Ты думал, я не узнаю?.. (СИ)

Глава 59 Варя

Примерно за неделю до четвертой годовщины со дня гибели Ксюши мне на руки попадает конверт из приятной на ощупь плотной матовой бумаги без марок и надписей, но примечательно обвязанный нежно-розовой атласной ленточкой. На ум сразу же приходит догадка, что это кто-то из бывших пациентов решил напомнить о себе таким способом. Конверт попадает ко мне в загруженный день, поэтому его распечатывание я откладываю до вечера. Но если бы по опознавательным признакам я узнала, чье оно, то немедля бросила бы все дела… или как минимум бы их отложила.

Конверт ждет своего часа сначала в ящике моего рабочего стола, затем на дне сумки. Благополучно мною забывается: мысли о его существовании ненадолго вытесняются домашними хлопотами, хотя вдвоем с Пашей я справляюсь с ними куда быстрее, чем одна.

Я вспоминаю о конверте перед сном, но как только развязываю ленту и вынимаю сложенный пополам лист, подписанный: «Мамуле», желание закрыть глаза мгновенно улетучивается.

Я зачем-то оглядываюсь по сторонам, зацикливаясь на промелькнувшей мысли, что кто-то меня разыгрывает. Но на кухне помимо меня никого нет. Паша засопел сразу, как только упал головой на подушку, окруженный нашими питомцами. Да и не стал бы он проворачивать подобное.

Аккуратно, словно письмо способно обратиться в прах от малейшего движения, я кладу его на стол, не разворачивая, и поднимаюсь со стула. Как мышка, на носочках семеню назад, пока не натыкаюсь поясницей на столешницу. Обретя в кухонном гарнитуре опору, выдыхаю с таким облегчением, словно уцелела от падения в бездонную, покрытую туманом пропасть, над которой растянулся хлипкий мост, шатающийся от легкого дуновения ветра, и я благополучно его миновала.

Сосредоточение напряжения начинает по нарастающей пульсировать в районе солнечного сплетения. Я инстинктивно тянусь рукой к плоскому животу и обнимаю себя: однако не с целью защитить нас с малышом от сокрытой в непрочитанных строках эмоциональной встряске, а будто обращаясь к жизни во мне за одобрением желания немедленно прильнуть к письму и слиться с ним воедино.

Разве память о ребенке может причинить родителю боль? Причиняет боль только то, что подтверждает его отсутствие, а это, без преуменьшения, все остальное.

Возвращаюсь, я сажусь за стол и с поверхностным, участившимся дыханием беру сложенный пополам лист. Открываю…

Сомнений нет. Каждую букву выводила моя Ксюша. Ей не удавалось придерживаться одного стиля, и почерк постоянно менялся. То был настолько безупречным, почти каллиграфическим, то ужасал причудливостью и неразборчивостью. Она не уставала объяснять, что во всем виновата рука, не поспевающая за ходом мыслей. Даже пыталась научиться писать левой, полагая, что это правая такая непутевая.

Внимательно и неторопливо читая, я так явственно представляю ее присутствие, словно доченька сидит на соседнем стуле, болтая в своей излюбленной быстрой манере о том, какими редкими она представляла солнечные будни студентки факультета кинематографического искусства в Праге, и о том, как скучает по дому. Ее звонкий стрекот наполняет мое сердце теплым светом всепобеждающей, нетленной любви. В моменты, когда фантазия рисует образ повзрослевшей Ксюши с пугающей реалистичностью, я могу заметить ее неуловимый образ, услышать шелест шагов и ощутить невесомость, с которой ее руки обхватывают мои плечи: прямо как раньше, когда по утрам она обнимала меня со спины и чмокала в щеку, перед тем как упорхнуть в школу.

Я чувствую ее рядом с собой. Слышу ее голос в строках. И с подступающей с завершением письма тяжестью ненадолго прерываю чтение, чтобы не дать себе расплакаться. Дочка обращается ко мне, а я — рыдать? Нет-нет. Я и не надеялась, что когда-нибудь мы вновь так близко друг к другу подберемся!

Ксюша сама отыскала путь ко мне, чтобы напомнить, каким неповторимым, неисчерпаемым счастьем она была, есть и будет для меня. Напомнить о том, что каждая ее улыбка была маленьким чудом. Напомнить о безграничной и бескорыстной преданности и о том, что в моей любви она всегда обретет убежище от каких бы то ни было бурь в каком бы то ни было из пространств.

В предпоследней строчке она выражает надежду на то, что очень скоро прославится, сняв фильм, который покорит маститых всемирно известных режиссеров, и отправится со мной в долгое, запоминающееся путешествие.

В последней говорит, как рада, что я ее мама, а она моя дочь.

Так и есть, родная.

Возможность любить тебя — мое величайшее везение.

Я аккуратно складываю письмо, убираю в конверт и обнаруживаю в нем еще одно послание, адресованное Матвею. Однако не смею проникать в то сокровенное, что Ксюша написала для отца, и оставляю те слова дочери нетронутыми моим любопытством.

***

Конверт попадает в руки бывшего мужа лишь спустя два с половиной месяца.

В первой декаде декабря мы с Матвеем оказываемся на одной парковке у кондитерской, которую когда-то любила Ксюша, и у которой год назад я нечаянно разоблачила другую сторону его жизни. Мы стоим в длинной очереди к единственной кассе, тем не менее, мне не сразу удается распознать в широкоплечей мужской фигуре Метелина. Наверное, я бы так и не обратила на него внимания, если бы он случайно не повернул голову к витринному большому окну, а я свою подняла.

Он расплачивается карточкой за черничный муссовый торт, разворачивается и проходит мимо, собирая на себе заинтересованные женские взгляды. Отдалившись от меня на пару шагов, встает столбом и оборачивается.

— Варя… — тут же осекается, должно быть, вспомнив мое напутствие в нашу последнюю встречу: сделать вид, будто мы не знакомы, когда пересечемся вновь.

Я киваю в знак приветствия, вскользь разглядывая Матвея. Начал бороду отращивать, немного вес набрал. Он тоже меня изучает, но тратит на это больше времени и концентрации.

— Подождешь снаружи? — спрашиваю я. — Мне нужно тебе кое-что отдать.

Уже некоторое время я ношу конверт в сумке: как раз планировала связаться с Матвеем на днях, чтобы договориться о встрече и отдать ему письмо, но удобного случая до сегодняшней даты не подворачивалось.

— Да, конечно, — растеряно соглашается Метелин, замечая украшение на моем пальце. Он сводит брови к переносице и удаляется из кондитерской, придержав отразившееся на его лице неравнодушие к этой детали за сомкнутыми устами.

Покидая заведение несколькими минутами позднее с последним черничным тортом, я оглядываюсь по сторонам в поисках понурого, высокого мужчины в распахнутом темно-сером пальто. Матвей вяло расхаживает вдоль своего автомобиля, то и дело тянется к черному шарфу, ослабляя петлю, и в конце концов избавляется от него, как от чего-то прескверного: выразительно хмурится и будто что-то цедит, обнажив зубы. После шарфа он принимается терзать свои волосы, поправляя их до тех пор, пока я не появляюсь в его поле зрения.

— Что ты хотела мне отдать? — Метелин прочищает горло и придает своему голосу наигранную непринужденность, а сам взором норовит расплавить мое обручальное кольцо.

Я смахиваю с кончика носа приземлившуюся пушистую снежинку, прошу его подержать торт и вынимаю из сумки конверт. Затем мы меняемся: он возвращает мне торт и, озадаченно вскинув левую бровь, берет из моих рук конверт.

— Что это? — предмет не на шутку настораживает Матвея.

— Ксюшино письмо, — я делаю небольшую паузу, наблюдая за его реакцией. На крошечном вздохе Матвей расслабленно опускает плечи и даже улыбается краем рта. — Конверт доставили мне на работу в конце сентября. А ты, я слышала, как раз в то время улетел в Питер…

— Да, по работе, — негромко объясняет он. — Недавно вернулся.

— Поэтому я решила отдать конверт по твоему возвращению.

— Угу, — кивает понимающе, не глядя на меня.

Не совсем по работе Матвей отлучался в длительную поездку, как утверждают некоторые источники в лицах наших общих знакомых, считающих своим долгом держать меня в курсе событий и докладывать обо всех женщинах, с которыми знакомится мой бывший муж, и сплетничать о его планах перебраться из Москвы, не утаивая в мелочах, с чем конкретно это связано. Вернее, с кем.

Нет. Не из-за женщины, а из-за девочки, зовущей его папой.

Люди из нашего окружения разделились на два лагеря. Те, кто узнали о существовании внебрачной дочери Матвея и выбрали избегать меня, и те, кто выбрали избегать его. Хотя, как показывает практика, некоторые предпочитают действовать на два лагеря, распространяя информацию каждому, кто не прочь посудачить. Так и разносится молва по миру. «Благодаря» им мне известно, что Рита Литвинова со своей дочкой намерены обосноваться в Санкт-Петербурге… но не с Матвеем, а другим мужчиной, с которым Маргарита, вроде как, работала, когда жила здесь, в Москве. Что там планирует делать Матвей — ума не приложу. Впрочем, это меня не касается.

— Спасибо, что не забыла про конверт, — Метелин шарит безотрадным взглядом по моему лицу и пробует сложить губы в признательной улыбке, но попытка проваливается с треском. — Тебе она тоже написала?

— Да.

— И… о чем было письмо? — нерешительно уточняет Матвей.

Я непроизвольно накрываю не занятой тортом рукой животик, уже ставший достаточно заметным, когда на мне нет кучи одежды.

— О будущем.

…Которое никогда не наступит, но если бы наступило, то, я не сомневаюсь, обрело бы именно тот образ, какой Ксюша нарисовала в своем воображении.

Матвей стискивает челюсти и сильнее впивается пальцами в края конверта, прерывая задумчивую молчание вопросом:

— Он хороший человек?

Я озадачиваюсь ровно на секунду.

Не удержался-таки от интереса к моей личной жизни. Не то чтобы я держала ее в строжайшей секретности…

— Замечательный, — расплываюсь в мечтательной улыбке, живо воссоздавая мысленным взором сцену недавнего предложения руки и сердца.

Окрестности Мурманска, морозная ночь и неописуемой красоты северное сияние стали свидетелями того, как Паша опустился на одно колено и немного дрогнувшим голосом спросил, не хочу ли я состариться вместе с ним. А у меня так окоченело лицо, что я даже улыбнуться не могла, не говоря уже об озвучивании полноценного согласия. Позднее, когда мы отогрелись у камина в его доме, я, разумеется, наверстала упущенную из-за суровых сибирских холодов восторженность и мозоль на языке натерла, повторяя Паше: «Да!».

Влюбленность сама по себе прекрасна, однако в комплексе с гормональной перестройкой организма она едва ли не плацебо.

— Я рад за тебя, — медленно оттаивая от оцепенения, признается Матвей. Искренен он, или нет, судить не возьмусь. Какими бы ни были его чувства, их не разглядеть за вуалью непроницаемости.

— Что ж, мне пора.

— Варь, а ты… Ты ничем не занята на ближайшие пару часов? Не хочешь где-нибудь посидеть? Здесь, например, — указывает рукой на кондитерскую. — Недолго.

Нерешительная, на грани уныния просьба бывшего мужа вызывает во мне отблеск жалости к нему. Вероятно, в этот день его единственным спутником является одиночество. Приблизительно так я чувствовала себя прошлой зимой, когда нуждалась в нем, но его, мягко говоря, не оказалось рядом. Столь всепоглощающей и кромешной горести даже врагу не пожелаю. Я счастлива, что появился человек, готовый разделить со мной тяжесть ноши сегодняшнего дня, почтив память моей дочери.

— Я не могу, — отвечаю, как есть. Без притворной учтивости, которую Метелин, невзирая на свершенное предательство, все-таки заслужил за годы нашего брака. — Прощай, Матвей.

Я отворачиваюсь от зияющей бездонности в его глазах, довлеющей над призрачной надеждой, и грусти, отбрасывающей глубокую тень всего невыраженного на угрюмый лик.

Я спешу домой, к тому, в чьих объятиях нахожу заботу, безмятежность, уверенность в завтрашнем дне и поддержку. Все, что мне нужно для спокойной, размеренной жизни.