Ты думал, я не узнаю?.. (СИ)

Глава 25 Варя

Три года назад

— Ксюш, ты в школу не опозда… — в процессе безотчетного проговаривания лишь к концу фразы натыкаюсь на непреодолимую преграду в виде реальности.

Что я несу, черт возьми?

Какая школа?

Ксюши нет. Уже девять дней, как нет. А ее комната выглядит так, словно она ушла чистить зубы и вот-вот вернется.

Просыпайся, Варя. Эта новая жизнь — сущий ад, и тебе в нем вариться, потому что… Потому что надо.

Я закрываю дверь, пряча от своего взора девичий мирок со всеми его мелочами, и пробую сообразить, куда идти дальше. А зачем я вообще встала? Ну да, точно. Собиралась разбудить Ксюшу.

— Варя? — безрадостную холодящую тишину бережным зовом разрезает Матвей.

Я медленно поворачиваю голову на исходящий звук, не осознавая, с какой силой стискиваю пальцами дверную ручку. На данный момент это единственное, что буквально удерживает меня на весу. Еще можно припасть к стене, но для этого нужно сделать еще несколько лишних телодвижений, на которых нет ни энергии, ни желания. Хочется просто застыть. Обрасти панцирем, навеки закостенев.

— Милая, — роняет муж с крайней заботливостью, словно я статуэтка из тончайшего хрусталя, которая способна разлететься на осколки, если на нее неосторожно подуть. — Возвращайся в постель.

Иногда забываю, что нас тут бродит двое. Две смятенные, обездоленные души, еле-еле уцелевшие по какой-то нелепой случайности.

Я киваю ему. Или мне только так кажется.

Матвей подходит, обнимает меня за плечи и отдирает от подручного средства, помогающего стоять на ногах: накрывает мои скрюченные одеревенелые пальцы своими, вынуждая разжать дверную ручку. Но я совсем не чувствую исходящего от мужа тепла, будто рядом нет никого. Знаю, что он есть — это я никакая. Ни горячая, ни ледяная. Пустая.

Матвей возвращает меня в нашу спальню, усаживает на кровать и опускается передо мной на корточки.

— Варюш, что будем делать?

— В каком смысле?

— Сегодня девять дней, — Матвей громко сглатывает.

— Да.

— Нужно поминки организовать.

Кто сказал, что нужно?

— У меня нет сил, — я заваливаюсь на бок, проваливаясь щекой в подушку.

Матвей стискивает пальцами переносицу, опускает ресницы и массирует подушечками пальцев закрытые глаза, размазывая по ним влагу.

— Я все организую.

— Как знаешь, — я переворачиваюсь на другой бок и крепко зажмуриваюсь, ощущая на виске прикосновение его дрожащих губ.

Он тихо уходит. Я считаю до десяти, утыкаюсь лицом в матрас и берусь за подушку, накрывая ею голову, чтобы заглушить крик.

Незаметно провалившись в сон, выныриваю из него с явственным ощущением, будто и не спала вовсе. Очередная вылазка из спальни по квартире не венчается желаемым чудом: что вновь откуда-нибудь донесется голос дочери. Матвей с кем-то разговаривает по телефону, сидя на диване в гостиной, я волочу ноги к ванной, захожу туда и оставляю дверь приоткрытой. Обещание, данное друг другу, высечено в подкорке. Не запираться, чтобы, если соблазн отправиться к Ксюше перевесит здравый смысл, каждый из нас сумел вмешаться и не допустить этого.

Приняв таблетки, на секунду встречаюсь с собственным отражением в зеркале и стремительно отвожу взор. Сотру из памяти промелькнувший образ обезображенной горем женщины и уверю себя, что она была прозрачной. Невидимкой.

Развернувшись, я натыкаюсь на мужа в дверном проеме.

— Я забронировал зал ресторана на четыре. Осталось обзвонить людей.

— Хорошо.

— Ты согласна?

Не уверена, нужно ли это мне, но, думаю, это важно для тех, кто помимо нас с Матвеем любил Ксюшу. Не знаю, хочу ли переживать за чувства всех этих людей (социальная батарейка полностью разряжена), но вижу, что это необходимо ему.

***

Собралось на удивление много народа. От мельтешащих перед глазами знакомых и незнакомых лиц кружится голова, однако каким-то парадоксальным образом мне удается коммуницировать с огромным количеством людей. Бывает, конечно, впадаю в ступор и забываю отвечать, но все относятся к этому с пониманием. Я вижу среди пришедших почтить память Ксюши своих коллег, наших с Матвеем друзей, ее одноклассников. С небольшим опозданием прилетел папа и, засев скромно в уголке, неотрывно за мной наблюдает. Некоторые не проявляют излишней многословности, за что я нахожу их самыми комфортными на сегодняшний день.

Меня хватает на час или около того. Дарованный антидепрессантом ресурс быстро израсходуется. Я присоединяюсь к папе. Забиваюсь в угол.

— Поешь, — он усердно двигает ко мне тарелку с супом.

Я мотаю головой.

— Надо, — велит без нажима.

Кусок в горло не лезет, но ради его спокойствия вливаю в себя несколько ложек теплого куриного бульона.

Вдруг я слышу Ксюшин голос, перерастающий в заливистый смех. Ложка падает в тарелку из моих дрогнувших пальцев, брызги бульона портят безупречную белизну скатерти. Я бы сочла, что самый желанный в мире звук исходит из моей плохо соображающей головы, однако с лица папы мигом сходит вся краска. Он тоже ее слышит.

И многие другие.

Исчезает жужжащий говор. А Ксюшин смех по-прежнему рвет мое сердце в клочья.

Я поднимаюсь с места и безошибочно бреду к источнику боли и счастья, слепо пихая людей и врезаясь в углы. Вскоре смолкает и он, однако я уже его нашла.

Девочки, Ксюшины одноклассницы, хлюпают носами, глядя в телефон одной из них. Другая, заметив над ними мою нависшую фигуру, одергивает подругу и боязливо озирается за плечо.

— Из-звините...

Я чувствую, как впивающиеся взоры окружающих медленно разъедают, забираясь под кожу, мышцы и сухожилия. На меня хлынет такое чудовищное отчаяние, что я просто не выдерживаю его напора и убегаю, впервые ощущая шевеление помещенной в грудь бомбы.

Матвей догоняет меня, а что происходит дальше — понятия не имею. Знаю лишь, что люто больно. И страшно, потому что разум агонизирует, отторгая рациональность, мораль и все оттуда вытекающее. А с наступлением мизерного просвета я обнаруживаю себя перед входной дверью Литвиновых в компании канистры бензина. Безропотно повинуясь стихийному помешательству на жажде мести тем, кто причастен к отнявшему у меня смеху дочери ублюдку, я откручиваю крышку и переворачиваю тяжелую емкость. От невероятной бензиновой вони скручивает желудок, в горле скапливается тошнотворная горечь.

Дверь передо мной открывается, и на пороге возникает его мать.

Я с трудом узнаю в плюгавой исхудавшей женщине, облаченной в траурную одежду, свою бывшую лучшую подругу. Она выпучивает поблекшие, воспаленные от хронических рыданий глаза и разевает рот в беззвучном возгласе.

Понимаю. Не каждый день застаешь на своей лестничной клетке другую обезумевшую от горя мать с канистрой бензина в одной руке, и зажигалкой в другой.

— Варька… ты… чего это надумала? — заикаясь, выдавливает по слогам Лена.

Мне нечего терять. Я не сбегу. Вместе с ней полыхать в этом пламени буду. Но кто-то должен ответить. КТО-ТО ОБЯЗАН РАСПЛАТИТЬСЯ ЗА ТО, ЧТО МОЕЙ ДЕВОЧКИ НЕ СТАЛО.

— РИТАВЫЗЫВАЙПОЛИЦИЮ! — сплошным ревом вопит мать убийцы. — ВАРЯНЕНАДО! — она ухает вниз, громко бьется коленями о пол и складывает руки в молитвенном жесте. — Не надо. Не делай этого. Не надо. Не делай этого.

Я отбрасываю канистру и чиркаю зажигалкой.

На крик матери прибегает его старшая сестра, держа на руках напуганную истошными криками девочку с темными косичками. Маргарита цепенеет, остановившись за Леной, и крепче прижимает к груди дочку. Не отводя от меня ошеломленного взора, беззвучно шевелит ртом. Молитву? Пощаду? Все равно.

Мне плевать.

— Мамотька, а тьто с бабуськой? — спрашивает Риту малышка и поворачивается ко мне.

— Не смотри! — вскрикивает Рита, накрывая голову девочки ладонью, отворачивая ее от меня.

Нет. Нет. НЕТ. НЕТ.

Я пячусь назад, содрогаясь всем телом.

Господи, что я творю?

— А-А-А-А-! — исторгая из недр поломанного естества чудовищный крик, выкидываю зажигалку и, хватаюсь за перила и сползаю по ступеням вниз. — А-а-а-а! А-а-а-а… — срываю голос до хрипа, с огромным трудом передвигая ногами.

Я же чуть…

— Я не могу, не могу, я не могу, — из уст сочится самообман.

Я бы могла.

Сую руку в карман плаща, набираю один-один-два. Не даю диспетчеру закончить дежурную фразу, сбивчиво перебивая:

— Арестуйте меня. Я собираюсь устроить поджог. Пожалуйста, только заберите меня отсюда.

Как можно скорее.