Ты думал, я не узнаю?.. (СИ)

Глава 26 Варя

«Три минус один равно нулю», — однажды сказала горюющая мать из терапевтической группы поддержи для родителей, столкнувшихся с утратой, которую я посещала в течение почти что года. Женщине было немного за тридцать. Они с мужем потеряли годовалую девочку в аварии. Муж находился за рулем и на секунду отвлекся, подъезжая к перекрестку с оживленным автомобильным трафиком. Она не сумела его простить.

Условия задачки таковы: в семье из трех человек погибает один, самый младший. Ребенок. Простейшее арифметическое упражнение, ответ на которое нарушает математические правила и законы. В данных вводных с почти стопроцентной вероятностью не будет «три минус один равно двум». Семья распадается. Тогда я была с ней не согласна, истово веруя, что есть шанс сохранить нерушимость брачных уз.

В вопросах человеческих чувств математической науке нет места.

Если умирает ребенок, три минус один будет равно нулю.

Конечно, есть исключения из правил. Я самонадеянно приписывала нас с Матвеем к этой мизерной категории счастливчиков.

От его звонков и смс-ок экран телефона подсвечивал на протяжении всей ночи. Спалось паршиво. Матрас папиной кровати скрипел от малейших движений, в окна громко завывал ветрюга, и постоянно доносились пугающие звуки: скрипы, шорохи, постукивания. Как будто здесь у него открыт портал в мир духов. И в горле першило, отчего приходилось бегать из крошечной комнатушки, именуемой спальней, за водой в зал, совмещенный с кухонной зоной. Папа храпел на диване, даже не думая реагировать на мое ночное хождение.

Голову наводнили непрошенные мысли, рыться в которых хотелось меньше всего. Но их количество росло в геометрической прогрессии, поэтому в какой-то момент я перестала сопротивляться и позволила им сдавить себя капканом, чтобы покончить с этим скорее. Даже лезть никуда не надо было — все лежало на поверхности, правда, в полнейшем хаосе. Мне предстояло разгребать голыми руками осколки разбитого брака, испещряя пальцы и ладони царапинами. Стекло жалило острой болью и глубоко впивалось в чувства.

К утру мозги кипят, а невысыхающие от слез глаза затерты руками до такой степени, что к ним невозможно прикасаться. Натянув свои теплые вещи в несколько слоев, я крадусь на носочках мимо сопящего отца, обуваюсь и выхожу из дома. Крыльцо замело так, что ноги утопают по щиколотку. Ресницы моментально покрываются инеем, а в носу пощипывает от мороза.

В предрассветном часу природа еще дремлет под покрывалом из белоснежных кристаллов. Ледяное дыхание зимы пронизывает воздух, заставляя даже самые глухие уголки леса оживать под ее властью. Холод лютый, но терпимый и быстро остужает мозг. Я осматриваюсь и различаю на крыльце очертания лавочки. Натянув рукава куртки на перчатки, сметаю с нее горку выпавших за ночь осадков и присаживаюсь на край. Но кусачий мороз не позволяет оставаться без движения дольше чем на несколько минут. Я возвращаюсь в дом за лопатой, зажигаю на крыльце лесничего домика тускло-желтый свет и приступаю к уборке от снега.

— Это что такое?

Я оборачиваюсь на басовитый голос ражего мужчины.

— Пап, с ума сошел выходить на улице в одном свитере? Оденься!

Он растирает глубокие морщинки между бровями, недовольно глядя на меня в упор. Хоть бы разок продрог!

— Ты чего удумала?

Решила вот изгнать дурь из головы, однако вслух проговариваю, стуча зубами, другое:

— Убираюсь.

— Да я слышал. Не знал, что материшься как сапожник.

Я подбираю набежавшие сопли рукавом и обвожу рукой свои старания.

— Ну как?

Папа со вздохом качает головой.

— Не женское это дело, Варя. Отморозишь себе все. Ступай в дом, — тянется за лопатой. — Дальше я сам.

Мы заходим внутрь вместе. Папа набрасывает поверх ночного комплекта одежды дневной, облачается в парку, просовывает ноги в валенки и накидывает на голову капюшон.

— Пап, шапку надень.

Он отмахивается, морща лицо.

— Вспотею я в ней.

Непрошибаемый упрямец уходит огребаться дальше, а я приступаю к ревизии холодильника. Сообразив из скромного набора продуктов сытный завтрак, сервирую стол, разливаю по кружкам брусничный чай, мысленно прикидывая для вылазки в Мурманск список продуктов. Вскоре возвращается отец, разрумяненный холодом до свекольного оттенка, садится за стол и уплетает рисовую кашу на молоке с тарелки за считанные секунды — я только успеваю надломить кусочек черного хлеба и макнуть в шакшуку.

— Добавки? — спрашиваю я.

Он охотно кивает, проговаривая с улыбкой:

— Каша получилась точь-в-точь как у твоей матери.

— Правда? — уголки рта непроизвольно ползут вверх.

— Никогда вкус ее еды не забуду.

— Ксюше тоже нравилась рисовая каша, — возвращаюсь к столу с тарелкой для него, — но вафли были ее фаворитом.

Отцовские плечи стремительно никнут, надвинутые густые брови вновь сходятся на переносице сплошной темной грядой. Тяжесть скорби наполняет его взгляд, придавая лицу изнеможденный вид.

— Мы редко о ней говорим, не так ли? — растягивая рот в печальной улыбке, несмело произношу я.

Папа откашливается в кулак, заталкивает в рот ложку с рисовой кашей, медленно прожевывает и запивает горячим брусничным чаем, при этом не сводя с меня глаз.

— Вы из-за этого с Матвеем поругались?

Я каменею.

— Он звонил тебе?

Получаю в ответ короткий кивок.

— Что ты ему сказал? — неожиданно перехожу на шепот.

— Попросил тебя не беспокоить и набраться терпения.

Уныло сгорбившись, я ставлю локти на край стола и роняю лицо на ладони.

— Что у вас стряслось, дочка?

— Я не хочу об этом говорить, пап. Не сейчас.

— Он тебя обидел? — слышу в его голосе сквозящее со звоном стали напряжение.

Мягко говоря.

— Я буду с ним разводиться.

Папа со свистом вбирает в грудь воздух.

— Накосячил, значит, — процеживает тихо.

Мягко говоря…

— Пусть только попробует сунуться сюда, я его пополам сломаю, — закипая, грозится отец.

— Не сунется, — бормочу я, поднимаясь со стула. Аппетит резко пропадает. — Знает, что в таком случае целехоньким отсюда не уберется, поэтому не прилетит. Не переживай.

— Варь, что он натворил? — папа стискивает в широкой, огрубелой из-за тяжелого труда ладони хрупкую ложку, сгибая ее в обратную сторону.

Изувечил мою веру в любовь. Надругался над памятью нашей дочери. Сделал достаточно, чтобы вмиг к нему все перегорело. Неожиданно превратился в жестокого незнакомца. Это я и оплакиваю.

— Я пока не готова об этом говорить, папа.

Он отпускает хриплый натужный вздох и еле заметно кивает головой.

— Варя, ты справишься?

— Я пережила самую страшную потерю в своей жизни. Меня больше ничего не пугает.

Папа вздрагивает, ужасаясь то ли моей пугающе мирной улыбке, то ли убийственно спокойному тону; или этой комбинации.

Три минус один ничему не ровняется.