Ты думал, я не узнаю?.. (СИ)

Глава 32 Рита

Мама, едва переступив порог нашей с Юлей съемной квартирки, дает пространству критическую зрительную оценку. Это легко распознать по тому, с каким усердием она кривит сжатые губы и слегка хмурит брови, а правая еще и приподнята. Я стараюсь не обращать на нее внимания, помогаю Юле снять ботиночки (ей пока что тяжеловато наклоняться) и сама раздеваюсь.

— Чай будешь? — мой вопрос адресован дочке, но отвечает на него мама.

— Только горячую воду.

Юля, с недоумением поглядывая на бабушку, идет к своим любимым куклам, с которыми была в разлуке почти неделю. Я замечаю, что ей некомфортно играть в присутствии моей мамы, поэтому она только осматривает их: мало ли, в ее отсутствие с ними что-нибудь приключилось. Убеждается, что ни одна игрушка не пострадала и берет из кармана моей куртки телефон.

Мама проходит вглубь скромно обставленной студии, изучает детский уголок, выделенный яркими цветовыми акцентами — хозяйка жилплощади дала добро на небольшое преображение взамен на то, что я заменю большое деревянное окно на пластиковое. Затем переключает внимание на пустые стены. Вздыхает, достает из своей сумки тканевый сверток и разворачивает. Бережно перекладывает на ладонь небольшие иконки и вновь осматривается, судя по всему, для того, чтобы понять, куда их поставить.

— Убери это обратно, — велю я, с чувством подспудной, жгучей неприязни глядя на миниатюрные лики Святых. Все, что ей так дорого, отвращает и гневит меня.

— Они для защиты нужны, — обороняется она, прижимая их к груди. — О себе не думаешь, так о ребенке побеспокойся. Она, — кивает подбородком на Юлю, — болеет, не переставая, потому что не крестила ты ее. Не послушала меня, вот обе и страдаете.

— Это здесь не причем, — огрызаюсь я, принимаясь интенсивно растирать веки.

Поймешь ли ты, мама, что твоя вера травмировала меня на поколения вперед?!

Она заворачивает иконки в тряпку и оставляет на журнальном столике под торшером. В знак протеста хочется выкинуть их в окно, но я сдерживаюсь, чтобы не пугать последующим за моей выходкой скандалом Юлю.

Гремя дверцей навесного шкафа и посудой, я наливаю в кружку вскипяченную горячую воду и вручаю маме.

— Спасибо, — сухо благодарит она.

— Ты здесь надолго? — через усилие задаю ей вопрос, заваривая некрепкий черный чай для себя и дочки.

— А что? Уже не терпится меня прогнать? — саркастично хмыкает. Провоцирует. Ответа не дождется. — Мать тебе всегда в тягость была, — манипулятор в юбке пускает в ход тяжелую артиллерию, пытаясь через вызов жалости к себе принизить меня, выставив неблагодарной дочерью.

Заглядываю в холодильник, нахожу половинку лимона и берусь за нож. Стискиваю пальцами рукоять, отрезаю дольку и бросаю в свою кружку. Размешиваю две ложки сахара. Споласкиваю нож под ледяной водой.

— А после того, как Артемку схоронили, вовсе про меня забыла.

— Зачем пришла ко мне, раз я непутевая? — кривлю рот, обнажая зубы.

— Потому что я о тебе не забываю, — провозглашает с такой спесью, будто достойна памятника за это.

— Ага… — я закатываю глаза, возвращая лимон в холодильник, и отношу Юле теплый чай. Залипать в телефон ей больше не интересно. Дочка, откинувшись на спинку дивана, листает ТВ-каналы и останавливается на комедии с Энн Хэтэуэй в роли заколдованной принцессы.

— Я тебе всегда только лучшего желала, — продолжает утешаться мама вшитыми в подкорку иллюзиями, которые она свято лелеет, дабы не столкнуться с разочаровывающей реальностью, в которой она и есть творец бед своих детей. — Хотела, чтобы ты праведную жизнь вела.

— Извини, что стала твоим самым большим разочарованием, мама, — сжимая кулаки, адресую ей скупую улыбку.

Прости, что бездумно лишилась девственности не просто с женатым мужчиной, а лучшим другом папы. Прости, что залетела. Прости, что таблетка экстренной контрацепции, выпитая мною на следующее утро после секса, не сработала, как надо, и шутливый квест с тестами на беременность, проведенный в компании новообретенных университетских подруг, закончился для меня двумя полосками и полным шоком. Прости, что оставила ребенка. Прости, что выбрала спасаться во благо будущего своей дочери, пытаясь хоть как-то исправить ошибки прошлого. Прости, что посмела найти в них — ошибках — счастье. Прости, что живу неправильно. Прости, что твоя дочь мать-одиночка. Без мужа. Работает администратором в ветклинике. Неудачница. Неблагодарная. Неверующая. Эгоистичная…

— Дура ты, Ритка, — она обрывает мой внутренний монолог. — Знаешь, что не права, но зачем-то говоришь такие ужасные вещи.

Я начинаю нервно и самоуничижительно смеяться.

— Не права. Ну да. Я-то? — сверблю ее взглядом, транслируя мысль: «Вспомни, как поливала меня помоями, когда узнала, от кого я забеременела». Она, правда, быстро успокоилась, смирилась, твердя, что вымолит у Бога мое прощение. Мама хотела, но не решалась поговорить с Матвеем тет-а-тет. Я умоляла ее не лезть. Она не успела. Случилась стрельба, и дальше было не до разговоров.

— Бог наш милосердный ведает, что дьявол силен и искусен, поэтому дал людям возможность искупления, — на ее губах расплывается блаженная улыбка. — Нужно лишь поверить, открыть ему свою душу. Он не отречется от тебя, дочка.

Я продавливаю пальцами виски.

— Хватит этих проповедей, — требую я срывающимся голосом. — Хватит.

Мама подходит ко мне и слабо обнимает, затем обнимает Юлю. Ставит кружку с нетронутой горячей водой на столик. Одевается. Уходит.

Я смотрю на обернутые в ткань иконки, смаргивая градины слез, и запиваю горечь от встречи с ней после долгой разлуки сладким чаем с лимоном.