Тверской баскак. Том Пятый

Часть 1 Глава 3

Середина августа 1257 года

В шатре Бурундая душно, остро воняет смесью из вареной баранины, застарелого человеческого пота и давно не стиранной одежды. Этот запах, когда-то резавший мне нос, стал уже настолько привычным, что я почти не обращаю на него внимания.

Вместе с Великими князьями я сижу у самого полога юрты. Места не самые почетные, но это тоже уже привычно. Монголы даже в мелочах любят показать урусским князьям на их место. Это монгольское чванство я стараюсь не замечать. Пока союз с Ордой мне выгоден, я готов потерпеть. И честно говоря, пока все движется по задуманному плану, мне вообще плевать на эти тонкости «мадридского двора». Чего не скажешь про Андрея и Александра, их это неуважение и умаление княжеского достоинства задевает. Думаю, про себя они скрипят зубами, но внешне изображают стопроцентную удовлетворенность и лояльность. Предъявлять претензии небезопасно, да и выгоды совместного с монголами похода они тоже уже прочувствовали. Тут как с рыбой прилипалой, пусть большая часть добычи достается акуле, но зато кормежка гарантирована. Одно только взятие Кракова, не считая разорение остальных Малопольских земель, принесло им недурственный довесок к доходу, а ведь впереди еще сотни подобных земель и городов. Ради такого барыша они готовы засунуть свое недовольство куда-поглубже и нацепить на лицо радостную маску, тем более что на пир победителей их все-ж-таки позвали, а это уже немало.

По монгольской традиции после одержанной победы полководец обязан пригласить своих старших командиров на пир и отметить тех, кто особо отличился. Бурундай воин старой закалки и традициями не пренебрегает. Поэтому сейчас я сижу в его шатре в круге прочих высокородных монголов и терплю все прелести монгольского гостеприимства.

Скрестив ноги по-татарски и зажав в пальцах пиалу с кумысом, я со скукой разглядываю черные усики на губе старой рабыни, что разливает в миски горячую шурпу. Вокруг стоит шум ударно работающих челюстей. Гости с наслаждением рвут зубами горячее вареное мясо и с упоением обгладывают жирные мослы. Время от времени, утерев жирные пальцы о волосы и подняв чашу с кумысом на уровень глаз, кто-нибудь выкрикивает здравицу в честь Великого хана и все, одобрительно кивнув в ответ, молча прикладываются к своим пиалам. Настоящее оживление происходит, только когда речь заходит о прошедшем штурме и взятой добыче. Тут им действительно есть чему радоваться, в этот раз казна досталась богатая. Очень много зажиточных людей со всей Малой Польши пряталось в Краковском замке от нашествия. В живых из них мало кого осталось, ибо, следуя заветам Чингиза, в наказание за оказанное сопротивление монголы вырезали в городе всех без разбора.

Это жуткое зрелище когда-то, наверняка, возмутило бы меня и заставило переживать, а вчера оставило почти равнодушным. То ли очерствела душа моя, то ли отгородилась непробиваемым барьером от всех ужасов внешнего мира. Я теперь легко могу понять хирурга в полевом госпитале или просто врача, что за свою жизнь так насмотрелся на кровь, муку и боль, что перестал на это хоть как-то реагировать. Тем более, что ничего изменить я не в силах.

Монгольский пир — занятие довольно унылое и может доставлять удовольствие только самим монголам. Еда невкусная, про питье и говорить не стоит, никогда я не привыкну к этому чертовому забродившему молоку. Никаких иных зрелищ или хотя бы занятных дебатов тут нет, и в принципе быть не может. Согласно монгольским правилам хорошего тона, все гости должны хранить молчаливую степенность, а если уж и говорить, то только после еды, да и то лишь о чем-то срочном и важном. Поэтому все вокруг меня молча и увлеченно набивают желудки, не отвлекаясь на пустую болтовню и прочую ерунду. Думаю, единственно что волнует сейчас монгольских военачальников, кроме еды. Это кто пойдет дальше на запад с главными силами, а кому Бурундай поручит самостоятельный рейд на север, на Великопольское княжество и Поморье.

Пройдясь взглядом по скуластым монгольским лицам, я развлекаю себя тем, что пытаюсь предсказать решение Бурундая.

«Родню Батыя можно отмести сразу, — почти не задумываясь, прихожу к однозначному выводу, — Берке, Тукана и Абукана Бурундай из-под своей опеки не выпустит. Первого, потому что слишком ушлый, а двух других, потому что еще молоды, азартны и неопытны. Значит, по-настоящему выбирать надо только из троих: Балакана, Тутара и Джаред-Асына».

Бросаю еще один внимательный взгляд в сторону монгол и ловлю на бесстрастных узкоглазых лицах тщательно скрываемое нервное ожидание. Это понятно, самостоятельный рейд несет в себе совсем другие возможности. И в плане самореализации, и в плане добычи. Тут ни славой, ни богатством не нужно делиться на всех. Все достается только одному, как впрочем и весь позор в случае поражения, но об этом монголы уже перестали задумываться.

Мне в общем-то безразлично, кого отправят на север. Сейчас меня больше волнует, как лучше донести до Бурундая мои новые идеи и убедить его в необходимости изменения тактики. Разговор об этом я хочу завести сразу после пира, и хорошо бы было, чтобы старый полководец был к этому времени в нужном расположении духа.

«Лучший способ показать необходимость поиска новых путей, — вспоминаю про себя чью-то здравую мысль, — это заставить сомневаться в правильности старых».

Подумав об этом, решаю, что перед серьезным разговором было бы полезно вытащить на поверхность самые болевые точки монгольского войска. Вытащить и хорошенечко ткнуть Бурундая в них носом.

«Полезно-то полезно, тут спору нет! Хорошо бы еще понять, что и как сделать⁈ Что рано или поздно выест изнутри мощное дерево монгольской империи? — Спрашиваю себя и сам же отвечаю. — Конечно, междоусобица! Нойоны ненавидят друг друга ничуть не меньше своих внешних врагов, а подчас и поболе. Сейчас внутренние дрязги в войске — это чуть ли не единственная серьезная опасность, способная остановить поход к последнему морю!»

Промелькнувшая в голове идея мне понравилась, и я тут же приступил к действию. Подняв пиалу с кумысом, я попросил слово и, получив разрешающий кивок Бурундая, начал говорить:

— Позвольте мне, уважаемы нойоны, выразить свое преклонение и восторг перед безудержной отвагой и высочайшим полководческим искусством еще совсем юного, но уже безмерно талантливого военачальника Абукана. Как гениально он повел своих воинов на штурм…

Я несу всякую чушь, расхваливая Батыева внука, только с одной целью — спровоцировать злобно-завистливую реакцию. Ярких красок и сахарной лести я не жалею, и минут через десять мой словесный поток неумеренных восторгов заставил сорваться Джаред-Асына.

Повернувшись к Балакану, он произносит негромко, но так чтобы дошло до всех.

— Я слышал, что наш Абукан такой славный воин, что не может самостоятельно саблю из ножен вытащить! — Сказав, он громко загыкал наигранно веселым смехом.

Балакан и другие нойоны поддержали его кривыми ухмылками, мгновенно доведя юного Абукана до бешенства.

— Да как ты смеешь, жалкий сын рабыни, хулить ханского сына⁈ — Взревел он, засверкав белками выпученных глаз.

Все знали, что Джаред-Асын незаконный сын Арун-бека из рода Толуя, но говорить об этом вслух было непринято. Смех Асына мгновенно смолк, и его узкие налитые кровью глазки уставились на Абукана.

— Бату-хан был великим воином и правителем, жаль только его потомство выродилось в первом же колене! Сплошь жалкие слизняки, способные лишь…

Не дав ему договорить, в ссору резко вмешался Тукан.

— Тявкающую шавку следует проучить палкой, — он вонзился глазами в обидчика, — а низкорожденному ублюдку типа тебя, Джаред-Асын, следует отрезать его лживый язык⁈

То, что Джаред-Асын посмеялся над братом, мало тронуло Тукана, а вот то, что тот посмел тронуть имя отца, взбесило мгновенно. Бросив оскорбление в лицо обидчику, Тукан не подумал, что выставив свое высокородство, он заденет не только Асына, но и такого служаку как Балакан, что поднялся в темники из простых пастухов.

Слово за слово, оскорбление за оскорблением, и через минуту от былого спокойствия и благочестия не осталось и следа. В общем гвалте каждый старается перекричать другого, сверкая глазами и хватаясь за пояс в поисках оружия.

«Интересно, — подумалось мне, глядя на эту перепалку, — если бы у них не отобрали на входе сабли, они реально поубивали бы друг друга или так, орут больше для понта?»

Сделать какой-либо определенный вывод я не успеваю, потому как в общем крике прорезался отрывисто-скрипучий голос Бурундая.

— А ну уймитесь живо!

Для большей убедительности в шатер вошел десяток его личных телохранителей с обнаженными клинками. Это подействовало, и тишина наступила почти мгновенно.

Жесткий прищур Бурундая прошелся по лицам военачальников и безмолвно заставил каждого из них отвести глаза, признавая свою горячность и неправоту. Затем его взгляд впился в меня, словно бы пытаясь проникнуть в мою голову и понять — по недомыслию я устроил этот дебош или по злому умыслу.

На эту попытку покопаться в своих мозгах я отвечаю наивно-простодушной миной, мол сам не понимаю как такое могло случиться, ведь у меня же были самые добрые побуждения.

Не получив однозначного ответа, Бурундай отвел взгляд и, еще больше нахмурившись, поднялся. Махнув рукой, мол заканчивайте без меня, он двинулся ко внутреннему переходу от приемного шатра к его личным помещениям.

Когда спина Бурундая скрылась за пологом, нойоны еще какое-то время, не глядя друг на друга, поковырялись в своих тарелках, но уже без всякого аппетита. Инцидент подействовал на всех удручающе, и общим желанием было поскорее разбежаться и не видеть опротивевшие морды своих «друзей-соратников».

Один за другим монгольские военачальники и русские князья встают и, кланяясь тому месту, где еще недавно сидел хозяин дома, покидают шатер. Я же невозмутимо продолжаю сидеть. Вот, бросив в мою сторону подозрительный взгляд, двинулся к выходу Тутар. Он последний, и старший слуга Бурундая Касым наградил меня непонимающим взглядом, мол чего сидишь, тебе что особое приглашение требуется.

Оставив эту выходку без внимания, я жестом поманил его к себе. Подчиняясь, тот подошел и согнулся, подставляя свое старческое ухо.

Негромко, но четко я произношу в него каждое слово.

— Передай Бурундаю, что Фрязин хочет поговорить.

С изрытого морщинами лица на меня смотрят узкие щели пронизывающих глаз. Смотрят недовольно и требовательно, мол говори чего хотел и не трать мое время зря.

Я не отвожу взгляда, но и начинать не тороплюсь. Уж слишком хорошо я знаком с монгольскими нравами. Хочешь, чтобы к твоим словам отнеслись серьезно, не суетись, говори медленно и значительно, словно каждая твоя мысль на вес золота. Так велят неписанные правила монгольского этикета и устоявшихся народных традиций. Монголы считают, что если человек торопится изложить свои мысли, значит он сам в них не уверен. Я же хочу произвести совсем другое впечатление, и мой опыт общения с монгольской верхушкой подсказывает мне, как добиться этого наилучшим образом.

Начинаю издалека и иносказательно.

— Ни на миг не сомневаюсь, что многоопытный Бурундай частенько видел, как толстая ветка дерева ломается под грузом навалившегося снега, а тонкая, прогнувшись и скинув с себя гнетущую тяжесть, поднимается вновь.

Старый монгол подтверждающе кивнул, пытаясь понять к чему такое начало, а я, выбрав максимальную паузу, продолжаю.

— Я это к тому, что слабость и мягкость иной раз оказываются более стойкими, чем крепость и сила.

Иронично скривив губы, Бурундай покачал головой.

— Пример красивый, но я все же не соглашусь с тобой, Фрязин! Слабость — это удел побежденных, а мягкость хороша только в постели, когда под тобой прогибается женское тело.

Склонив голову, соглашаюсь, что довод его убедителен, а сам внутренне улыбаюсь.

«Другого ответа я и не ожидал!» — Мысленно поздравляю себя с хорошим началом, ведь именно на подобную реплику я и рассчитывал.

Не споря, одеваю на лицо мягкую улыбку.

— В общем случае так и есть, благороднейший Бурундай. Я с тобой полностью согласен, но на всякое правило, как известно, есть исключение.

Я знаю, Бурундай терпеть не может возражений, и потому выбираю такую манеру вести диалог, когда вроде бы постоянно соглашаюсь с ним, но продолжаю гнуть свою линию.

— Вот взгляни хотя бы на сегодняшний день. Уверяю тебя, что отсюда до самого последнего моря у тебя нет в Европе сколько-нибудь серьезных противников. Твои воины раздавят как клопа любое здешнее войско, потому что все твои враги слабы, малочисленны и разобщены. Да еще на данный момент нет тут такой силы, что была бы способной их объединить.

Бурундай скривился словно от зубной боли.

— Зачем столько слов, Фрязин⁈ Устаю я от них! Ведь все просто и понятно, нет у врага силы, значит у нас будет больше добычи и меньше потерь!

Он наградил меня уничижительным взглядом, и я, опять соглашающе покивав, поддакиваю ему.

— Все так, многоопытнейший Бурундай, все так, но посмотри на эту ситуацию с другой стороны и ответь себе на вопрос. Если враги настолько слабы и разобщены, что неминуемо будут разгромлены в первом же сражении, что тогда они постараются предпринять?

— Сдадутся на милость победителя! — Высокомерно отрезал Бурундай, и я вновь соглашаюсь.

— Может быть! Может быть, кто-то и сдастся, но большинство закроется в своих замках и укрепленных городах!

— И что⁈ — Узкие щели азиатских глаз уставились мне в лицо. — Ты выкуришь их оттуда своим огнем. Всех до единого!

Это та самая фраза, которую я ждал и к которой так долго подводил Бурундая.

— Конечно, выкурю! — Не отводя глаз, выдерживаю его сверлящий взгляд. — Есть, правда, одна проблема…! Этих замков только в одной Германии сотни. Уйдут годы лишь на то, чтобы обойти их все, не говоря уж про все остальное.

Время самый грозный враг для старика. Я вижу, как в черных монгольских зрачках впервые вспыхнуло сомнение, и, не давая ему возразить, дожимаю.

— Конечно, мы можем двигаться от замка к замку, от одного города к другому и сокрушать их один за другим. Рано или поздно враг сломается и начнет сдаваться, но тут возникает другой вопрос. А готово ли, Бурундай, твое войско к такой затяжной и многолетней войне? Не развалится ли оно раньше, чем дрогнет враг, не перессорятся ли между собой твои темники, не разбегутся ли по своим кочевьям воины⁈

Я прям чувствую, как в этот момент в памяти Бурундая всплыла картина сегодняшней ссоры, и вбиваю последний гвоздь.

— А Берке⁈ Он здесь лишь до тех пор, пока на ханских подушках сидит Улагчи. И если вдруг с царственным мальчиком, не дай бог, что-то случится, то Берке не просто умчится в Золотой Сарай, а еще и уведет с собой не меньше половины войска.

На лбу Бурундая прорезались глубокие морщины тяжелого раздумья, показывая мне, что ни одно мое слово не пропало зря и пришло время для главного вывода.

Начинаю, не отказав себе в победной улыбке.

— Вот и получается, что слабость нашего противника становится его силой. Ведь наилучшим вариантом для нас стал бы разгром врага в одной или нескольких решающих битвах, а его слабость и нежелание сражаться приведут нас к наихудшему варианту, о котором я уже говорил.

Бурундай все еще морщит лоб и сидит мрачнее тучи. Признавать мою правоту ему не хочется, но он не был бы великим полководцем, если бы хоть раз позволил эмоциям взять верх над разумом.

— Хорошо! — Проскрипел он, наконец. — Что ты предлагаешь? Только не говори мне, что ты пришел сюда лишь для того, чтобы испортить старику сон своим мрачными перспективами.

За что я уважаю Бурундая, так это за его умение превозмочь свои амбиции. У людей его ранга, возраста и популярности — это наиредчайшее качество. Чаще слава и возраст играют с людьми злую шутку. Они перестают слушать других, а любые возражения воспринимают как досадное недоразумение, которое надо побыстрей устранить. Бурундай тоже терпеть не может несогласие, но в отличие от других, в нужные моменты он может с собой справиться. В этот раз ему потребовалось вся его сила воли, но он таки заставил себя прислушаться к голосу разума.

Глаза Бурундая выжидательно уставились мне в лицо, и я начинаю говорить то, ради чего собственно все и затеял.

— Чтобы избежать наихудшего для нас варианта, необходимо изменить само отношение местной знати к вторжению. Пока германские, венгерские или польские бароны считают монгольское войско иноземным захватчиком, они будут отчаянно сопротивляться, но если нам удастся изменить сам статус войны, то и их отношение изменится.

В глазах старого монгола вспыхнуло раздражение.

— О чем ты! Я думал, ты хочешь предложить мне что-то дельное, а ты потчуешь меня каким-то бредом. Враг подчиняется воле Великого хана, только когда монгольский сапог наступает ему на шею!

Молча пережидаю вспышку недовольства и лишь потом продолжаю.

— Не торопись с выводами, уважаемый Бурундай, я предлагаю тебе только реально-исполнимые идеи. Мой план заключается в том, чтобы не гвоздить всех направо и налево, а возглавить тот процесс, что и так уже идет на этих землях.

— Да о чем ты говоришь черт возьми⁈ — Взвился окончательно Бурундай. — Хватит твоих иносказаний, Фрязин! Говори просто и ясно, или я выкину тебя из своей юрты собственными руками.

Вижу, надо поторопиться, а то клиент сейчас закипит. Сосредоточившись, начинаю излагать максимально коротко и четко.

— Сейчас в Европе и без нас идет постоянная война. Местные бароны лупят друг друга с яростью и упорством обреченных, и я лишь предлагаю воспользоваться этой ситуацией. Не становиться общим врагом для всех, а помочь одному из них одолеть всех прочих.

— Если на этих землях нет единой страны, нет единой власти, которую можно оспорить, то кому ты предлагаешь помогать⁈ — Бурундай впервые за время нашего разговора проявил интерес, и я охотно поясняю.

— Сейчас нет, но еще недавно была — это Священная римская империя. Я предлагаю протянуть руку помощи ее последнему и единственному наследнику. Юному Конрадину из рода Гогенштауффенов. Ему сейчас всего пять лет, он живет под опекой своего дяди — герцога Баварии, и что самое для нас главное, его уже успели лишить всего: и титула, и наследства, и будущего. На сегодняшний день устранить эту кощунственную несправедливость может только воля Высокого неба или божественное вмешательство Великого хана!

— Вот это уже занятно! — Оживившись, вдруг блеснул щелками глаз Бурундай. — Продолжай, я слушаю…