Ты думал, я не узнаю?.. (СИ)

Глава 4 Варя

Должна ли я?

Почему? Ради мизерной надежды, что объяснение мужа не оправдает моих «завышенных» ожиданий от правды? Ради всех тех лет, которые мы прожили душа в душу, воспитывая дочь в любви, доверии и взаимопонимании? Заслуживает ли Матвей шанс на то, чтобы быть выслушанным?

— Не знаю, где ты меня видела… — его нерешительное вступление доносится до меня будто издалека.

Сейчас, в эту минуту, в эту секунду, я знакомлюсь со звуком прорывающейся плотины. Будет ложью сказать, что тихий треск, раздающийся при зарождении катастрофического разрушения, ни на толику не пугает. Скорее, вгоняет в оцепенение, после преодоления которого звуки усилятся, разрастутся до оглушительного громыхания, и хлынет страшная волна, против которой нет средств борьбы, перед которой невозможно устоять и уцелеть.

Оцепенение надолго в теле не задерживается. Жаль, что неуловимое мгновение затишья нельзя растянуть до бесконечности. Барабанные перепонки чуть не лопаются от рева, с которым плотина самообладания ломается на куски.

Волной гнева сметает молниеносно.

— Не мешает иногда смотреть по сторонам! — я собираю пальцы в кулаки, чтобы подчинить тремор, однако непроизвольные мышечные сокращения выталкиваются за прежние рамки и от ладоней разлетаются по нервным окончаниям, туго оплетая их высоким напряжением. — Как у тебя только совести хватило? — запальчивость сжимает горло раскаленной докрасна костлявой рукой, передавливая голосовые связки, и из уст сочатся обрывистые словесные комки. — В день ее рождения… А ты вообще помнил, куда их привез?!

— Варя, пожалуйста, успокойся.

Я выставляю перед собой руки, устанавливая границу, которую ему запрещено нарушать. Матвей движется на меня до тех пор, пока не упирается грудью в мои расправленные трясущиеся ладони.

— Не говори мне успокоиться. Не смей, — крошечными шажочками отступаю к стене. Чтобы не упасть, прислоняюсь плечом к распашному шкафу. Душно. Гадко.

— Тебе нужно присесть, — проигнорировав проведенный мною незримый рубеж, разделяющий нас, Матвей занимает своим внушительным ростом и покатыми, необъятными плечами все мое личное пространство.

— Отстань…

— Тебе плохо, — он настойчиво пытается дотронуться до меня, уворачиваясь от вялых отмашек. Когда его пальцы смыкаются вокруг моего предплечья, чуть выше локтевого сгиба, потребность немедленно высвободиться резко подскакивает до пиковой отметки.

— Отвали!

— Варь…

Я рывком разворачиваюсь к нему затылком и хватаюсь за волосы.

— Извини меня.

— Подонок. Предатель! — зажмурившись, делаю очередной оборот на сто восемьдесят и колочу Матвея некрепкими кулаками. Траектория у ударов хаотичная, иногда мажу по воздуху. Он не уклоняется, стоит передо мной, несгибаемый, точно железный прут. Его лицо неподвижно, словно мраморное. — Метелин… — на хриплом выдохе берусь за воротник его вязаного пуловера. — Как же ты… а? Ну как? — утробный всхлип опережает ругательства, крутящиеся на языке, и срывается с дрожащего рта.

Матвей стискивает челюсти, ни на секунду не отводя от меня раскаивающегося взора.

— Это была ошибка… — на надрыве сипит муж. — Я ошибся.

— Как долго ты намеревался держать от меня в тайне существование своей ошибки? — с неестественно монотонной интонацией произношу я. На какой-то момент способность испытывать эмоции ставится на паузу. — И кого ты считаешь ошибкой, Матвей? Ту девочку, или ее мать?

Он почти неуловимо содрогается.

— Не вплетай сюда ребенка, прошу тебя.

Я шарахаюсь от него, как будто получила звонкую увесистую оплеуху.

— А как прикажешь реагировать? — выдавливаю сквозь стиснутые зубы. — Мне что, порадоваться за тебя?!

— Нет. Послушай, — просит Матвей глухим от переполняющих чувств голосом и поднимает руку, жестом призывая дать ему возможность объясниться. — Семь лет назад я облажался. По-крупному, Варь, — добавляет срывающимся тоном. — Всего одна ночь… Была всего одна ночь, — с расстановкой повторяет он, как будто до меня с первого раза не дошло. — Между нами ничего нет. Мы общаемся исключительно из-за ребенка.

— С кем?

Ему не удается полностью выдохнуть. Он приоткрывает и тут же закрывает рот, неприлично долго растягивая мое неведение поверхностным дыханием. Учащенно сглатывает, сжимая губы в тонкую бледную полоску. Ничего не говорит и отводит голову в сторону, в конце концов разрывая зрительный контакт.

Недремлющая интуиция подсказывает мне, почему Матвей вдруг проглотил язык.

Мама девочки, стало быть, не такая уж незнакомка.

Нецелесообразно сейчас рыться в памяти, перебирая на уме возможных кандидаток на роль любовницы моего мужа, однако сложно устоять перед немедленным установлением ее засекреченной личности.

Каким наше окружение было семь лет назад? Ответ прост: таким же, как и десять лет назад, двенадцать, или пятнадцать. Общих друзей я знаю, как облупленных, так как знакома с ними с юных лет. У Матвея нет и не было подруг, о которых я бы не догадывалась, или которые бы пробуждали во мне чувство ревности. Да и не случалось такого, чтобы Матвей заставлял сомневаться в его верности.

Семь лет назад мы еще тесно дружили с Литвиновыми… И как жаль, что при мысли о близких друзьях перед глазами в первую очередь всплывают именно их лица. Лица разрушителей, взрастивших убийцу.

— Варвара, поверь, будет лучше, если ты не станешь в этом копаться, — удрученно отзывается Матвей.

— Если бы ты действительно заботился о том, как будет лучше для меня, то не стал бы изменять.

Он осторожно кивает опущенной головой.

— Прости меня. Понимаю, этого недостаточно, чтобы загладить вину, но я постараюсь. Если ты дашь мне шанс.

— Какой шанс? О чем ты? Я… — бью себя в грудь, смаргивая градины соленой теплой влаги. Перед словами, которые собираюсь донести до него, задерживаюсь на вдохе и с выдохом отпускаю из себя единым залпом: — никогда не смогу принять этого ребенка. Ты нагулял ее на стороне. Я не проникнусь к этой девочке любовью. Она чужая. Эту ошибку я не прощу, Матвей, — процеживаю я, вкладывая искренность в каждый слог.

— Думаешь, я не знаю? — его густой бас проходит через меня арктическим шквальным ветром. — Конечно, ты не смиришься с ее существованием. Но она есть в моей жизни, и я не оборву с ней связь.

Я хочу бороться с ним на равных, но стремительно сдаю позиции. Каждым словом, словно крупнокалиберным оружием, Матвей проделывает сквозные дыры в тех местах былых душевных ранений, которые только-только начали бледнеть и походить на рубцы. Я беспомощна перед его решительностью защищать этого ребенка во что бы то ни стало.

Это нечестно. Несправедливо. Жестоко.

В то время как мне остается лишь оберегать память моего погибшего ребенка…

— Я не могла поверить своим глазам, когда увидела вас у кондитерской, которую обожала Ксюша. Понимаешь хоть, почему я там была?

Матвей, впившись зубами в нижнюю губу, еле-еле кивает.

— Ты мне только ответь… — горло дерет от слез. — Почему ты привез их туда в день рождения нашей дочки?

На резком вдохе муж поднимает плечи, запрокидывает голову и стискивает пальцами переносицу.

— Мимо проезжал. Юльке… — роняет Матвей на судорожном вздохе имя девочки, которая так сильно к нему липла, — захотелось шоколадного торта, а я не смог отказать. Не смог объяснить шестилетнему ребенку, почему каждый раз от вида этой кондитерской у меня внутри все переворачивается. Что мне оставалось делать? Запретить? Она так просила… — Матвей разрыдался, пряча лицо в ладонях, — просила кусочек торта. Ты бы знала, как сильно она напомнила мне Ксюшу в тот момент. Я разглядел ее в глазах другого ребенка. И попросту в этой иллюзии утонул. Прости меня, Варя. Прости, что тебе пришлось увидеть это. Мне так жаль. Мне очень-очень жаль, родная.

Шоркая подошвой зимних ботинок, я плетусь мимо сотрясающегося от безутешного плача супруга.

— Варя…

Торможу перед закрытой дверью в комнату Ксюши, несмело дотрагиваясь до ручки.

— Оставь меня.

При открытии раздается тихий скрип. Пора смазать петли.

Меня встречает сгустившаяся тьма, и с затаенным дыханием я в нее ступаю.