Комната в коммунальной квартире: «просторная, с балконом, с которого были видны сверкающая зыбь Фонтанки, её мосты (с дальними клодтовскими конями), цирк напротив, Инженерный замок, далее Летний сад, Нева… Сплошная красота!»[108]
Однако жить в этой красоте пришлось впятером, шестым был рояль «Мюльбах», взятый напрокат. Сыну Андрею исполнилось два года. Остро обозначился вопрос — отдавать ли в ясли. Сидеть с ребёнком теперь было некому: Клавдия Михайловна по семейным обстоятельствам вынуждена была уехать. Поэтому на пороге появилась Ольга Яковлевна: ради внука она бросила работу в Опочецком народном театре и перебралась в Ленинград. Вместе с Гаврилиными жила и бабушка Наталии Евгеньевны. В общем, условия по-прежнему оставались трудными: и места мало, и денег не хватает.
Чтобы не будить по утрам сына, Гаврилин занимался в консерватории. Конечно, бытовые трудности не всегда позволяли ему серьёзно и продуктивно работать. «Однажды мне позвонила мама и сказала, что Валерий взял свой чемоданчик и ушёл, ни слова не говоря, — рассказывала Наталия Евгеньевна. — Помню, как пришла в кабинет к своей подруге и рыдала, повторяя: «Он ушёл». Подруга как могла успокаивала меня. Успокоения не было. А когда пришла домой, то в передней услышала звуки рояля, раздававшиеся из нашей комнаты. Какое счастье!» [21, 82].
Положение опять спасла Ольга Яковлевна. Её пригласили на должность режиссёра Народного театра города Сланцы. Туда она перевезла свою маму, а позже забрала и внука. На тот момент его уже отдали в детский сад в Ленинграде (сентябрь 1963 года), но дело не пошло: маленький Гаврилин постоянно болел. Зато на новом месте, в новом детском саду частые простуды прекратились, — семейство зажило спокойно.
На лето уезжали в грибные и земляничные края — в деревню Переволок на реке Нарве. Там, на противоположном берегу — Эстония, «оттуда приплывали на лодках рыбаки с копчёной рыбой, а местные каждый день нам продавали то линей, то щук, то сомов. Наши хозяева держали корову, а значит, мы были обеспечены и молоком, и творогом. <…> Надо сказать, что летние месяцы, если только это не было связано с работой, были для Валерия «святыми» — он проводил их с семьёй», — вспоминала Наталия Евгеньевна [21, 83].
Конечно, очень много гуляли. Ходили и в лес, и по окрестностям, и в заброшенное, когда-то богатое село Скарятино, и на Чудское озеро. Маленький Андрей бóльшую часть пути проделывал на плечах у отца. Домой возвращались уставшие и счастливые, иногда с ведром ягод или грибов — подосиновиков, подберёзовиков, маслят. И каждый раз Гаврилин радовался этим прогулкам, будто вновь оказался он где-то вблизи родного Воздвиженья, а кругом — раздолье, покой, солнечная зелень…
Весной 1965 года обнаружились первые серьёзные проблемы со здоровьем — была диагностирована болезнь, которая не давала композитору покоя всю оставшуюся жизнь. «У него начались головные боли, и он стал плохо слышать на одно ухо. Опять «добрый ангел» Сарра Яковлевна устроила его в Нейрохирургический институт им. Поленова. Валерий покинул институт с диагнозом «арахноидит мостомозжечкового угла». Это воспаление нервной оболочки головного мозга, а воспаление именно в этом месте нарушало равновесие. И часто, когда мы гуляли по набережной и я держала его под руку, я чувствовала, как мы незаметно приближаемся к парапету — приходилось возвращать его в прежнее положение» [421, 83–84].
Врачи прописали полный покой и отдых. Гаврилины, проигнорировав первую часть рекомендации, надели спортивные костюмы, взяли рюкзаки и поехали на Байкал. Зачинщиками этого мероприятия были подруга Наталии Евгеньевны и её муж.
Боковые полки, всего один работающий туалет и невыносимая жара — так ехали до Новосибирска. Решено было смотреть Академгородок и купаться в Обском море, что и предприняли с великой радостью: «Мы, как дети, барахтались, обливали друг друга, кувыркались, хохотали от счастья. Ночь настолько была тепла, что мы, расстелив палатку на песке, подложив под головы рюкзаки, так и проспали до рассвета» [21, 85]. А после стирки и повторного купания двинулись дальше.
В Иркутске женщины переночевали в общежитии пединститута, а мужчины остались на вокзале. Там Гаврилин познакомился с музыкантом, у которого родные жили в Слюдянке, на берегу Байкала. Он пригласил остановиться у них, и ленинградские гости приняли это приглашение.
И вот, наконец, Байкал. Родственники музыканта — в гостях на свадьбе, а деревенские ребятишки с любопытством рассматривают городских путешественников. Потом сбегали, позвали хозяев дома: «Они радушно пригласили нас в дом и сразу же стали накрывать на стол. Угощение было отменное и непривычное: мясо горного барана, настойка зелёного цвета на травах. Валерий сразу поинтересовался, а есть ли омуль. В ответ мы услышали горькое повествование о том, что Хрущёв продал половину Байкала чехам, а «рыба почему-то не разбирает границ» и ушла на ту половину (видимо, чехи хорошо её подкармливали). <…> Хозяева, поговорив с нами о житье-бытье, стали готовить нам ночлег. Извинялись, что не могут нам предложить ничего, кроме пола в другой комнате. Расстелили нам одеяло, дали подушки, бельё. Валерий не переставал восхищаться: «Подумайте, какие люди! Незнакомых так приняли, накормили и спать уложили» [21, 86].
На следующее утро было путешествие по Байкалу на моторной лодке. «А вода-то холодная, ядрёна мать!» — сообщил Гаврилин, нырнувший в озеро. Он быстро вернулся в лодку, но потом очень гордился своим покорением ледяного Байкала, любил об этом рассказывать.
И ещё ходили на остров Шаманку, где, по преданию, жил шаман, любовались гигантскими ромашками и бабочками. А на следующее утро поехали в местечко Анчук на реке Иркут, и там уже поставили палатки. Отдыхали как настоящие туристы — собирали смородину, варили уху на костре. Так продолжалось три дня, а на четвёртый жара сменилась проливным дождём, и вступил в свои права знаменитый в тех краях гнус. Туристы спасались от него, сидя возле костра, но и это не слишком помогало. На другой день русло реки переполнилось — вода поднялась почти до уровня берега. Гаврилины решили уезжать[109].
«Для Валерия такое путешествие оказалось тяжёлым: носить рюкзак ему было трудно из-за его заболевания; кроме того, когда он долго не мог сочинять, это его нервировало, и ему хотелось скорее вернуться к привычной жизни, к роялю. Но всё равно было много новых впечатлений, о которых он, с присущей ему иронией по отношению к себе, рассказывал своим друзьям, родным» [21, 88].
В то же время настойчиво напоминала о себе ещё одна обязанность — учёба в аспирантуре. Необходимо было, как и в консерваторские годы, выдавать произведения в определённые, установленные учебными планами сроки. Естественно, метод работы Гаврилина, при котором каждое сочинение долго вынашивалось, многократно выверялось и уточнялось до самой мельчайшей детали, не позволял ему подчиняться заранее утверждённым датам. Да и зачем они нужны были художнику вполне состоявшемуся, в портфеле которого уже имелась «Русская тетрадь»? Не случайно Валерий Александрович говорил, что аспирантура мало что может ему дать.
Решение об уходе зрело постепенно. Так, после поездки на Байкал в письме тёще он сообщает, что в аспирантуре всё-таки остаётся, а в училище будет работать шесть часов в неделю. Но потом перевесили иные мысли, которые, кстати, тоже имели прямое отношение к творческому кредо: «Количество написанного не обязательно переходит в качество (Грибоедов) // Ни дня без строчки. День кончился. Надо записать строчку. Записал» // «Легче жить, работая для отчёта, чем для дела» [20; 21, 148, 192].
В итоге из аспирантуры Гаврилин ушёл, официальная причина — «по состоянию здоровья». И это тоже было правдой, поскольку самочувствие его явно оставляло желать лучшего.
Общение с Евлаховым не прекратилось: конфликтной ситуации удалось избежать. Орест Александрович даже обещал похлопотать об устройстве Гаврилина на работу в консерваторию, правда, так и не добился на этом пути успеха. Но важно другое: преподаватель по специальности, отношения с которым порою складывались не просто трудно, но в высшей степени драматично, в результате признал и ярко индивидуальный стиль Гаврилина, и его полную самостоятельность в искусстве. Так, в одном из ответных посланий на письма Валерия Александровича он отмечал: «Очень приятно было читать о Вашей принципиальной позиции в вопросах искусства. Я верю в Вашу убеждённость и желаю Вам самых больших успехов в творчестве!» [21, 89].
И успехи, конечно, были — причём не только в творчестве, но и в педагогике, и в науке. Гаврилин продолжал преподавать в училище и занимался расшифровкой фонограмм в фольклорном кабинете: работал там лаборантом весь 1966 год.
Наталия Евгеньевна преподавала историю в школе, часть денег они с супругом ежемесячно высылали сыну в Сланцы. «Всё как будто было хорошо, но что-то в наших отношениях стало разлаживаться. Валерий первый почувствовал это и однажды поздним вечером решительно сказал: «Завтра же поедешь в Сланцы и заберёшь Андрея». — «А как же мы устроим его в детский сад?» — «Я сам буду его устраивать».
И устроил: ходил в Союз композиторов за ходатайством, потом и к директору Малого оперного театра Б. И. Загурскому, чтобы Андрея приняли в детский сад Малого оперного театра» [21, 90].
1966 год принёс великие перемены: благодаря стараниям Н. Л. Котиковой Гаврилины наконец получили своё жильё. Валерий Александрович отправил супруге, отдыхавшей вместе с сыном в деревне Переволок, срочную телеграмму: «Выезжай немедленно, получен ордер на квартиру» [21, 91]. И Наталия Евгеньевна, прихватив полное ведро брусники, помчалась в Ленинград — организовывать долгожданный переезд.
На тот момент квартира быта не просто желанной — она была остро необходимой. Дело в том, что в доме на Фонтанке начинался капитальный ремонт, и жильцов расселяли. Гаврилиным выделили две крошечные комнаты в общежитии с коридорной системой: на весь этаж — один туалет, одна умывальная и общая кухня. Семейное имущество было отнюдь не богатым, но уже имелся свой рояль «Беккер», купленный на деньги от издания «Немецкой тетради». Инструмент занял почти всю «большую» комнату, под него положили матрас для возможных гостей. А в другой комнатёнке разместили оставшиеся вещи. И вдруг — не общежитие на Пороховых, а новая двухкомнатная квартира в Купчине!
«Помню, как Валерий гордо восседал в кузове грузовика: в руках держал швабру, а в ногах у него стояло ведро. Стали мы обживать свою новую квартиру. Ну и что, что комнаты смежные! Дальняя — поменьше — сразу же отдаётся под кабинет Валерия, там же мы спать будем, а другая — побольше, 15-метровая, — «гостиная», и место для моих занятий, и спальня сына за шкафом.
Лето, прекрасная погода, рядом яблоневый сад, простор. Телефона нет, но об этом как-то сейчас не думается. Автобусы — один до Московских ворот, а другой — до метро «Парк Победы», но через железнодорожный проезд, однако чем это обернётся, мы тоже пока не знаем. <…> В первую очередь Валерий занялся кабинетом, и это так было всегда и при последующих наших переездах с квартиры на квартиру. До глубокой ночи спать не ляжем, пока не будет найдено нужное место для рояля и не будут расставлены все ноты и книги. Все ноты помещались тогда на небольшом стеллаже» [21, 92].
Кабинет всегда служил Валерию Александровичу не просто «временным пристанищем», помещением для работы, — это был его особый мир. Сначала он определял место нотам, затем развешивал по стенам портреты — первые (в Купчине) были вырезаны из журнала «Советская музыка» и аккуратно наклеены на картон. Потом появились и другие, например Шостаковича (работа художника В. Ефимова), Свиридова (в разных вариантах). И, конечно, Шуберта, Шумана, Салманова, Гейне, Шукшина… Позже — фотографии близких по духу писателей: Астафьева, Распутина, Белова.
Отметим попутно, что к живописи у композитора было отношение совершенно особое. В числе любимых художников — И. Левитан, М. Нестеров, А. Саврасов, Е. Моисеенко, из современных — В. Попков, К. Васильев. В Эрмитаже в первую очередь шёл в зал Г. Робера. Альбомы репродукций, как и ноты с книгами, покупал довольно часто. Один из самых любимых — альбом, посвящённый картине Нестерова «Видение отроку Варфоломею».
Многие свои картины подарил Гаврилину его друг, художник Юрий Селивёрстов: портрет М. М. Бахтина, которого Селивёрстов знал лично и позже познакомил с ним Гаврилина, портреты Мусоргского, Достоевского, Толстого, Есенина. Налитографическом портрете Свиридова внизу — нотный автограф Георгия Васильевича из цикла «На поле Куликовом» и под ним подпись: «Мы — сам-друг, над степью в полночь стали…». В письме Гаврилину он пишет: «Автограф написал Вам со смыслом из А. Блока» [21, 53–54].
И ещё, конечно, были семейные снимки, фотографии коллег и друзей: концертмейстера Долухановой В. Хвостина, самой Зары Александровны с её дарственной надписью, Т. Д. Томашевской… Потом над роялем появился гобелен с изображением Орфея (работа Розы Коваль — художницы, искусствоведа, друга семьи Гаврилиных).
Некоторые вещи для кабинета Валерий Александрович делал сам, например деревянные рамочки для миниатюрных изображений церквей, которые располагались между большими картинами. Но своего портрета никогда не демонстрировал: фотографию супруга Наталия Евгеньевна повесила в кабинете лишь после его смерти в 1999 году.
Гаврилин обустраивал первый кабинет-спальню с огромным увлечением, часто по ночам, поскольку днём времени не хватало. Раз появилась жилплощадь, можно было смело продолжать покупать ноты, книги, грампластинки — место найдётся.
В библиотеке Гаврилина не было такого издания, к которому бы он ни разу не прикоснулся: все тексты вовлекались в орбиту научного осмысления. Лучшее доказательство тому — литературное наследие композитора: в нём не только упоминаются фамилии знаменитых или не очень известных философов, писателей, поэтов, музыкантов, но и по памяти цитируются их высказывания, даётся аргументированная оценка их работам.
Музыкальная библиотека Валерия Александровича (на январь 1999 года) включала 1200 экземпляров. Было у него и обширное собрание православной, художественной и фольклорной литературы. На многих изданиях были дарственные надписи — всего их 249.
Сначала появились раритетные издания русских опер и собрания сочинений западноевропейских романтиков — Шуберта, Шумана. Параллельно с этим Гаврилин начал собирать музыковедческую и справочную литературу. На протяжении долгих месяцев искал и наконец нашел в букинистическом отделе «Музыкальный словарь» Г. Римана (1900 года издания). В итоге деньги, которые откладывались на новые ботинки, пошли на покупку словаря. Гаврилин по нескольку часов проводил в книжных магазинах и приносил домой любимые сочинения А. Швейцера («Иоганн Себастьян Бах», «Письма из Ламбарене»), трёхтомник М. Чайковского «Жизнь Петра Ильича Чайковского»… К каждой новой покупке относился, как к значимому событию — в консерваторские годы даже проставлял на нотах дату их приобретения.
«Он внимательно следил за тем, что и когда должно выйти из печати, упорно ходил в одни и те же магазины и спрашивал, когда ожидается та или иная книга. Так было с трёхтомником Модеста Чайковского. В конце концов он «выходил» это издание в магазине на Невском. Покупал сборники песен 1930–1940 годов, следил за появлением новых песен. В одном таком сборнике 1959 года была песня А. Пахмутовой «Я тебя люблю», он играл её без конца, восхищался, пел, вместе пели. И время от времени говорил: «Молодец! Рахманиновские полотна» [21, 93].
Наряду с нотами, справочниками, музыковедческой и фольклорной библиотекой[110], большое внимание Гаврилин, конечно, уделял художественной литературе. Чаще всего ходил в букинистические магазины на Литейном и на Марата. Сначала приобрёл сочинения Шварца, Зощенко, Ильфа и Петрова, а позже купил и собрания — Л. Толстого, Герцена, Успенского, Бунина, Лескова.
Книги последнего выискивал с большим трудом и затем многократно читал и перечитывал. Находил в них мысли, созвучные своим, оставил на страницах Лескова множество помет, а в заметках указал: «Уроки Лескова. Не угодничать в пользу направлений. Искать праведников (во всех сословиях). Окунаться в народную пропасть — пропастину. Нравственное перевооружение (а не так — думает, что идёт спасать, а идёт убить и прославиться)» [21, 95].
Одним из первых в коллекции появилось собрание сочинений Генриха Гейне (до этого у Гаврилина уже была одна книга стихов немецкого автора: он взял её в школьной библиотеке, да так и не вернул). Валерий Александрович очень любил и постоянно изучал не только его стихи, но и прозу. Этот поэт, впервые открытый ещё в детские годы в связи с написанием «Красавицы-рыбачки», сопровождал композитора всю жизнь: в творчестве Гейне Гаврилин находил ответы на многие волновавшие его вопросы.
То же можно сказать про Льва Толстого (Валерий Александрович мог цитировать наизусть целые страницы из его сочинений), Глеба Успенского (к сожалению, опера по Успенскому «Повесть о скрипаче Ванюше, или Утешения» так и не была записана её создателем), отчасти и про Бориса Шергина, который «занимал особое место в жизни Валерия <…> Жизнь самого Шергина, его общение с М. Д. Кривополеновой[111], его рассказы, особенно дневники, были для него примером, нравственной опорой. Образ жизни поморов, их отношение к народному творчеству, образованность — всё оставляло глубокий след в душе Валерия» [21, 97].
Со времён кабинета в Купчине библиотека Гаврилиных росла и ширилась ежедневно. Гости этого дома могли найти в книжных шкафах всё, что душе угодно: Гоголя и Пушкина, Чехова и Салтыкова-Щедрина, Шукшина, Шолохова и Леонова, Абрамова и Астафьева, Белова и Распутина, Пикуля и… Некоторых авторов Гаврилин называл «авторами второго плана» (например, С. Терпигорева, В. Слепцова, В. Нарежного и др.), но всё равно покупал их сочинения, «чтобы знать хорошо окружение, «букет», из которого произрастали писатели первого плана» [21, 96].
Была в доме и философская, и научная, и православная литература. Очень долго, например, Гаврилин искал книгу протоиерея Николая (Гурьянова) «Слово жизни. Духовные стихи и песнопения». Ездил по разным церковным лавкам — и ближним и дальним. В итоге купил на Гутуевском острове в храме Богоявления — и был несказанно рад этой находке.
«Много лет выписывался журнал «Наука и жизнь». Валерия всё интересовало, широта интересов была огромна. Ну зачем, казалось бы, ему знакомиться с теорией Н. А. Козырева (профессора Пулковской обсерватории) о том, что источником звёздной энергии является движение времени? Не раз и мне, и знакомым он излагал эту теорию, был очень увлечён, часто говорил об этом со своими знакомыми так, будто они тоже это знают. И недоумевал, почему они не реагируют должным образом.
Историческая библиотека была у меня, он чувствовал, что не очень силён в истории, и часто задавал мне вопросы. Но потом мы поменялись ролями: он уже знал больше меня. Он составлял синхронные музыкально-исторические таблицы, из которых видно было, какие музыкальные произведения создавались и какие исторические события происходили в одно и то же время в разных странах. В таблицу были включены Италия, Франция, Австро-Венгрия, Германия, Польша, Чехия, Россия.
Самыми последними приобретениями библиотеки были: собрания сочинений Гёте, роман венгерского писателя Жолта Харшаньи «Грёзы любви» (о Ференце Листе), «Неизвестная Оптина». Но эти книги он уже не успел прочесть» [21, 98–99].
И, конечно, Гаврилин всю жизнь покупал пластинки — приобрёл их 385. Можно себе представить, с каким наслаждением, вернувшись домой с работы, усаживался он в кресло или за рояль, ставил пластинку и открывал старинные, у букинистов купленные ноты. В этот момент всё другое будто бы исчезало — ни улиц, ни соседей, ни разговоров. Он с головой погружался в мир искусства, и созданная им атмосфера кабинета только способствовала этому. Ничего лишнего: библиотека, инструмент, а главное — необходимая композитору тишина.
Но вот последняя-то и подвела. В доме была плохая звукоизоляция. И соседка, услышав однажды игру на рояле, вышла на балкон и стала стучать кочергой по наружному подоконнику кабинета. Музыка мешала ей (причём уже в девять вечера). И зря Наталия Евгеньевна уверяла, что Гаврилин имеет право играть до одиннадцати, ответом было — «Поезжайте жить в отдельный дом». Валерий Александрович очень переживал, старался играть как можно тише и только в дневное время. Но звонкие удары соседской кочерги продолжались.
В придачу к этому отчётливо проявились другие «плюсы» купчинской квартиры: телефона нет, метро нет, автобусы перестают ходить рано. Гаврилину же нужно допоздна быть в театре (он тогда писал музыку для ТЮЗа по пьесе Р. Погодина «500 000 022»), «Однажды он пришёл во втором часу ночи, по щиколотку в грязи, так как ему пришлось пешком идти от улицы Типанова до Будапештской. Я нервничала: сын в больнице, муж когда придёт — неизвестно, сижу в отдельной квартире, дом стоит как на юру, ветер так завывает, что тоска смертная. В очередной приезд мамы жалуюсь ей: «Я так больше не могу». А она мне: «Валерий к кому идёт в ночи? К тебе. Так радуйся этому, а не стони!» Так она мне преподала ещё один урок семейной жизни» [21, 100].
Но потом молодая семья столкнулась ещё с одной напастью: в Купчине не было детского сада. Андрея пришлось возить в центр, на Садовую. Единственный автобус всегда был переполнен, и влезть в него с ребёнком получалось не всегда. Однажды во время такой «войны за автобус» маленькому Гаврилину серьёзно прищемило ногу дверью. А тут ещё по осени зарядили дожди, угол большой комнаты оказался совершенно мокрым, и тогда Гаврилиным стало окончательно ясно: в купчинской квартире спокойного житья не будет, пора уезжать — и это всего через четыре месяца после заселения.
Но, разумеется, случались в ту пору и радостные события. Среди них — первая работа в кино: Гаврилину предложили написать музыку к фильму «На диком бреге» (режиссёр А. Граник). Валерий Александрович работал летом 1966-го — не мог даже на несколько дней отлучиться к родным в Переволок. Очень уставал, сложно было научиться укладывать музыкальную мысль в определённые, строго заданные временные рамки, — многое в этом плане разъяснял звукорежиссёр И. Вигдорчик, и ещё была у Гаврилина книга Я. Бутовского «Технология монтажа кинофильмов».
В середине июля отправил письмо жене: «В кино только сегодня сдал партитуры. В четверг запись <…> с оркестром Бадхена. Завтра репетиция в Летнем саду. Съёмки ещё не кончились <…> фильм должен выйти 30-го <…> Хоть бы кто мне помог, а то на мне все договоры с исполнителями, все звонки, свидания. Текст песни, кстати, не готов, и что будет — не знаю. [Речь идёт о «Песенке о белой вороне», ставшей после выхода фильма популярной.] Очень устал, не сплю и ни на что не реагирую. Привык к бешеному темпу и к обилию знакомых, которые каждую минуту прибавляются, уже не могу быть даже в обществе одного человека».
И в другом письме: «Вчера подписал договор на 1500 рублей. <…> После 25-го будет полегче, но приехать всё равно не смогу, так как будет монтаж музыки <…> Приезд возможен только случайно <…>» [21, 90–91].
На просмотр картины в обкоме партии автор музыки не пошёл. Основная причина этого была в неделикатности режиссёра. А Гаврилин на любые проявления высокомерия реагировал всегда одинаково: он тактично завершал диалог, хотя в душе, конечно, тяжело переживал.
Наталия Евгеньевна описывает в своей книге целый ряд ситуаций, в которых коллеги Гаврилина проявляли грубость или бестактность по отношению к нему. Другой бы ответил тем же, но особая чуткость и ранимость Валерия Александровича не позволяли ему выяснять отношения. Да и не хотел он опускаться до ссор.
Вот что случилось в этот раз: «…Он поехал в обычной одежде, а Граник сказал: «Да, вид не блестящий» (оказывается, там после просмотра устраивался приём). Валерий ответил: «Ну что ж, я пойду туманить менее блистательное общество». И ушёл[112]» [21, 103].
В том же году художественный руководитель ТЮЗа Зиновий Яковлевич Корогодский предложил ему написать музыку к спектаклю по пьесе Р. Погодина «500 000 022-й» (Смешная и героическая история в пяти эпизодах). Композитор, с детства обожавший театр, с головой окунулся в новое дело. Он часами сидел на репетициях, внимательно следил за режиссёрской и актёрской работой, с большим интересом общался с артистами. Подружился с исполнителями главных ролей — О. Волковой, И. Шибановым, а позже и с другими актёрами ТЮЗа: В. Фёдоровым, А. Хочинским, Ю. Тараторкиным, И. Соколовой, А. Шурановой…
Кстати, Александр Хочинский и Виктор Фёдоров прекрасно исполняли песни Валерия Александровича, написанные для спектакля «После казни прошу…», пели зонги в спектакле «Думая о нём». Они же были первыми исполнителями знаменитой трагической баллады «Два брата».
На премьеру «500 000 022-й» (5 ноября 1966 года) Гаврилина собирали торжественно, «даже одолжили красивый свитер у одного знакомого, — рассказывает Наталия Евгеньевна, — ведь он должен был выйти на сцену, на поклон. Но он просидел весь спектакль в оркестровой яме рядом с дирижёром Владимиром Хлусевичем, а на поклон не вышел. Зиновий Яковлевич воспринял это как «фортель» молодого композитора, но на спектакль «После казни прошу» опять пригласил Валерия[113]» [21, 105].
Сегодня, к сожалению, невозможно представить, какими именно были те гаврилинские спектакли — видеозаписей, конечно, нет. Но музыка продолжает жить, причём не только на страницах «театральных партитур» (кстати, далеко не все из них сохранились), но и в иных опусах. А в этом — проявление типичного для Гаврилина метода трансплантации музыкального материала из одного сочинения в другое.
Его темам словно тесно было в рамках одного опуса. Нередко материал, вошедший в хрестоматийно известные произведения, рождался в иных текстах, в незавершённых сочинениях или даже в набросках жанрово не конкретизированных. Но чаще всего — в театральных работах.
В самой тенденции — проявление типично композиторской практики: ничто не должно исчезнуть (сходные моменты в изобилии можно найти у Прокофьева, Шнитке и многих других). Архив Гаврилина помог понять важный факт: de jure — пропало многое, de facto — ничто не осталось брошенным. Знаменитые гаврилинские интонации-маски, впервые появляясь в театральной музыке, помещались затем в иные жанровые контексты: пьесы, балеты, циклы, действа…
Так случилось и с «500 000 022-й»: темы из музыки к спектаклю получили второе рождение на страницах фортепианных миниатюр (а точнее, были сочинены за роялем, затем отзвучали в спектакле — и снова вернулись в свое фортепианное русло). Имеются в виду пьесы «Мушкетёры», «Шутник», «Весёлая прогулка». Последняя, кстати, под названием «Праздник» позже вошла в балет «Дом у дороги». Очертания ля-минорной темы вступления к спектаклю вполне угадываются в соль-минорной «Здравице» на стихи В. Максимова, созданной в 1977 году.
И это не случайно: музыка к тюзовскому спектаклю очень полюбилась и зрителям, и актёрам, и режиссёру — это был настоящий успех молодого композитора, начало его «большого театрального плавания». Если прибавить к этому первую работу в кино и первые издания сочинений («Немецкая тетрадь», песня «В пути» — ленинградское издательство «Музыка»), можно с уверенностью сказать, что 1966 год был одним из самых удачных в жизни Гаврилина. Его омрачили только несуразный переезд и, быть может, одно несостоявшееся сочинение.
Дело в том, что Зара Александровна Долуханова попросила Гаврилина написать для неё цикл на стихи Марины Цветаевой. Композитор, влюблённый в поэзию Цветаевой, с большим интересом принялся за работу. В итоге он сочинил только один фрагмент для фортепиано (назвал его «К Марине»), а другие части никак не вырисовывались.
Гаврилин мучился. Подолгу гуляли они с Наталией Евгеньевной, на ходу он, как обычно, сочинял. «У нас много было пешеходных маршрутов в городе, и по изменению ритма нашей ходьбы я понимала, что он сочиняет. Тогда вся наша прогулка шла в полном молчании, пока я не слышала: «Что ты молчишь?» — «А теперь можно говорить?» — «Да» [21, 59].
По поводу работы во время прогулок сам композитор как-то отметил: «Я стараюсь узнавать больше людей разных возрастов и профессий. Люблю по лицам прохожих гадать, кто они такие, что думают, от чего страдают, отчего у них именно такие лица. Именно так чаще всего нападаю на идею (музыкальную)» [19, 155].
В этот раз ходьба и изучение встречных лиц связывались с ритмами будущего вокального цикла «Марина». А мимо проплывали ленинградские окна. И всегда Валерий Александрович замечал одно, «где опять не спят», и читал по этому поводу стихотворение Цветаевой. Но музыка так и не явилась.
То, что было в итоге создано, частично вошло в вокальный цикл «Вечерок-2» (слова Ахматовой, Бунина, Надсона, Гаврилина, Шульгиной). Но этот опус Мастер, к сожалению, так полностью и не записал: он сохранился в эскизах, по которым никак нельзя восстановить произведение (целиком был зафиксирован лишь романс из этого цикла на стихи Альбины Шульгиной — «Вянет и алый цвет», посвящённый супруге). И позже Валерий Александрович очень сожалел о своей «Марине» и с грустью констатировал: «Не одолел Цветаеву, она мне оказалась не по зубам[114]» [21, 104].
Так незаметно подкатился следующий — 1967 год. Гаврилины вновь переехали — на сей раз в центр, поближе к Ольге Яковлевне. И адрес выбрали знаменательный — Пестеля, 14. «Квартира была на углу улицы Пестеля и Литейного проспекта, где когда-то жила госпожа Мерклинг, у которой бывал Пётр Ильич Чайковский, где жил Маршак, где детские годы провёл Вадим Николаевич Салманов. Нас в этой квартире ничто не смущало, — отмечает Н. Е. Гаврилина, — ни то, что она на первом этаже и окна выходят во двор, ни то, что она состояла из одной большой комнаты — 42 метра, ни то, что там не было ванной, ни то, что она с довоенных времён не ремонтировалась, ни то, что хозяйка этой квартиры, Ирина Ивановна Гурко, дочь некогда известного эстрадного конферансье и куплетиста, жила здесь с шестью кошками. Мы были счастливы, что уехали из Купчина в наш родной Ленинград, что квартира только одной стеной соседствовала с другой. Играй сколько хочешь — никому не помешаешь!» [21, 106].
И опять началось обустройство. Ремонт сделали наспех: разгородили одно большое помещение на три маленьких и получили детскую, спаленку и кабинетик. Гаврилин разрешил новой жительнице квартиры в Купчине забрать с Пестеля телефонный аппарат (причём самолично перерезал провод), и семейство снова осталось без связи с миром. Приходилось оставлять всем номер Ольги Яковлевны, а потом заходить к ней и узнавать, не передавали ли чего. В итоге Валерий Александрович обратился в отдел культуры обкома партии — номер был получен.
Имелись у квартиры свои безусловные плюсы. Прежде всего местоположение: Ольга Яковлевна рядом, детский сад — тоже. Но вскоре отчётливо обозначился и главный минус: воскрес и во всеуслышание заявил о себе кошачий запах. Ежедневное мытьё полов не спасало. На помощь пришли ученики Гаврилина из Дома народного творчества (он несколько лет вёл на общественных началах кружок композиции). «Это были солидные — от 50 до 80 лет люди разных профессий, — рассказывает Наталия Евгеньевна. — Доктор Г. Я. Крейзберг, инженеры В. И. Клестов, Г. В. Бру-сянин, полковник А. Г. Ширшов, хормейстер И. И. Кусов. Они с большим уважением и нежностью относились к Валерию. Узнав о наших «кошачьих» мытарствах, стали деятельно нам помогать» [21, 107].
Из всех предложенных химических составов сработало одно-единственное, выбранное Крейзбергом. Но на следующий год Гаврилины снова предприняли ремонт (решено было всё-таки сделать из одной комнаты не три, а две и поставить перегородку до потолка). Рабочие стали пилить пол для установки перегородки — и кошачий запах опять всплыл со всей душераздирающей очевидностью: начался новый этап борьбы…
А тем временем Гаврилину необходимо было ненадолго уехать из города на Неве. В январе вместе с другими ленинградскими музыкантами он отправился на фестиваль по волжским городам. Концерты прошли в Казани, Ульяновске, Саратове, Волгограде. По просьбе редакции «Ленинградской правды» автор «Русской тетради» написал две статьи. Одну из них (естественно, только в черновом варианте) озаглавил «Верноподданнические заметки», поскольку не стал в ней упоминать о бесчисленных минусах фестиваля. Потом переживал, решил, что в других текстах будет говорить только правду, — и следовал этому решению, но, конечно, такие тексты далеко не всегда публиковали.
Истинное положение вещей Гаврилин, разумеется, отразил в обращениях к более узкому кругу читателей, то есть в письмах к семье. Родным он сообщил, что целый день пробыл в Москве, ездил в фольклорную комиссию и слушал уникальные записи певицы, которую москвичи отыскали в Смоленске. Отметил, что Волгоград прекрасный город, с Саратовом не сравнить. Одно из писем завершалось словами: «Ваш милый, симпатичный папа Валерик Гаврилин. С подлинным верно — член правления ЛОССК В. Гаврилин. Совершено в г. Саратове, в гостинице «Волга», в номере № 60, 25 числа января месяца сего года. Примечания: без примечаний. Дополнения: привет от М. Бялика» [21, 110].
Печать Валерий Александрович нарисовал сам в виде нотки. В центре значилось: ЛОССК, М. П., и чуть ниже: Г.Р.М. — В.А.Г. А по кругу — расшифровка загадочных букв: «В. А. Гаврилин — гордость русской музыки».
И вот, собственно, о том, что происходило на самом деле: «Фестиваль проходит вяло, посещаемость отвратительная <…> Люди здесь неприятные, чванливые. Простой народ, как и всюду, впрочем, необычайно привлекателен <…>. Мои собственные концерты — сплошная фикция. В программе кроме меня ещё пятеро «мальчиков» — Адмони, Чернов, Евлахов, Слонимский, Баснер. Каждый вытянул у себя для этого концерта по десятикилометровому опусу, а я, как всегда, последняя спица в колеснице. <…>
27-го концерт (та же программа) в филармонии, но начало почему-то в 17 часов. Может, я отстал от жизни, может, из моего поля зрения выпали какие-нибудь последние решения государственной важности, в свете которых по пятницам люди работают до 16 часов, а с работы делают «топы-топы» прямо в театр. Как я и предвижу, народу в таком концерте будет ноль, внимания — столько же. Впрочем, и презрения не будет».
И ещё: «Сегодня в концерте детской музыки принял участие Эдик Хиль. Афиши были такие: КОНЦЕРТ детской музыки, участвует ЭДУАРД ХИЛЬ и др. Народу набилась тьма. Мальчики и девочки были совсем «ранние», годков эдак по 17–20. А Хилю полагалось спеть одну-единственную песенку, да и та — «Чик-чирик, скачет воробей, он у нас хороший, ты его не бей». Музыка композитора Ельчевой. В общем, скандал был в 500 000 022 раза больше этого бедного воробья. Всё-таки как иногда жестоко мы позволяем себе обращаться с пернатыми! Больше писать не могу. Слёзы из глаз».
31 января — заключительные новости из Волгограда: «У меня всё хорошо. Концерты прошли успешно. На всех трёх побывало человек 120. Герой фестиваля — Эдик Хиль <…> Я очень без вас скучаю и выеду 2-го числа» [21, 110–111].
В общем, фестиваль прошёл не блестяще. А по возвращении в Ленинград Гаврилин приступил к новой серьёзной работе в театре.
Снова ТЮЗ, спектакль «После казни прошу…» В основе — драматическое повествование в документах В. Долгого, постановка З. Корогодского, его ассистентом был Л. Додин.
Как раз во время совместной работы началась переписка и дружба Гаврилина с совсем молодым тогда, а впоследствии знаменитым режиссёром. Вот одна из телеграмм той поры Льва Абрамовича Додина Гаврилину: «Фредерику Шопену = Благодарю обильную корреспонденцию рад что помните подробности при встрече обнимаю = ваш Мейерхольд» [42, 253].
Премьера 15 июня 1967 года и все последующие спектакли прошли с большим успехом. То же можно сказать и о зарубежных представлениях. «Помню, что и на гастролях, — отмечал 3. Я. Корогодский, — когда мы играли этот спектакль в Англии, музыку выделяли. Но кто знал тогда, что это музыка того самого Гаврилина, которого сейчас мы почтительно, без напряжения называем классиком <…>
В центре спектакля — дуэт Петра Шмидта и его возлюбленной Зинаиды Ивановны. В музыке слышится диалог двух тем (любви и революции), решённых разнообразно и по оркестровке, и по интонациям. Композитор — опять душа спектакля, соавтор, равный в ансамбле творцов. Гаврилин, может быть, глубже, выразительнее других отзывается на скрытую потребность нашего зрителя в лирике» [Там же. 252–253]. И ещё о спектакле, со слов Зиновия Яковлевича: «Он был насквозь напоен музыкой, в такой степени, что я с трудом могу отделить композитора от драматургии, от режиссуры и артистов. Это был какой-то удивительный гармонический сплав, в котором, как мне кажется, при выразительности актёрского дуэта Тараторкина и Шурановой им помогал Гаврилин своей исключительно адекватной музыкой, которую в театре очень любили, и независимо от хода спектакля его музыку прослушивали, пропевали, напевали. В разных театральных сборах, праздниках всегда пели песню из спектакля» [21, 112].
Имеется в виду «Песенка про сокола и его подругу» на слова неизвестного автора XIX века — в спектакле её исполнял хор артистов. А ещё самостоятельной жизнью зажила баллада «Расстрел лейтенанта Шмидта» (слова неизвестного автора начала XX столетия) — её в спектакле и позже на концертах пели как раз В. Фёдоров и А. Хочинский[115]. Вступление к этой балладе вошло в балет «Дом у дороги» (в номер под названием «Юность»): тема, как это нередко случается в творчестве Гаврилина, поменяла адрес и обрела новую жизнь. То же, кстати, можно сказать и про «Траурный марш» из «Бронепоезда 14–69»: его музыкальный материал перекочевал в спектакль «После казни прошу…» (номер под названием «Похороны жертв»).
Одним словом, в гаврилинском театре самые лучшие темы-актёры вполне могли рассчитывать на роли в разных спектаклях. В частности, из следующей театральной работы — «Через сто лет в берёзовой роще» (Ленинградский театр им. Ленсовета, постановка И. П. Владимирова) — выросли знаменитые «Скоморохи». Премьера спектакля по драматической поэме В. Н. Коростылёва состоялась 1 октября 1967 года, поэтому позволим себе на время отложить разговор о ней. А пока — сменим тему.
Наступило лето. После тяжёлого года семье Гаврилиных необходимо было отдохнуть, и Валерий Александрович, как давно мечтал, повёз своих близких в родные края.
Первой на пути была, конечно, Вологда. Поначалу что-то не заладилось с жильём: Гаврилин ночевал на раскладушке в подсобном помещении гостиницы, а его жена и сын — на вокзале в комнате матери и ребёнка. Чтобы всем вместе устроиться в гостиницу, Валерию Александровичу пришлось пойти просить в Управление культуры. Но зато после решения бытовых вопросов можно было спокойно гулять по родным местам: берег реки Вологды, Кремль, кинотеатр имени Горького, церковь, где крестили Гаврилина, Спасо-Прилуцкий монастырь…
Конечно, показывал свою школу, в которую ходил каждый день за пять километров. Зашли внутрь, посмотрели чугунную лестницу и окна, из которых Гаврилин и его одноклассники убегали на улицу, а некоторые там и оставались — прогуливали занятия.
«Дошли до здания, где он занимался музыкой у Татьяны Дмитриевны Томашевской, — вспоминала Наталия Евгеньевна. — Зашли в кремль, обошли Софийский собор, колокольню. Валерий объяснил, что место это называется Соборной горкой, потому что на площади находятся ещё Воскресенский собор и изящнейшая церковь Александра Невского. Всё это произвело сильнейшее впечатление. Валерий радовался и старался показать нам город во всей его красе. И так было всегда, когда мы приезжали в Вологду» [Там же, 119].
Через несколько дней Гаврилины сели на теплоход и поплыли в Кирилло-Белозерский монастырь. «По Вологде, потом — по Сухоне, вошли в старую Мариинскую систему, проплыли мимо красивейших мест — особенно запомнилась Топорня. Но самое интересное, — рассказывает Гаврилина, — было наблюдать, как мы вплывали в шлюз: ворота закрывались, и мы постепенно поднимались до уровня земли, потом ворота открывались, и мы входили в новую реку, канал или озеро» [Там же].
День провели на палубе. Потом ребёнок уснул в каюте, а его родители остались смотреть на закат, встречать рассвет. Так и просидели всю ночь, пока над водой Сиверского озера не обозначились силуэты церквей в первых солнечных лучах.
По прибытии стали искать жильё. В итоге нашли комнату у одной женщины: две железные кровати с матрасами из соломы. В местной столовой давали только гречневую кашу. Но зато можно было каждый день ходить в монастырь — гулять, фотографировать… Осмотрев все достопримечательности (за исключением церквей, которые были закрыты на реставрацию), Гаврилины отправились в Ферапонтово. Купались в озёрах и, конечно, изучали архитектуру знаменитого ансамбля Ферапонтова монастыря, стенные росписи и иконостас собора Рождества Богородицы, выполненные Дионисием и его сыновьями.
Потом Валерий Александрович ещё не раз возил родных по «своим местам». И сегодня для Наталии Евгеньевны Вологда — второй родной город. Она бывает там регулярно, а в 2002-м, словно восстанавливая события 1967 года, предприняла путешествие на теплоходе со старшей внучкой Настей.
Совсем недавно, в августе 2016 года, уже Настя возила её по гаврилинским местам. Публиковала на своей страничке в Facebook’e многочисленные фотографии, а рядом с первой, где они с Наталией Евгеньевной стоят возле машины, написала: «Везу свою чудесную 86-летнюю бабушку в село Перхурьево Вологодской области: послезавтра там торжественно откроют мемориальную доску на доме, где в детстве жил мой дед. По пути будем заезжать к её многочисленным друзьям и знакомым. В Вологде бабушка выступит на радио, на обратном пути исполним её давнюю мечту — посетим Старую Ладогу. Это первое в бабушкиной жизни автопутешествие на столь дальнее расстояние, но ведь авантюризм — это у нас семейное!»
Конечно, у Наталии Евгеньевны в тех краях множество друзей, да и все тропы она давно знает наизусть. Например, в следующий после посещения Кирилло-Белозерского монастыря приезд Валерий Александрович показал ей свой детский дом в Ковырине. Они шли тем же путём, которым Гаврилин ходил в детстве в школу. Он рассказывал, как однажды возвращался после двух школ (общеобразовательной и музыкальной) в лютый мороз и гололёд: «Последнюю часть пути он уже не шёл, а полз по этой студёной ледяной дороге. Руками цеплялся за любую кочку, только бы не оказаться в канаве. Конечно, бесследно это «путешествие» не прошло — долго хворал. Может быть, поэтому он и переболел туберкулёзом, о чём узнал уже много позже: третья доля лёгкого у него была полностью обызвествлена.
Пришли в детский дом: там было уже другое учреждение, но Валерий объяснил, почему он сюда пришёл, и нам с радостью открыли все двери. Он показал мне комнату, где была спальня, учебные комнаты, столовую, комнаты директора и завуча (она жила здесь же), комнату, где стояло пианино, на котором он занимался, иногда и по ночам, и сочинял свои первые «опусы». И когда он мне всё это рассказывал и показывал, по глазам было видно, что сейчас он там, в той, детдомовской жизни» [21, 121].
Потом были Кубенское, Перхурьево и Воздвиженье, и опять Наталия Евгеньевна должна была идти именно теми тропами, которыми в детстве ходил её супруг: таково было обязательное условие путешествия. А по пути он рассказывал, как интересно и весело было в детские годы ездить с мамой в Кубенское на санях, запряжённых лошадью. Дорога зимняя — кругом тихо, только снег скрипит. И на душе спокойно и радостно — отлучились они с матушкой ненадолго по делам, а как вернутся — жизнь пойдёт по-старому: вечерние посиделки, сказки и песни крёстной Асклиады…
Дошли до Воздвиженья, посмотрели на старый собор, в котором размещался детский дом. Внутрь попасть не смогли — было заперто. А через шоссе — уже и дом Гаврилиных в деревне Перхурьево: «Посетовал, что деревьев стало мало. Дом — высокий, добротный, окна большие. Входить в дом не стали: сказал, что неудобно, — может быть, и не хотелось ему вспоминать, как разорили родное гнездо, увезли отсюда маму. «Красивая у нас была мебель: гнутые стулья, обтянутые красной материей, и такой же диван. Но имущество конфисковали», — грустно сказал он. Однако больше всего ему хотелось сводить меня на речку Водлу. «Мы летом всё время проводили на ней. Купались, из воды нас было не вытащить». Каково же было его удивление и разочарование, когда он вместо речки увидел заросшие берега, а между ними текла она, Водла, но вода в ней доходила только до щиколотки. Какое уж здесь купание! «А холм! Ведь он же был такой высокий! Я так любил вечером сидеть на нём и смотреть на закат солнца!» Не холм стал маленьким, а Валерий стал большим, хотя он меня убеждал, что холм срыли. Грустное это было свидание с отчим домом» [Там же, 121–122].
И после каждого такого свидания приходилось вновь погружаться в водоворот городской жизни, чтобы зафиксировать не только в памяти, но и на нотных листах все недавние вологодские впечатления — записать новые, в долгих прогулках добытые музыкальные мысли. И пойти с ними к своему слушателю.
Так было и в конце летних месяцев 1967-го: близились очередные театральные постановки, концерты, фестивали, фольклорные экспедиции… И в числе прочего — спектакль «Через сто лет в берёзовой роще».
В кабинетике Гаврилина блуждало неяркое осеннее солнце. В его лучах кувыркались и выплясывали на клавиатуре маленькие скоморошки. Они пели, притоптывали и кривлялись. Уже и не уйти, и не спастись от их смеха! Композитор сел за рояль, стал играть и петь вместе с ними. Взял скоморошков с собой в театр, выучил и записал их стишки и куплеты. Но им всё мало — они хотят устроить своё собственное представление. И, повинуясь настойчивым скоморошьим требованиям, Мастер придумал для них Действо: так родилась ещё одна монументальная песнь о Родине.
Однако обо всём по порядку.