каких-то трав, опознать которые Шаре не удалось. Очаг горел ярко, пламя свежих сосновых поленьев плясало в кольце закопченных камней. И, точно каменное изваяние, застыла на мягком ворсе медвежьей шкуры хар-ману Шадрух. Казалось, она сидя спит с открытыми глазами: веки ее не дрогнули, когда в пещеру ворвался холодный воздух тоннеля, она даже не шелохнулась, когда мимо нее прошмыгнули Шара и Иххаш. Блики огня очерчивали смуглые возвышения скул, придавая лицу оттенок старой бронзы, четыре ряда мелких угольно-черных кос лежали вдоль прямой неподвижной спины, будто присмиревшие змеи, и тонкие витые цепочки шли от височных колец к массивным серьгам. Перед хар-ману стояло большое медное блюдо, поверх которого на равном друг от друга расстоянии от центра к краям лежали десять прядей волос, перетянутых шнурками. Шарук ха-та.

Иххаш подтолкнула замершую на пороге лучницу: «заходи давай». Шара скинула сапоги, ежась от прикосновения ледяного каменного пола к босым ступням. Дочь хар-ману тоже разулась и кивнула гостье в сторону котелков. Чувствуя зверский голод, Шара на цыпочках прошла мимо спящих в дальний угол, Иххаш принесла палочки и две миски. Усевшись возле самой стены, девушки принялись за еду. Иххаш ела степенно и неторопливо, как это и подобает ирк-мани, палочки же в руках Шары мелькали с такой скоростью, словно та решила за три ночь до Сулху’ар-бана[66] выучиться ловле пчел. После того, как с ужином и чаем было покончено, девушки отправились мыть посуду к маленькому водоему, расположенному в одном из гротов по соседству с главной пещерой. Каменное ложе пещерного озерца было заботливо огорожено бортиком из плотно пригнанных друг и другу камней. Вода была холодной и непривычно жесткой: казалось, на пальцах остается налет, вроде соли. Такой же, впрочем, песок похрустывал и на зубах во время ужина. Странный какой-то родник…

— Это не родник — объяснила Иххаш, заметив, с каким подозрением Шара разглядывает белый налет на подсохшей кромки вдоль поверхности бассейна. — Вода просачивается к нам сверху, через крохотные трещинки и поры скалы, собирая по пути частички растворенных пород.

— Известняк… — подытожила Шара, вытирая ладони о подол рубахи. — Это ничего, у нас в Мордоре бывает и похуже: там, где таингуровые пласты залегают, по поверхности воды цветная пленка плавает, ну вроде масляной, и запах тоже соответствующий. Пить ту воду можно только если совсем припечет — воняет уж очень сильно.

— Ужасно, — покачала головой Иххаш. — Как же там жить? Воды и вовсе почти нет, ни деревца, ни кустика. Одна соль и камни, а еще гора огнедышащая и пепел от нее…

— Ну, так живем же! — хихикнула Шара, но тут же вдруг посерьезнела: — Стой. А ты-то откуда все это знаешь? Или бывала?

— Нет, — просто ответила дочь хар-ману. — Просто спутник моей матери, от которого она зачала меня, уехал в Мордор вместе с посланцами Харт’ана Гортхара. Он провел там две зимы, вернулся, но ненадолго — вскоре он перебрался в Страну Восходящего Солнца насовсем. Он рассказывал, я слушала, и было все это давно — пять дюжин зим назад, с тех пор он больше не появлялся в Туманных горах. Мать говорила, что он хорошо умел рисовать на пергаменте тоннели и переходы, потому что сам был очень забывчив. Однажды… — хихикнула девушка, — … он отправился на охоту совсем один, убил на склоне гор дикую козу, а потом долго не мог найти обратного пути, представляешь? Его ждали четыре ночи…

Девушка рассказывала взахлеб, радуясь тому, что у нее наконец-то появился слушатель — не с мужчинами же ей было разговаривать, в самом деле! Шара отлично понимала ее, и с удовольствием слушала историю про растеряху-охотника, время от времени посмеиваясь: да уж, хорош добытчик, нечего сказать! Пошли такого за водой — точно через луну вернется, и хорошо, если в свое стойбище, а не к соседям…

— … а пока он плутал по коридорам, отыскивая нужный, он очень проголодался. Так вот, вернулся он на пятую ночь и с пустыми руками, потому что съел свою добычу по дороге. Представляешь — всю козу целиком, сырую и без соли! Вот с тех самых пор он и стал рисовать все переходы на пергаменте, а пергамент носил с собой, чтобы больше не заблудиться. Мало-помалу он выучил его наизусть, и карта стала ему больше не нужна. Он так хорошо рисовал эти карты, что, взглянув на них, любой с их помощью мог легко попасть в нужное место. Думаю, что такое ценное умение пригодилось в армии Харт’ана Гортхара.

Тревожная иголочка кольнула мозг. Лучница медленно подняла взгляд на увлеченную рассказом Иххаш и вдруг негромко спросила:

— Слушай, Иххаш… А как его звали?

— Его? Рагдуф, — удивленно округлила глаза хозяйка пещер. — А что?

— А… — Шара поняла то, что еще немного, и ее интерес к незнакомому иртха выйдет за пределы обыкновенного любопытства: —…каков он собой?

— Ну… — замялась Иххаш, постукивая вымытой плошкой по колену. — Я плохо помню… но видишь ли… Я куда больше похожа на него, нежели на маму. Именно поэтому я так обрадовалась, когда услышала про уши. У него уши были с большими мочками, а верх плотно прилегал к голове, вот так… — она повернулась в профиль и жестами продемонстрировала, что имеет в виду.

— Неужели большие мочки — это так плохо? — попыталась свести все в шутку Шара, но ответом ей был укоризненный и какой-то опечаленный взгляд.

— Не в этом дело, — криво ухмыльнулась она — просто… Знаешь, когда он уходил, то Рраугнур-иргит проклял его как предателя, он ведь оказался единственным, кто польстился на обещания посланцев Мордора. А после того, как он ушел, через какое-то время сюда явилось много воинов-иртха в блестящих стальных доспехах, с оружием и щитами. Они искали вход в пещеры, но наши мужчины завалили камнями несколько тоннелей — мы нашли оставшийся от кхазад «бешеный порошок». Воины ушли ни с чем, потом они возвращались еще раз, но снова им пришлось вернуться. Мужчины говорили, что у всех них на щитах было нарисовано Алое Око, как у тебя на плаще… — коготь указательного пальца Иххаш царапнул рисунок на спине лархана.

— Ну да… — нехотя признала Шара. — Это герб Унсухуштана.

Хозяйка пещер вздохнула, и опустила голову так низко, что черные пряди, по юности лет еще не собранные в косы, совсем скрыли лицо.

— Наверное, он все-таки показал те карты, что рисовал здесь… думаю, его хвалили: ведь раньше никому не удавалось найти дорогу в Подгорные чертоги, а посланцы вашего повелителя очень хотели, чтоб мы стали служить ему… Так что Рраугнур-иргит все-таки был прав: предатель он и…

— Нет! — яростно крикнула лучница, и ее звонкий голос, ударившись о своды, эхом заметался по пустынным коридорам. — Не… не смей так говорить, слышишь? Воины Унсухуштана не смогли найти нужной дороги именно потому, что карты не существовало… вернее, не существовало правильной карты с указанием жилых пещер. Рагдуф-сама никого не предавал, ясно тебе?!

Иххаш не могла оторвать потрясенного взора от странно бледнокожей девицы в нелепой кожаной рубахе и шнурованных сапогах, почти кожей ловя каждое слово.

— Что тебе известно о нем? Скажи… — умоляюще прошептала хозяйка пещер, но тотчас же, не выдержав, сорвалась в крик — Скажи!!!

Шара зажмурилась, точно от удара, но промолчала; и Иххаш, вцепившаяся было в порыве отчаяния в ворот ее рубашки, невольно отстранилась. Молча отвернулась, уставившись на ровную поверхность водной глади. Молчала и лучница, только пальцы ее непрерывно теребили рукава. Что сказать тебе мани-учкун[67]… Рассказать тебе, как Моргульское командование, силясь выведать тайну, раз за разом подставляло твоего отца в надежде, что хитрец однажды перехитрит сам себя, выдав настоящее расположение коридоров… Как пойманный на лжи та’ай-хирг-кхан Рагдуф вынужден был сознаться, что много лет водил всех за нос… Рассказать, как попал он к Назгулам? Как молчал на допросе, ухитряясь лгать даже Зрачкам Всевидящего Ока, потому что от этого зависела не только судьба его родного народа, но и твоя собственная, мани-учкун, жизнь… Или может, стоит поведать, как в темноте ледяного карцера Моргульских подземелий он рассказывал о мудром и справедливом уллах Мелх-харе своей сокамернице — перепуганной девчонке-стрелку, что всего лишь на пару десятков лет была старше его собственной дочери… Можно. Многое можно поведать… а смысл? Пусть лучше для тебя он остается живым предателем, чем мертвым героем. Да и героем ли? Довольно уже сказанного…

— Пойдем — Шара поднялась с пола, с трудом распрямляя затекшие от долгого сиденья ноги. — Нас, наверное, ждут… вернее — тебя.

Иххаш встала, собрала вымытые плошки, и они вдвоем двинулись в обратный путь.

В главной пещере собралось уже все племя. Оно оказалось довольно большим, как и следовало ожидать, те восемнадцать иртха, которых лучница встретила в самый первый день, были всего лишь небольшим отрядом воинов вождя. Шара насчитала сто девять фигур, в молчании образовавших подобие полукруга под сводами пещеры. Слева от очага рода по-прежнему восседала хар-ману Шадрух: казалось, за все это время она так ни разу и не пошевелилась; справа, опираясь на длинное копье, стоял Рагхулун. Позади священного очага спиной к присутствующим, застыл неподвижный Рраугнур-иргит. Шара и Иххаш незаметно пробрались в пещеру и заняли место позади прочих собравшихся.

Гулко ударил медный гонг, и шаман племени повернулся лицом к очагу. Куда исчез тот немощный, сгорбленный и белый как соль старец? Нет, он не стал моложе, движения его по-прежнему были лишены стремительности, но теперь в них появилось величие, точно Рраугнур-иргита переполняла иная, неведомая сила. По этому знаку стоявшие в первом ряду воины подгорного племени затянули погребальную песнь. Это была заунывная мелодия, лишенная слов, которую сопровождали лишь глухие удары копий в каменные плиты пола пещеры, и невольно казалось — то поют сами своды, и тяжко бьется заключенное в камне сердце древних гор. Под эти звуки Рраугнур-иргит неспешно двинулся вкруг очага, бросая в священное пламя кусочки окаменевшей сосновой смолы. Она вскипала светлым пламенем, таяла в углях и пылающие ручейки ее, извиваясь, огнисто-голубыми змейками ползли точно слезы по щекам. Сосна… танно… Пепел и кровь…

Шара украдкой бросила взгляд по сторонам. Всюду были незнакомые лица: скорбные, растерянные, угрюмые… И среди этих лиц она вдруг почувствовала себя совершенно чужой, посторонней нахалкой, что ненароком забрела поглазеть на чужое горе. В самом деле — ну зачем она здесь? Размышляя, как бы половчее улизнуть, Шара на глазок прикинула расстояние до входа. Далеко… да и полог вряд ли удастся откинуть незаметно.

Пока она сомневалась, шаман подал знак и пение смолкло. В его руках в наступившей тишине вновь ударил гонг: один… два… три… Десять. Десять ударов будет сегодня, по одному — за каждого. Проклятье! На глазах выступили слезы смущения и досады. Да ведь многих из этих погибших она и в глаза-то не видела! Ну что, в самом деле, притащилась на обряд погребения…

— … Создатель наш, услышь свой народ!

Шара вздрогнула, внезапно сообразив, что вместо того, чтобы воззвать к духам предков, шаман говорит совершенно иное. Создатель? Она отказывалась верить собственным ушам: может быть, для всех остальных это было простым набором звуков уллаг’ин-кхур — «языка духов» — но Шара прекрасно понимала каждое слово, несмотря на ужасный акцент: сейчас слепой старец говорил на… ах’энн!

— …Прими, о, Великий, бескровную жертву, оплаченную кровью сыновей и братьев наших: Ранхура…

Девушка дернулась, пред внутренним взором невольно встало лицо маленького степняка из Третьей Нурненской. В том, что один из погибших носил то же самое имя, лучнице почудился дурной знак. Чтобы успокоиться, она заставила себя слушать дальше.

— …Рагухкура, Чакдуша и Рушнака, — закончил старый шаман печальный перечень. — Испивший чашу горя, да будь добр. Ведавший боль, да будь милосерд. Лишенный плоти, да прими души их в благословенной Тьме за Вратами Мира…

За Вратами Мира?! Это что еще за новости? Какие такие Врата…

— …да укажет им путь рана небес, Звезда Севера на крови твоей и да пребудут они во Тьме отныне и до конца времен лжи, как до пришествия и вечной славы твоей!

Это он о Мелх-харе? Не может быть… А разве он… не погиб? Выходит, что так. «За Вратами Мира», хм… тогда получается, что он и вправду способен вернуться? Странно… Древний ничего не говорил об этом. Может вернуться… или все-таки не может?

— …Лугбаша, Рагухкура, Чакдуша и Рушнака. Кровь их — земле, слезы — ветру, нам же — память. Да примет их Предвечная Тьма!

Голос шамана возвысился и вновь сухим шорохом опал под сводами пещеры. Словно та сила, что наполняла его, покинула дряхлое тело вместе с последними словами молитвы.

— В дальний путь провожаю ныне братьев своих, — ровно и глухо проговорил нараспев Рагхулун на родном языке. — Да примет их Предвечная Тьма!

Еще не смолкло эхо, а низкий звучный голос хар-ману уже подхватил напевный слог, будто откликаясь:

— В дальний путь провожаю я ныне сыновей своих. Да согреет их сердце твое!

И финальным аккордом, отдаваясь в ушах, плеснул голос Рраугнур-иргита:

— В дальний путь уходят ныне Ранхур, Муфхар, Таглук, Харгат, Ташкур, Рраугнур, Лугбаш, Рагухкур, Чакдуш и Рушнак, — наконец-то лучнице удалось расслышать все имена. — Да пребудет с нами память!

Вождь передал свое копье стоявшему с краю воину. Сам же обеими руками бережно поднял с пола медное блюдо с шарух и с поклоном передал хар-ману. Та низко склонила голову над печальной данью и медленно подала поднос шаману. В наступившей звенящей тишине Рраугнур-иргит опустил кроваво-красную мель в раскаленные угли священного очага. Края чаши тотчас же занялись, наливаясь жаром, меняя истинный цвет металла на тот, что зовется у иртха суму[68]. Волоски шарух зашипели, сворачиваясь в мелкие колечки, они корчились от жара, истаивали дымом и осыпались золой на раскаленное блюдо. В спертом воздухе плыл густой запах паленой шерсти, мешаясь с легким, почти неуловимым ароматом сосновой смолы, и казалось, вовсе не дым поднимался над углями — то бесплотные тени погибших воинов, на мгновение обретшие видимость, покидали пределы прежнего обиталища. Чтобы еще через миг вновь исчезнуть, растворившись во тьме небытия, и — кто знает? — возможно, и вправду отправиться в свой последний поход. Куда? На Поляну Предков? За Врата Ночи? Кто вообще знает, куда уходят души иртха… Лучница не знала.

Угли прогорели и подернулись серым пеплом. Широкие загрубевшие ладони вождя приняли еще горячую чашу с золой. Не чувствуя боли ожога, Рагхулун на миг замер, прикрыв глаза, и чаша дрогнула в сильных руках. Но слабость прошла, и, совладав с собой, молодой воин предал блюдо хар-ману и первым опустился на колени перед матерью рода. Ее смуглая рука собрала сажу с поверхности чаши, и большой палец провел поперек лба Рагхулуна короткую черту.

— Помни, — молвила Шадрух.

Вождь встал и отошел в сторону, уступая место остальным. Перед хар-ману склонился следующий из ее племени. «Помни» — прозвучало вновь, и темная полоса легла на его лоб.

«Помни»… «помни»… — звучало в тишине снова и снова, под шелест шагов безмолвные фигуры в печальном шествии сменяли друг друга, и конца-краю им не было. Последней к потухшему очагу подошла Шара. Впрочем, «подошла» — сильно сказано: это Иххаш вытолкнула вперед новоявленную подружку. Отступать было поздно, и лучница с коротким обреченным вздохом преклонила колени, касаясь теплого ворса медвежьей шкуры. Подставила лоб. Горестно полуприкрытые доселе очи хар-ману от такой наглости распахнулись в пол-лица, и даже блюдо с золой дрогнуло в протянутой руке. Шара мгновенно оценила положение вещей, и пока Шадрух судорожно подыскивала слова для гневной отповеди, лучница отвесила короткий армейский кивок и, уронив звонкое «помню», быстро встала и направилась к выходу. Среди собравшихся иртха поднялся ропот: что это, мол, еще за новости? Иххаш беспомощно посмотрела на вождя, затем — на кипевшую от бешенства мать. И только один Рраугнур-иргит по-прежнему сохранял бесстрастное спокойствие, и его утонувшие в морщинах слепые глаза напоминали две льдинки.

Шара притормозила за мгновение до того, как выброшенная вперед рука преградила ей путь.

— Вернись, — негромко велел Рагхулун, и лучница отчего-то повиновалась. Ропот стал еще сильнее, но теперь помимо возмущения нарушением обряда, в нем слышалось любопытство.

— Слово мое — к матери рода! — провозгласил Рагхулун. — Эта женщина… — он кивнул в сторону смущенной и растерянной Шары, — явилась из далеких и беззаконных земель Востока, где забыто само имя Мелх-хара. Не по его ли воле проделала она долгий и опасный путь, не промыслом ли его нашла дорогу к корням гор? А когда в пещеры вторглись чужаки, она вместе с нами защищала наш дом. Так почему же ты, мать, до сих пор видишь в ней чужую?

Хар-ману Шадрух выслушала упреки, не моргнув и глазом.

— Потому что она и есть чужая!

— Мать… — устав взывать к гостеприимству, Рагхулун принялся за доводы здравого смысла. — В клане слишком мало женщин. Урук-тха’ай убили четырех, остались только ты и Иххаш. Позволь ей войти в наше племя, назови дочерью!

Бронзовое лицо матери рода прорезала снисходительная усмешка.

— Да, урук-тха’ай принесли нам немало бед, но беды эти только наши, сын мой! Дела клана вовсе не столь плохи, чтобы нуждаться в полукровках-йерри! — ее презрительный взгляд вскользь мазнул по стоящей в сторонке тощей и нескладной девице. — Назови мне хоть одну причину повесомее: чем же таким заслужила она стать одной из нас? Ну же, сын…

Рагхулун оскалил клыки:

— Более векую причину, мать? — вкрадчиво переспросил он, растягивая слова, хоть это и было совершенно ему несвойственно. — Хорошо. Пусть тогда узнают все… — он взял Шару за плечи и развернул лицом к остальным. — В последнем бою эта женщина спасла мне жизнь!

Послышались недоверчивые и удивленные возгласы, кто-то шагнул поближе, чтобы лучше разглядеть чужестранку. А Рагхулун, наслаждаясь произведенным впечатлением, небрежно бросил:

— Жизнь вождя племени — достаточная плата за право называться одной из нас? Ответь мне, мать — во что ты ценишь меня?

Стараясь не выдать замешательства, охватившего ее при этих словах, хар-ману Шадрух бросила косой взгляд на стоящего за плечом шамана. Разумеется, слепой старец не мог этого заметить, просто счел, что настало время вмешаться:

— Так было! — провозгласил Рраугнур-иргит.

Иххаш счастливо засмеялась, когда ее новая знакомая смущенно буркнула что-то вроде «угу» — исключительно из-за необходимости сказать хоть что-нибудь в подтверждение слов Рраугнур-иргита. И у хар-ману просто не осталось иного выхода.