Валерий Гаврилин

Очерк 21 ПЕРЕЛИСТЫВАЯ СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА…

Тем временем Гаврилины продолжали решать извечные квартирные вопросы. В 1987 году Валерий Александрович понял, что не может больше жить на прежнем месте: на улицах Пестеля и Моховой стало слишком шумно — не было никакой возможности сосредоточенно работать. Обратились с прошением об обмене в Горжилуправление, но подходящих вариантов (тихий дом после капремонта с магазинами неподалёку) им не предложили.

Начались длительные проволочки, походы к чиновникам и, как всегда у нас бывает, сбор и последующая потеря всех необходимых документов в кабинете какого-нибудь начальника…

Памятуя о том, что помощь свою когда-то предлагал Олег Валерианович Басилашвили (он называл фамилию Гаврилина по радио, говорил, что этот композитор — наше национальное достояние и нужно, безусловно, оказывать ему поддержку), Валерий Александрович решил обратиться к нему. Изначально Басилашвили имел в виду денежную помощь из фонда Н. К. Симонова, который он возглавлял. Но, естественно, от денег Гаврилин отказался, сославшись на то, что они больше нужны молодым, а в разговоре с супругой отметил: «Другое дело, что я сейчас не востребован, но принять такую помощь — это для меня очень унизительно» [21, 366].

О. Басилашвили всё равно выслал цветы и деньги, а Гаврилины позвонили его супруге Галине Евгеньевне Мшанской, с которой состояли в хороших отношениях[227], — изложили суть проблемы. Олег Валерианович действительно помог: дело дошло до мэра Собчака, а потом… само собой, началась новая серия хождений по мукам. Наталия Евгеньевна, как в таких случаях говорят, обивала пороги, стучала в разные двери, выслушивала отказы. В результате трёхкомнатную квартиру на втором этаже (переулок Джамбула) выделили только в 1994 году. Она мало устраивала (и шумоизоляции никакой, и гулять негде, и во дворе постоянно гудят большие машины), но Гаврилины согласились. А когда пришли ещё раз посмотреть своё новое жильё, выяснили, что в нём уже кто-то живёт и ордер при себе имеет.

Валерию Александровичу и Наталии Евгеньевне объяснили, что жить они будут не на втором, а на четвёртом этаже. От этой перспективы пришлось отказаться, так как после второго обширного инфаркта подниматься каждый день на четвёртый этаж Гаврилин не мог.

В 1995-м, осуществив все мыслимые и немыслимые поиски, Гаврилины переехали на 7-ю Советскую, а через год (после обнаружения многочисленных минусов этого варианта) перебрались, наконец, на тихую Галерную улицу. Там и сейчас проживает Наталия Евгеньевна с сыном Андреем Валерьевичем.

А в далёком 1988-м оставались ещё на прежнем месте. Часто сидели с Настей. Решили, что пришло время обучать её музыке, и отдали к любимому педагогу Гаврилина — Елене Самойловне Гугель[228]. Настя была очень способным ребёнком, к тому же спокойным и, что далеко не всегда случается с детьми, умела сама себя развлекать. Валерий Александрович всей душой к ней привязался[229] — и гуляли вместе, и беседовали на самые разные темы, и на дачу ездили… В общем, жизнь в семействе Гаврилиных шла своим чередом.

Летом 1989-го обозначилась на горизонте и стала всё время о себе напоминать круглая дата. Валерий Александрович начал переживать её загодя: сильно боялся, что юбилей станут отмечать, проводить концерты — отменил всё, что мог. И жене строго сказал: «Чтобы ты не вздумала справлять мне день рождения. В этот день я хочу быть один. <… > Юбилей у меня будет через три года, когда я напишу то, что из-за болезни не смог сделать вовремя» [21, 389]. Но потом всё-таки разрешил позвать сына, Лидочку — подругу семьи и любимых Бутовских. Так и отпраздновали в тесном семейном кругу. А по телевизору шли фильм «Жила-была мечта» и «Перезвоны». В общем, юбилей получился не таким уж «страшным». Пришло множество поздравлений (более семидесяти). Телеграммы были от А. Белинского и Г. Свиридова, В. Распутина и Ю. Селиверстова, З. Долухановой и Н. Лебедева, и многих-многих других.

В. П. Астафьев написал: «Дорогой Валерий Александрович! Пусть музыка Ваша звучит всегда на радость нам, во спасение России, во славу русского народа! Благодарю за «Перезвоны», они часто звучат в моей деревенской избе. Горячо и преданно прижимаю Вас к сердцу. Виктор Астафьев» [Там же].

А вот весёлая стихотворная — от Г. Г. Белова: «…Твой талантище прекрасный, русский, песенный и ясный, пусть цветёт, как маков цвет, ещё много, много лет и даёт плоды искусства, возвышающие чувства. Пусть Господь тебе дарует сил, здоровья, поцелует в день рождения тебя, словно сына полюбя. Счастлив будь! Довольно слов. Крепко руку жму. Белов» [Там же, 390].

Наталия Евгеньевна записала: «Для Валерия такое обилие поздравлений было приятной неожиданностью. В газете «Советская культура» Вера Колосова написала прекрасную статью «Спасение», по Ленинградскому радио была беседа с А. С. Белоненко о Валерии, поздравительный блок прозвучал в программе «Панорама» («Вечерок» и «Перезвоны»). Московское радио подготовило очень хорошую передачу. Вёл её Иван Вишневский. Очень хорошо говорили Свиридов, Долуханова, Хиль.

Для Валерия эта дата стала каким-то рубежом. Он, видимо, многое передумал в эти дни, потому что, гуляя в один из вечеров после 17 автуста, сказал: «Я много думаю сейчас о себе. Ясно, что я как личность сейчас уже не интересен. Если бы я умер лет восемь назад, то мой пласт, то время ушло бы со мной. А теперь, значит, нужно жить физически и жить по духу. Когда умру, всё, что создал, соберут в кучку и сделают какие-нибудь выводы. Или есть другой путь: создать такое замечательное, о чём все мечтают, что выразит время». И несколько позже, через два часа прогулки: «А вообще-то нужно жить над временем» [Там же, 391].

Иногда одолевали и мрачные мысли: «Вот, Наталочка, дожил я до 50 лет — и никому не нужен» [Там же, 392]. И всякий раз Наталия Евгеньевна находила правильные слова, чтобы убедить, заверить, что нужен, и музыка нужна, и много ещё хорошего будет впереди. Продолжала усиленно искать дачу, чтобы и жилось, и работалось спокойно (прогулки в районе новой дачи и Дома творчества «Репино» тоже по-своему радовали, но хотелось, конечно, обрести свой настоящий удобный дом).

А в «Репино» ездили порой, просто чтобы дома не готовить. Хотя Гаврилин к еде высоких требований не предъявлял — любил супы и пироги всех мастей, в особенности рыбные, а жене говорил: «Ты не вари обед, а свари мне рыбный супчик. Будет и первое, и второе». Или: «Не возись, давай суп из «пукетика». И совсем не выпивал: «Валерий последний раз выпил на 25-летие нашей свадьбы — и как отрезало, иногда на днях рождения просили: «Ну выпей рюмочку», — пил воду, лимонад. Я его как-то спросила: «А что ты так?» — «Знаешь, с выпивкой связана нечистота, обман. Противно!» [Там же, 416].

Осенью 1989 года жили в основном в «Репино». Потом перебрались в Ленинград. Валерий Александрович мало где появлялся, но разговоры о нём не утихали. Перед Новым годом Свиридов рассказал последние новости: Хренников на пленуме сообщил, что музыка Гаврилина националистична, Денисов добавил, что она ещё и сомнительного свойства и приносит явный вред искусству. Борис Чайковский хотел выступить с защитой, но Денисов его прервал: «Вот вы ему и скажите». От всего этого Гаврилин, естественно, пришёл в ужас — передал детали разговора со Свиридовым жене. И заключил с горечью: «Я не борюсь за власть, не занимаю никаких постов, напротив, стараюсь выйти из всех правлений, никому никогда не перебежал дорогу, не занял ничьего места (хотя мне и предлагали возглавить массовую секцию при живом её председателе — Игоре Цветкове) — и всё-таки я мешаю» [Там же, 400]. Видимо, многих злила не только народная любовь к Гаврилину, но и его открытые заявления вроде: «Музыка должна быть общительной, отрицаю художественный эгоизм. <…> Моё мышление традиционно постольку, поскольку я признаю обязательной традицию дышать свежим воздухом и пить чистую воду» [Там же, 403].

Но мешать он объективно не мог. В 1990-е часто даже выйти из дома никуда не мог, тем более — выехать. 27 января 1990 года блистательное исполнение «Перезвонов» мининским хором слушала Наталия Евгеньевна одна, без супруга. Она же общалась со Свиридовым (передавала ему подарок от Гаврилина на день рождения) и Зарой Долухановой (привезла потом в Ленинград картину, написанную ею[230]). Валерий Александрович до Москвы бы не добрался, а жене сказал: «Неужели ты не понимаешь, что я держусь только тем, что аккуратно живу?» [Там же, 401].

И авторский вечер в Запорожье, где исполнялись сюиты («Анюта», «Дом у дороги»), тоже прошёл без него. Композитор копил силы к авторскому концерту в Большом зале филармонии 28 апреля.

Дирижировать должен был Марис Янсонс, но вдруг за неделю до мероприятия он потерял сознание и слёг. Заменили на Равиля Мартынова. Было много нервотрёпки, но в итоге концерт стал настоящим праздником. Прозвучали сюита из «Дома…» (на сей раз решили, что перед каждой частью нужно читать стихи Твардовского, и читал их Иван Краско), фрагменты из «Бальзаминова» и «Вечерок» в исполнении Богачёвой и Новиковой.

На концерт этот специально прилетела из Ангарска большой друг семьи Гаврилиных Галина Константиновна Конобеева. Она познакомилась с Валерием Александровичем ещё в 1986 году: ученики Конобеевой из музыкально-хоровой студии при Дворце пионеров написали композитору восторженное письмо. Он, конечно, ответил. Завязалось «сотрудничество»: дети по всему городу Ангарску исполняли сочинения Гаврилина, отправляли ему подарки, поздравления, а Валерий Александрович высылал ноты, пластинки, письма. В 1987 году в Ленинград прилетела и сама Конобеева, и потом стала по мере возможности навещать Гаврилиных — приезжать на концерты. Были от неё и постоянные подарочные посылки: то с курткой, то с шапкой… Вот и теперь прибыла из далёкого сибирского города специально на авторский вечер.

1990-й принёс и ещё один долгожданный привет из Сибири: состоялось, наконец, личное знакомство с Валентином Распутиным. В 1989 году семейный фотограф Гаврилиных Анатолий Пантелеев, который ездил в Иркутск, привёз Валерию Александровичу неожиданный подарок — книги с дарственной надписью: «Валерию Александровичу Гаврилину, родному человеку, от души и от сердца. В. Распутин. Октябрь 1987. Иркутск» [Там же, 394]. Гаврилин был очень тронут этой весточкой от писателя, чьи сочинения прекрасно знал и тонко чувствовал; отправил в ответ письмо. А в октябре 1990-го Валентин Григорьевич, будучи в Ленинграде, пришёл к Гаврилиным с визитом.

Но были в том далёком 1990-м и горькие потери. Через месяц после авторского вечера Наталия Евгеньевна улетела в Алма-Ату на юбилей подруги. Валерий Александрович полететь, конечно, не смог, но часто звонил, интересовался делами и здоровьем. И чтобы не расстраивать супругу, скрывал главное: на следующий день после её отъезда случилась большая трагедия — умер от разрыва сердца Юрий Селиверстов. Узнав об этом, Гаврилин записал: «Юрий Иванович. 28 мая 1990 г. 21.30 мин. — 22 часа. 2 июня — день похорон 14–15 часов. У меня внезапный сильный приступ стенокардии и внезапное повышение давления. Видимо, душа мучительно и слёзно расстаётся с телом, тяжко прощается. Мне это передалось» [Там же, 406].

Селивёрстов умер в Сочи. Будучи в хорошем настроении, он решил сделать то, чего раньше не любил и почти никогда не делал: пошёл купаться в море. Случился спазм сосудов, и живым из Сочи, куда он ездил на совещание, Юрий Иванович не вернулся.

Гаврилин не смог быть на похоронах по состоянию здоровья, но в Москве в те дни находился Андрей Валерьевич — он и хоронил близкого друга своего отца. Позже Валерий Александрович написал развёрнутый очерк о Селивёрстове, который так и назвал «Памяти друга»[231]. Были там такие строки: «В моей душе — свет от него. В комнате — его картины. Я хожу на Никольское кладбище в Александро-Невской лавре и стою у могилы владыки Никодима, у надгробия, сделанного Юрием Ивановичем. Рядом покоится владыка Антоний. Юра далеко и высоко и глядит на меня сверху. Теперь он знает про меня больше, чем ясам» [19, 353–354].

За статью полагался гонорар, но автор от него отказался в пользу вдовы Селиверстова (за публикацию работ Юрия Ивановича она ничего не получала).

13 июня в Большом зале филармонии снова звучали «Перезвоны» в исполнении мининского хора (солисты B. Ларин и Н. Герасимова). Потом зал долго не отпускал композитора, аплодировали стоя. Многие и после концерта подходили на улице — поздравляли. Гаврилин, конечно, был счастлив, что музыка его звучит, что люди её любят, но всё-таки старался уйти от многочисленных приветствий и, как потом признался жене, постоянно думал о том, когда уже сможет принять нитроглицерин.

Летом были на даче. Гуляли, ходили на залив. В этот период возобновились серьёзные приступы, которые к сентябрю ещё усилились. Мучили позвоночник, сердце. Теперь к ним добавилась ещё и язва желудка. Ни о какой работе речи быть не могло. Также мимо Гаврилина прошли долгожданная находка и приобретение новой трёхкомнатной дачи (на 69-м километре, под Сосновом): всеми делами по оформлению занималась Наталия Евгеньевна.

11 октября Валерий Александрович попал в больницу. «Отправили с подозрением на язвенное кровотечение, — описывает те страшные события Н. Е. Гаврилина, — так как электрокардиограмма, сделанная врачом «Скорой помощи» на дому, инфаркта не показала. В больнице ему поставили тромбирующую капельницу (!), а на следующий день уже перевели на кардиологию. Сначала мне сказали, что, возможно, инфаркт, но мешает разобраться в этом его врождённый порок сердца — о котором мы узнали, когда ему было уже 50 лет. Этот порок проявляется у 20 % людей, и Валерий, конечно, попал в это число. <…> Когда я утром приехала в больницу и заглянула в реанимацию [Наталия Евгеньевна пишет уже 16 октября 1990 года. — К. С.], то увидела такое лицо, что мне стало страшно. Была очень тяжёлая ночь: начался отёк лёгких и печени — его сняли. Спасли его! <…>

Врач сказала, что сейчас у него состояние лучше, чем было два дня назад, но инфаркт обширный и всё зависит от того, как будут события развиваться дальше, выдержит ли он, хватит ли у него сил. Боже, неужели Ты не смилостивишься над ним? Не оставляй его! Только одна надежда и осталась, дай ему силы! Молю Тебя! Не отступись!» [21, 410–411].

Все мучительно ждали исхода. Была у Гаврилина Людмила Ивановна (профессор, которая помогла раньше справиться с головокружениями), постоянно приходили Наталия Евгеньевна и другие близкие. Все нервничали, состояние долго оставляло желать лучшего. Но вот наконец 6 ноября Гаврилин оказался дома. Потихоньку стал выходить на улицу, иной раз даже садился за рояль.

К лету стали выезжать на новую дачу. Выяснилось, что она была не самым лучшим приобретением: опять щитовой сырой дом, отапливается плохо. Валерий Александрович, как всегда, с особой аккуратностью стал обустраивать кабинет. Портреты — Комитаса (очень любил этого композитора), Глинки, Пушкина, Чайковского, Мусоргского — и все непременно в каких-нибудь оригинальных рамочках. Пианино, которое на зиму укутывалось особым образом от сырости[232]. На внутренней стороне книжного шкафа — художественно оформленные три знаменательных высказывания: Верди («Опера — это опера, а симфония — это симфония»), Глюка («Принимаясь за оперу, я стараюсь забыть, что я музыкант») и из Книги Иова («И зачем бы тебе не простить меня, не снять с меня проклятия своего? Ибо вот я лягу во мраке, завтра поищешь меня — а меня нет…»[233]). Изображения церквей, иконы в самодельных деревянных рамках. Особенно дорога была ему икона святого Пантелеймона — целителя безмездного: Валерий Александрович часто молился перед ней. Был у него и свой молитвослов дореволюционного издания — очень ветхий, со множеством недостающих страниц, с прикреплённым Гаврилиным самодельным деревянным крестом. И он тоже хранился в кабинете.

Но в целом Валерий Александрович эту дачу не любил, считал её и окружающие места чужими и мрачными, да и телефона нигде поблизости нет — «скорую» в случае чего не вызвать. Часто хотел уехать с семьёй в родные края — там и воздух другой, и окрестности все знакомые, дорогие. Но об этом можно было только мечтать…

Вместо Вологды отбыли в сентябре в Дом творчества «Репино», а в ноябре экстренно вернулись в Ленинград: у Гаврилина поднялась высокая температура — подозревали бронхит. Последующие два месяца никак не мог полностью вылечиться (к бронхиту ещё добавились боли в позвоночнике и в желудке).

О серьёзной работе в этот нелёгкий период речь опять же не велась. Гаврилины почти постоянно были дома, много смотрели телевизор и, как и вся Россия, тяжело переживали передаваемые новости, события 1990-х — полный развал страны, уничтожение культуры, обнищание населения…

9 декабря 1991 года Наталия Евгеньевна записала: «Известие о том, что произошло в Беловежской пуще, что больше нашей страны не существует, повергло нас в такое состояние, как будто умер близкий-близкий человек» [21, 417].

Из письма Гаврилиной подруге в Алма-Ату (5 января 1992 года): «Получила уже первую пенсию в новых нормах — 342 р. минимум + 41 р. за стаж. Мама «богаче» меня: «потолок» — 410 р. Так что мы с мамой по сравнению с Валерием самые «стабильные». У него же пока ничего не светит, а издавать сочинения за 800 руб. — это в наше время издевательство, ведь ставки не пересматривались с довоенного времени. <… > Настя деду сделала подарок: сочинила пьесу «Перед разлукой», записала на нотные листы, сыграла. Растрогала его до слёз» [21, 417–418].

Дневниковая запись от 30 июня: «Вот и прошло полгода после обещаний об улучшении жизни. Цены неудержимо растут. Предприятия, заводы стоят. Людей отправляют в отпуск без сохранения содержания, так как нечем платить — нет наличных денег. В сберкассе можно взять только 1000 рублей, во «Внешэкономбанке» авторские в долларах не платят, только рублями, и то ограниченно. И всё это происходит на фоне войны Армении с Азербайджаном, Грузии с Северной Осетией, бойни в Приднестровье. А вчера один солдат сказал: «Мы вооружены, на нас войны ещё хватит». Валерий: «Страшные слова!» Вот так и живём: никакой уверенности в завтрашнем дне — ни в материальном, ни в моральном отношении. Ощущение такое, что ты щепка, и несёт тебя стремительно поток, только куда? Не знаешь» [Там же, 419].

В те месяцы Гаврилин почувствовал себя чуть лучше. 17 апреля приходил к нему Святослав Бэлза — брал интервью для передачи «Музыка в эфире» (беседа, увы, не сохранилась). И обошлось без приступов, без таблеток. В конце августа принял приглашение к участию в Международном Сергиевском конгрессе в Вологде и, как уже очень давно мечтал, посетил с женой родные края. Хорошо прошёл и очередной авторский концерт в Малом зале Ленинградской филармонии (Н. Герасимова и Н. Тульчин-ская исполняли «Вечерок»), а в декабре — запись музыки к «Провинциальному бенефису» на «Ленфильме».

Потом — снова любимая Вологда: авторский концерт 15 февраля 1993-го (после десятилетнего перерыва, до этого концерт в Вологде был только в 1983 году). В программе «Вечерок» и песни в исполнении Герасимовой[234]. Как всегда, прозвучало всё великолепно, и ощущение у слушателей было такое, будто приехал наконец любимый композитор, земляк, и подарил своей Вологде бесценный музыкальный праздник. В то время Детскую филармонию там возглавлял талантливейший скрипач и блистательный организатор — Виктор Александрович Шевцов. Он и стал устроителем авторского вечера, а позже — гаврилинского фестиваля в Вологде. Хотел непременно Валерию Александровичу за тот концерт заплатить, но композитор от денег категорически отказался. Шевцов решил действовать через Наталию Евгеньевну, но и она ничего слушать не стала. (Супруге Гаврилин уже давно сказал: «Если я узнаю, что ты за моей спиной договариваешься о моих делах, то между нами всё будет кончено» [Там же, 431].) Тогда раздосадованный Виктор Александрович преподнёс композитору бочонок вологодского масла с дарственной надписью «Дорогому Валерию Александровичу с пожеланиями доброго здоровья» — и хоть так расплатился за его труд.

Ещё до концерта ездили в Прилуки, в Перхурьево — повидаться со старыми знакомыми, посмотреть на дом, который когда-то был родным (чтобы не расстраиваться, Гаврилин быстро прошёл мимо), слушали выступление одного певца-баса в Вологодской картинной галерее. Тогда Валерий Александрович и повстречал бывшую воспитанницу детского дома Римму Смелкову. Она первой узнала Гаврилина — подошла поговорить, выразить своё восхищение его музыкой. И, конечно, побывали на кладбище — помянули Николая Дмитриевича, супруга Томашевской.

В Вологде было снежно и очень морозно, но Гаврилин каким-то чудом не заболел. Вернувшись в Ленинград, снова стали гулять по старым маршрутам — сперва на ближние расстояния, а потом и подальше. И вроде бы, несмотря на сердечные и прочие проблемы, можно было мало-помалу снова начинать жить и работать. Однако, помимо здоровья, препятствовало этому ещё одно обстоятельство: Гаврилин принципиально не верил в свою нужность новой стране.

Возникали и такие мысли: «Я знаю, когда я совершил ошибку, — когда побоялся переехать в Москву. После этого и пошло всё не так: неустройство, ушёл в личную жизнь, — и с тех пор и «сучу ножками». Тогда все были в силе: и Свиридов, и Федосеев, — они бы помогли. Москва привыкла, что там много выдающихся личностей, а в Ленинграде — как в Ноевом ковчеге: каждой твари по паре, а третий уже лишний. Мы привыкли жить так: есть батон, есть колбаса — и хорошо. Есть табуретка — и ничего больше не нужно. Я сам виноват — жил без перспективы <…>» [Там же, 424].

Как всё сложилось бы в столице — сказать сложно. Действительно, в Москве Гаврилина ценили больше, чем в Петербурге, — но разве смог бы он комфортно себя чувствовать в столичной сутолоке, в ситуации постоянной конкуренции? Ведь, кроме близкого Свиридова, пришлось бы взаимодействовать с целым рядом других музыкантов, а далеко не все из них понимали гаврилинскую музыку и разделяли его эстетические воззрения.

Теперь же, в 1990-е, переезжать в Москву было поздно. А в Ленинграде давило одиночество: «Если бы хоть один человек из нашей музыкантской среды был единомышленником, понимал бы меня, насколько легче было бы работать!» [Там же, 438–439]. Те же мысли приходили и Георгию Васильевичу. Он поделился ими с Гаврилиным, когда 23 апреля 1993 года был в Ленинграде[235]: «Никого нет. Жена — так с ней уже обо всём переговорено. Есть Роман Леденёв — чудесный человек, глубоко порядочный, так он из-за сердца живёт всё время на даче, и мы теперь не видимся. Нам нужно с вами повидаться подольше» [Там же, 437].

Как и в былые времена, в своих заметках Свиридов и Гаврилин высказывали мысли во многом схожие, оба тяжело страдали из-за развала страны. Гаврилин без конца смотрел телевизор[236], пытался разобраться во всех событиях, в частности московских — 3–4 октября 1993 года. Расстрелу Белого дома хотел даже посвятить сочинение «Погибельные зори»: «Я не понимаю, почему патриарх отказался от крестного хода вокруг Белого дома? Можно было бы избежать кровопролития» [21, 443].

Месяцем раньше Наталия Евгеньевна в дневнике записала: «Жизнь дорожает, живём, как большинство: еле-еле сводим концы с концами. А Валерий всё повторяет: «Сердце и душа болит, что так страну разоряют, людей ни во что не ставят, тех, кто всё это создал и силы и здоровье своё положил» [Там же, 442].

Из высказываний Свиридова:

«Бывшая русская земля, собственность на которую отнята у народа, стала предметом торговли. Она вместе со своими недрами, своими полезными ископаемыми, т. е. драгоценностями, со всем, что на ней растёт, живёт, стала предметом торговли и пущена правительством с «молотка» по дешёвке» (из Тетради 1990–1991 годов) [39, 676].

«Вечерний ежедневный шабаш по TV. Ликующие дикторы Центрального и Российского вещания: «развал Империи», «гибель Империи», смакование «конфликтов», умело направляемых в своём развитии, поддержание постоянно тлеющего огня. Всё это для отвлечения мыслей русского человека в сторону, в стороны от того факта, что он, этот русский человек, потерял всё: Землю Русскую, завоёванную и освоенную его предками, государственное устройство, всякую защиту себя и своих близких — этот народ на грани полного, почти физического уничтожения» (30 ноября 1991 года) [Там же, 703].

«Итак, Третья мировая война началась, и Советский Союз уже проиграл её, сдав страну почти без боя, погубив наш русский народ, его вековую историю, которая закончилась так позорно и бесславно. <… >» (из Тетради 1991–1992 годов) [Там же, 704].

«О продажности.

Она достигла за это столетие размеров общего бедствия. За деньги люди готовы на всё. Деньги — Кумир, Божество. Мнится, что над миром во весь рост возвышается какой-то гигантский ИУДА, потрясающий своим кошельком с тридцатью сребрениками. Утеряно всякое чувство стыда, всякое (самое даже малое) чувство уважения к своей стране и народу. Наоборот — поощряется всяческая продажность» (из Тетради 1991–1992 годов) [Там же, 697].

«Боже, как печальна моя жизнь, как одинока, бездомна (всегда была!), бесприютна» (из Тетради (1989), 1994) [Там же, 710][237].

«Ужасна — беспомощность, моя совершенная прибитость, угнетённость духа, полная и безнадёжная.

Вечером смотрел по телевизору выступление перед Заутреней Патриарха — грустное, но спокойное, потом водружение Святого Креста на купол Казанского собора в Пе-тербурге-Петрограде-Ленинграде. <…>Боже, неужели это не фарс, а подлинное Возрождение, медленное, трудное очищение от Зла? Но кажется иногда, что именно это наиболее верный путь. А народ расслоился: с одной стороны окончательное падение и бандитизм, проституция во всём, с другой стороны — Церковь и интерес к жизни Духа» (из Тетради (1989), 1994) [Там же, 711–712].

Гаврилин в подобное возрождение, видимо, не слишком верил. В одной из заметок (от 22 августа 1994 года) читаем: «Эпоха окончательного падения церкви и религии сейчас. Раньше гнали церковь, но учили выполнять божьи заветы. Теперь приветствуют атрибутику церкви, но открыто не выполняют ни одного учения Господня — свобода! Напротив, все устои жизни держатся на непрерывном воинственном узаконении безбожия. Истинное царствие лицемеров и фарисеев.

Впереди (отмена учения Христа, его корректировка, приведение его в гражданско-правовой уровень)» [20, 305].

Ещё из высказываний В. А. Гаврилина:

«Эстетика русского XIX века (она в трудах Стасова, Серова, в философии Достоевского, Толстого) такова: искусство должно обращаться к высшим сферам в человеке. А за последнее время, особенно за перестроечный период, эту эстетику усиленно дискредитировали. Причём на словах сейчас много говорят о духовности и душевности, тогда как вся практика жизни свидетельствует об обратном: деятельность людей искусства стала очень коммерциализированной. Она стала напоминать искусство «медвежатников»: натренироваться в своём деле, вскрыть кассу и всё унести» (из интервью начала 1990-х годов) [19, 329].

«Много света от встреч с земляками, что знали меня ребёнком, которых я помню молодыми, много горестных ощущений от заброшенности, запустения. И не материальная сторона угнетает — старые, не ремонтируемые десятилетиями дома, — а ясное ощущение, что брошены люди. Поникшие, растерянные, они не понимают, и никто не может им вразумительно объяснить: ради чего эти мучения?

И я беспомощен, как любой простой смертный россиянин. Я не понимаю этих процессов, я почти не принимаю их, не потому, что я враг нового. Я вижу новое, но не вижу прекрасного. И нет тенденции к прекрасному, всё идёт к ухудшению. Я не политик, моё дело композиторское, и я понимаю: сейчас особенно нужна музыка, которая подбадривала бы и утешала людей в их боли. Не уезжать, не скрываться, не прятаться, а жить и страдать вместе с народом. <…>

Как житель и гражданин я ощущаю, что произошёл чудовищный и безграмотный развал не русской империи, а почти всех институтов нашей государственности. Деморализована армия, с которой начинается строительство любого государства, развалена экономика, открыты все наши границы, страна не защищена от чудовищного разграбления. <…>

Идёт чудовищное оскорбление русских» (из интервью от 13 февраля 1993 года) [19, 341–342].

«Конъюнктуру, в какой бы обёртке она ни была, не приемлю. В храме искусств я не торговец, не лицемер и не фарисей. Я стараюсь быть истинно верующим в искусстве. Особенно теперь, когда многие его творения выброшены на панель» (март 1997 года) [19, 373][238].

Но не быть торговцем в 1990-е означало остаться не у дел. Продавать свои сочинения Гаврилин не умел, искать исполнителей и спонсоров — тоже. «Крутиться и выживать» было ему не под силу, да и методов таких он не знал и, главное, приспосабливаться не собирался. Поэтому и денег в семье не было. Уже не могли себе позволить необходимое порой такси (Валерий Александрович ходил очень трудно и медленно), большие суммы уходили на лекарства[239].

В последние годы, за неимением исполнителей, никакие сочинения не записывались. 11 марта 1994 года состоялась премьера «Трёх песен Офелии». Вторая редакция этого цикла, как уже говорилось, была сделана в 1993 году. В тот же год сочинялась музыка к «Провинциальному бенефису». В 1995-м композитор создал вторую редакцию «Военных писем», но её он уже не услышал. Следующие годы жизни Гаврилина в каталоге его сочинений фигурируют только в связи с незавершёнными опусами и замыслами.

Цикл по Шекспиру в Малом зале филармонии пела бессменная Наталья Герасимова (выступление её было приурочено к фестивалю «От авангарда до наших дней»). Последнее сочинение петербургского Мастера, в котором прозвучала его новая музыка — вокализ «Слышу голос милого Франца», было исполнено виртуозно и артистично, имело большой успех. Но автор этого не слышал — он лежал дома с отитом. На московскую премьеру «Трёх песен» 15 мая всё же выбрались.

Были в зале Чингиз Айтматов, Георгий Свиридов, Валерий Ганичев, Александр Чайковский. Святослав Бэлза снова брал интервью у Гаврилина для своей передачи. В тот же вечер, помимо «Трёх песен», прозвучал и «Вечерок».

В Москве Гаврилины ещё сходили на кладбище к Селивёрстову, к Белому дому — постояли возле поминального креста и вернулись в свой Ленинград — продолжать решать бесчисленные проблемы, в том числе и материальные.

Гаврилину не раз звонили из Союза, предлагали помощь от правительства — единовременное пособие на год. Но он сказал, что у этого правительства ничего брать не будет. Как-то, пересказывая супруге свой разговор со Свиридовым, констатировал: «Ясно одно: в данной ситуации, когда на культуру плюнули и бросили её на самовыживание, решить что-нибудь положительно трудно, надо пытаться сохранить чувство собственного достоинства и себя как творческую, независимую личность, не отступая от своих нравственных и этических принципов» [21, 459].

Чтобы как-то заработать, подбирал, а потом и записывал музыку (чужого авторства) к фильму «Классная дама» по Куприну (сентябрь 1994 года, режиссёр А. Белинский, в главной роли Е. Максимова). Подошёл к этому очень тщательно, переиграл множество сочинений.

Гаврилинских тем в этой картине не было, но музыка звучала очень подходящая, Белинский, как всегда, восхищался «точным попаданием». А играл композитор в четыре руки с пианистом Александром Каганом и грустно шутил по этому поводу: «Никогда бы не мог подумать, что в 55 лет я буду зарабатывать деньги тем, чем зарабатывал их 30 лет назад, — тапёрством. Вот до чего довели перестройка и демократизация страны!» [Там же, 462].

В апреле 1995 года были триумфальные гастроли в Смоленске (Игорь Гаврилов и Нелли Тульчинская возили туда «Немецкие тетради»), а по возвращении в Ленинград Гаврилины узнали страшную новость: у Ольги Яковлевны случился инсульт, она больше не могла ни говорить, ни двигаться. Положение в семье ещё более усложнилось.

В конце месяца Гаврилину сообщили, что ко Дню Победы ему выделят материальную помощь от мэрии в размере 500 тысяч рублей (устраивал это Белинский). Валерий Александрович отказался и объяснил, почему: «Я ещё работающий композитор и могу зарабатывать, а не жить на подачки» [21, 467]. Тогда у него спросили, не согласится ли он на премию. На это композитор был согласен. 12 июня в Петергофе в Тронном дворце ему вручили «Диплом лауреата Премии мэра в области литературы, искусства, архитектуры — за вклад в музыкальную культуру города», а также знак лауреата и деньги в конверте.

31 октября случилось ещё одно большое горе — покончил с собой близкий друг Гаврилина, актёр Леонид Дьячков. Он шагнул с балкона четвёртого этажа, оставив в столе записку: «Пора…»[240].

Постепенно круг друзей сужался, надёжной опорой по-прежнему оставался Свиридов. 16 декабря 1995-го ему исполнилось 80 лет. Гаврилин, к великому сожалению, не смог поздравить лично (заболел гриппом). Отправил телеграмму: «Теперь мы под гору идём, но гений ваш без донца, и хоть теперь полно гвоздей, светить вы будете всегда, светить вы будете везде России вместе с солнцем. Н. и В. Гаврилины» [21, 469].

Вечером 7 февраля Валерий Александрович сказал жене не покидать комнату Ольги Яковлевны, он почувствовал, что эта ночь станет для неё последней. Мама Наталии Евгеньевны умерла 8 февраля 1996 года в 5.30, десять последних месяцев она не говорила и не двигалась.

И снова — похороны. Вспоминались былые дни, когда всё ещё только начиналось, когда праздники отмечали втроём, когда всей семьёй ездили в Опочку. Тёща писала тексты к песням Гаврилина и очень радовалась, если слова нравились, а композитор дарил ей свои сочинения[241]. Вместе работали над первыми театральными постановками, да и потом, через много лет Гаврилин часто консультировался с Ольгой Яковлевной (например, при инсценировке «Скоморохов»).

О. Я. Штейнберг заботилась о нём, как о сыне, кормила обедами и ужинами. Как-то в своём дневнике записала: «Странный мальчик! Стоит с ним познакомиться, и он сразу людям становится как родной. Коллектив наш о нём отзывается с очень большой теплотой» [21, 486].

Она же потом нянчилась с внуком, ездила с ним в Крым. Как могла, облегчала молодому семейству быт, постоянно переживала по поводу некрепкого здоровья своего зятя. Но и он, если знал, что Ольге Яковлевне плохо, моментально принимал необходимые меры. Так, когда у неё в Строганове случился гипертонический криз, а аппарат для измерения давления, как назло, был в Ленинграде, Гаврилин, по словам Наталии Евгеньевны, немедленно «рванулся в город — а путь не близкий — и привёз аппарат. В последние годы жизни мама иногда теряла сознание от резкого падения давления. Так только Валерий мог привести её в чувство, нажимая на какие-то одному ему известные точки» [21, 488] [242].

Прожили они вместе 28 лет. Если уставали друг от друга — Ольга Яковлевна уходила к внукам. Через несколько дней, забыв все бытовые разногласия, Гаврилин говорил жене сходить за тёщей и привести её домой.

А теперь — снова похороны.

После них времени приходить в себя не было. На 13 марта был назначен авторский концерт в Большом зале филармонии: хор и оркестр Капеллы под управлением В. Чернушенко должен был исполнить «Скоморохов» (солист И. Гаврилов) и уже только оркестр — сюиту из «Бальзаминова».

В итоге концерт этот прошёл успешно, но дался композитору тяжело. В сырой квартире на 7-й Советской улице он постоянно болел простудами и гриппом, в свои 55 чувствовал себя уже очень старым и часто говорил об этом. Приходилось экономить силы, поэтому, когда кто-нибудь обнаруживался с очередным предложением «вилами по воде» (в апреле, например, несколько раз звонила А. Шульгина — Белинский хотел ставить спектакль «Волки и овцы» в Театре музкомедии), Валерий Александрович часто отказывался: «Не могу же я не глядя дать согласие! Я должен знать, что мне нужно будет сочинять. Может быть, я не смогу это уже написать. Мне никак многим не объяснить, почему я не всё могу писать, что «кислорода не хватает» [21, 476].

27 августа сменили сырую квартиру наконец на ту, о которой давно мечтали: улица Галерная, дом после капремонта, тихая просторная квартира окнами во двор, а во дворе рябина — любимое дерево Валерия Александровича. Тем временем материальные проблемы в семье стали еще острее.

Из дневника Гаврилиной (28 декабря 1996 года): «С сегодняшнего дня в Физико-техническом институте им. Иоффе, где работает Андрей, — каникулы на две недели. Естественно, последний раз платили за октябрь. Институт отключают от электроэнергии и теплоснабжения. Это теперь не внове. Научные работники отправляются зарабатывать деньги тем, что грузят товар для рыночных ларьков. Но и в эти бригады устроиться не так просто — места все заняты бомжами-алкоголиками» [Там же, 483].

В 1997-м всеобщее бедственное положение усилилось. После разговора со Свиридовым Гаврилин сказал: «Я слушал его, и становилось горько до слёз. Какое одиночество! Пока человек был в силе и от него можно было что-то иметь, все вертелись около него»[243].

Каждый выживал, как мог. Э. Хиль, например, решил частично «сменить тактику»: стал петь с рок-группой «Пре-пинаки». Однажды обратился к Гаврилину — попросил принять участие в телепередаче, сказать несколько хороших слов об этом сотрудничестве. Валерию Александровичу все «препинаки» 1990-х были глубоко чужды и безразличны. Но ради Хиля он согласился и пережил в итоге целую драму. Режиссёр обозвал его маргиналом, проявил полную некомпетентность и бестактность. Гаврилин не нашёл сразу нужных слов, чтобы объяснить, что такое искусство и почему современные коммерческие поп-проекты к нему отношения не имеют. Сильно расстроился, зарёкся впредь участвовать в каких бы то ни было съёмках. Насчёт подобных ситуаций говорил: «Сейчас многие заинтересованы только в том, чтобы вписаться в эту жизнь, а если человек сам выписался из жизни, так такой человек уже не интересен никому» [Там же, 497].

Но именно он-то и был по-настоящему интересен и нужен во времена, когда никаких светлых вестей не было, а приходили сплошь горькие: война в Чечне, масштабный передел государственной собственности, обнищание людей, процветающий бандитизм и полная дискредитация культурных ценностей. Музыка Гаврилина — чистая, искренняя — звучала в Москве и в Петербурге, в Вологде (куда композитор снова ездил в апреле 1997 года) и в Алма-Ате (в конце июня Д. Хохлов дирижировал там сюитой из «Дома…»), и в других многочисленных городах бывшего Союза. И каждый раз публика подолгу не отпускала автора, если он присутствовал, если же его не было — аплодировала музыкантам, поднявшим над головой ноты с его фамилией.

9 июня 1997-го Валерий Александрович согласился принять премию НПСР, сказав: «Как правило, денежные пожертвования до адресата не доходят, застрянут где-нибудь, в недрах какого-нибудь фонда, и в итоге какие-нибудь дамы поедут отдыхать на какой-нибудь остров» [21, 512].

14 июня за заслуги в развитии культуры Гаврилину присудили «золотой диплом». Церемония проходила на закрытии Международного фестиваля «Мастер-класс» в Александрийском театре. Оркестр исполнял фрагменты из «Дома у дороги».

«Праздник» исполнялся где-то под конец сильно затянувшейся церемонии — вручения шапочки мастера и дипломов, — вспоминала Наталия Евгеньевна. — Вся церемония затянулась ещё и потому, что без конца демонстрировали моду. Бесконечная череда высоченных девиц, неизящно двигающихся по сцене. Вручение дипломов четвёрке маститых: Долгушину, Мельникову, Мартынову и Гаврилину — было «закуской» к модельерам, рокерам. Дипломанты сбились в кучку где-то в углу. <…> Финал для нас был таков: у нас «украли» цветы» [Там же, 513].

По-прежнему, как и в былые годы, Гаврилин старался каждый день пройти 5–7 километров — по улице, а иногда дома под музыку или под «демократизатор» (как он называл приёмник). От ходьбы сильно болела спина, потом нашёл новый вариант пеших путешествий — руки за голову, но так, естественно, долго не проходишь.

В тот период он наиболее доверительно общался, кроме супруги, в основном со Станиславом Городецким (учёный-генетик, был близким другом Селивёрстова, а потом и для Гаврилиных стал другом). В целом, друзей и знакомых за последние годы значительно поубавилось. Многие звонили только тогда, когда было что-то нужно. Валерий Александрович даже в шутку называл себя «специалистом по рекомендациям». Отказывал в очень редких случаях и тогда решение своё объяснял так: «Ходатайствовать перед этими властителями не буду» [Там же, 524].

Летом традиционно выезжали на дачу. В сентябре 1997-го Гаврилин практически перестал ходить — боли в позвоночнике усилились, отнялась нога. Но с дачи уезжать не хотел, поскольку решил, что больше никогда туда не приедет. Часто говорил о том, что и кому Наталия Евгеньевна должна отдать после его ухода. Она, конечно, сразу расстраивалась и слушать таких речей не хотела: «Наташ, ну отнесись к этому спокойно. Неужели ты не понимаешь, что я долго не протяну?» [Там же, 509].

После дачи врачи поставили новый диагноз — грыжа в грудном и поясничном отделах позвоночника. Началось иглоукалывание. Улучшения не наступило, и Гаврилин лёг в больницу. Никаких лекарств там не было, и до медсестёр не докричаться. Точную причину заболевания ни один медик определить не мог: одни говорили, что характер болей корешковый, другие утверждали, что всё от сосудов. Шла речь об операции (шунтировании), но никто не давал гарантии, что она не повлияет на сердце. Дома ко всему этому добавилась ещё и простуда с высокой температурой.

Для устройства в другую больницу необходимо было получить полис не из Союза композиторов, а из районной поликлиники. Последняя, как водится, находилась на отшибе и состояла из множества грязных коридоров, немытых окон и стен, выкрашенных серо-буро-малиновой краской. Полис Наталия Евгеньевна раздобыла. В общем, лёг Гаврилин снова на лечение. Заплатили 3 340 000 рублей, но результата не последовало: выписался опять больным.

Никакие другие врачи тоже не помогли, Валерий Александрович доживал свои годы, мучаясь от боли в спине. Наталия Евгеньевна посчитала, что в больницах он лежал 13 раз, перенёс два инфаркта и четыре операции. А девять лет жизни ему «подарила» Ирина Вячеславовна Криворученко — бессменный его кардиолог.

4 ноября Гаврилин сходил в гости к вдове Салманова Светлане Владимировне (она собирала учеников Вадима Николаевича по случаю его дня рождения, ему исполнилось бы 85 лет[244]), а 12 ноября снова оказался на больничной койке.

В эти дни многие знакомые передавали Наталии Евгеньевне: в программе «Час пик» Е. Светланов сказал, что «пока есть такой патриарх, как Свиридов, и такой композитор, как Гаврилин, чья музыка останется жить, — за нашу музыку можно быть спокойным» [21, 529]. А сами композиторы находились в это время в тяжелейшем состоянии. Гаврилин пытался хоть как-то ходить по длинным больничным коридорам[245], Свиридов 11 декабря оказался в реанимации с инфарктом. Валерий Александрович узнал об этом 16-го числа, когда позвонил, чтобы поздравить его с днём рождения. И потом звонил в Москву каждый день.

Близился новый, 1998 год. К Гаврилину обратились с просьбой из журнала «Панорама» — написать поздравление петербуржцам. Он сочинил два варианта, в итоге выбрал такой: «Хочу, чтобы в новом году у нас восстановилось самодержавие — самодержавие Совести. А министрами при ней были бы Премудрая София с дочерьми Верой, Надеждой и Любовью. И правили бы они вечно. С Новым годом, славные питерцы! Ваш В. Гаврилин» [21, 532].

31 декабря позвонила Эльза Густавовна: в возрасте 49 лет умер сын Свиридова Юрий. В последние годы он жил в Японии (был учёным-японистом). Георгию Васильевичу это известие, конечно, не передали. Наступило тревожное ожидание других новостей из Москвы: состояние Свиридова не улучшалось.

Он умер ночью, 6 января в 0. 45. В первую очередь Эльза Густавовна сообщила Гаврилину: она была у Георгия Васильевича в больнице. Валерий Александрович пытался её утешить и сам плакал в трубку.

В ту ночь не ложились спать, зажгли лампаду, свечи. Гаврилин не мог прийти в себя. И на следующий день, и потом много говорил о своём одиночестве, о том, что с уходом Свиридова для него всё кончено. Он потерял друга, родственную душу, единственного покровителя в мире искусства, который, несмотря на все побочные мнения, поддерживал именно Гаврилина, его музыку, и ни разу не усомнился в высоком, чистом её стиле, в необходимости такой музыки слушателю.

Валерий Александрович очень хотел поехать на похороны 9 января, но сделать этого не смог. Боль была настолько сильной, что не давала даже спать. До 5–7 часов угра ходил по квартире, в 8 садился заниматься. Потом до обеда засыпал (если получалось). И так каждый день. Врачи советовали оформить инвалидность, были собраны все документы, но Гаврилин отказался: «Они не понимают: какой же это композитор, если он инвалид?» [21, 538].

Накануне 40-го дня со смерти Свиридова к Гаврилиным пришли представители Православного радио, записывали беседу с Валерием Александровичем и В. А. Чернушенко. Много хорошего было сказано о Георгии Васильевиче. Из слов Гаврилина: «Ушёл действительно последний художник — русский богатырь, ушёл сейчас, из этой нашей отчалившей когда-то Руси. <…> Он мощной своей дланью защитил по музыкальной части нашу Родину — Россию. <…> И самое главное: он был великим тружеником и не позволял себе расслабляться, особенно в это последнее мучительное десятилетие жизни, когда мы все растерялись и не знали уже — нужна музыка или не нужна музыка? <…> Иногда я ему звонил в полной панике: «Писать? Не писать?» Свиридов отвечал: «Наше оружие — музыка. И пусть нас за неё будут бить, умереть мы должны с этим оружием в руках». Вот так он и жил» [19; 394–396, 398].

На 40-й день собрались в консерватории — только самые близкие, в том числе супруги Чернушенко и Гаврилины. Говорили, среди прочего, и о том, что теперь именно Валерию Александровичу нужно продолжать дело его старшего современника, а больше — некому. Но он уже почти не мог работать.

Когда предлагали поехать лечиться в Москву, говорил, что в Ленинграде жил — значит, в Ленинграде и умирать будет. И на Западе делать операцию тоже отказывался: «Уж сколько мне Богом отпущено, столько и проживу. Как будет, так и будет. <…> Люди, которые не лгут сами себе, они не боятся смерти. Из этой жизни нужно уйти достойно» [21, 578].

Пантелеев нашёл некоего лекаря-бурята Виктора Намбуева. Тот попросил фотографию Гаврилина, потом пришёл с визитом, задавал вопросы. Стал почему-то говорить про животных. Валерий Александрович рассказал, что в детстве часто играл с маленькими козлятами, а однажды упал с коня и сильно ударился головой. Какие-то вещи представитель нетрадиционной медицины определил довольно точно, но в итоге помочь не смог.

И снова — большие беды. 11 апреля умер Александр Хочинский, а 16 мая ушла из жизни Эльза Густавовна, пережив Свиридова лишь на четыре месяца. Она успела сделать два абонемента в Большом и Малом залах консерватории на 1998–1999 годы, подготовила необходимые материалы к изданию Собрания сочинений. Неоднократно говорила, что к нотному архиву будет допущен только Гаврилин, но по понятным причинам разбираться с нотами стал уже племянник Свиридова, Александр Сергеевич Белоненко.

Гаврилину же нужно было опять собраться с силами и выдержать 18 мая авторский концерт в Капелле, а также дать интервью для радиопередачи. Он предвидел, что этот концерт станет последним.

Шли втроём: композитор, его верная спутница и любимый концертмейстер и друг — Нелли Александровна Тульчинская. Возле Капеллы увидели огромную толпу людей, Гаврилин даже не понял, что все идут слушать его музыку. Он вообще не был уверен, что зал будет заполнен хотя бы наполовину. А в итоге — яблоку негде было упасть.

Сидели в ложе, Наталия Евгеньевна — с сумкой таблеток: боялись приступа. Концерт вёл, как всегда, артистичный и неподражаемый Александр Белинский. Прозвучали сочинения разных лет — всего 20, исполнители — оркестр под управлением С. Горковенко, солисты Г. Екимов и Г. Ефимова, Э. Хиль и Т. Калинченко, И. Богачёва и Л. Сенчина. Всё воспринималось неизменно восторженно, автору вложу несли цветы, конфеты, подарки. А он кланялся и артистам и публике, был удивлён и растроган. Никто, вероятно, не догадывался, как тяжело далось ему это мероприятие: во время выступлений он принял несколько лекарств, в том числе и корвалол.

Потом ешё был банкет и поздравления, но Гаврилины быстро откланялись, и сын Эдуарда Хиля отвёз их домой.

10 июля 1998 года (из дневника): «Это был страшный день. Я пришла с рынка где-то в шестом часу, Валерий спал. Я хотела прилечь отдохнуть, легла рядом, но потом решила выключить телефон и пошла в кухню. И вдруг я услышала хрип, несущийся из спальни. Когда вбежала в спальню — я ужаснулась: Валерий весь посинел, глаза навыкате, страшно хрипит, задыхается. Я в лихорадочном ознобе старалась запихнуть ему в рот нитроглицерин, но зубы были сжаты намертво. Все обращения к нему были безрезультатны — он меня не слышал. Наконец мне удалось немного разжать его зубы и впихнуть лекарство. Я понимала, что жизнь из него уходит, я трясла его, приподнимала и только кричала: «Нет, нет, не может быть!» Я боялась отойти от него, мне казалось, уйди я — и всё будет кончено. И вместе с тем я понимала, что мне нужно вызвать «скорую» и позвонить Ирине Вячеславовне. Я бегала между ним и телефоном, смогла влить ему сердечные капли, вызвала «скорую» [21, 563–564].

Постепенно Гаврилин начал приходить в себя. Врачи со «скорой» причин приступа не определили, сделали укол — и уехали. А Ирина Вячеславовна, прибывшая следом за «скорой», сказала, что это, скорее всего, тромб попал в лёгкое, но так как был он маленький, всё завершилось благополучно.

12 июня Наталия Евгеньевна крестилась, причём в Шуваловском озере, а не в церкви, поскольку знакомый их семьи отец Владимир (Басманов, которого когда-то повстречали в Печорах) сказал, что признаёт обряд крещения только по всем правилам.

Шла к этому Наталия Евгеньевна долго, а Валерий Александрович и не торопил, считал, что всё должно быть осмысленно. Как-то она рассказывала мне о причинах крещения. Одной из главных была вера в то, что так её душа станет ближе к душе Валерия Гаврилина, и тогда в ином мире они тоже смогут быть вместе.

В то лето Валерий Александрович ещё смог выехать на дачу. И день рождения свой (59 лет) отмечал там в кругу самых близких — с шутками, весёлыми посиделками на веранде и, конечно, с праздничным обедом. Тогда же затеял ремонт летней кухни, были приглашены рабочие (один, правда, был очень пьющим, но кое-какую работу всё-таки выполнял). Потом вследствие дефолта из магазина на 69-м километре исчезли все продукты, и Гаврилины вынуждены были, несмотря на чудную погоду, вернуться в город.

Вскоре Валерий Александрович заболел бронхитом. 9 ноября он согласился принять участие в видеосъёмке — только потому, что просили дать интервью для Вологды. И о родном городе в этой беседе сказал так: «Это родина, которая меня взрастила с младенчества, и она для меня так и осталась матерью, а я для неё как дитё, даже, наверное, не очень разумное. Теперь, правда, уже стало всё чаще так, что и ездить не надо: каждую ночь я там, на родине. Наверное, стареющим людям это тоже хорошо знакомо. Я целую ночь собираю землянику, я целую ночь брожу по окрестностям, сижу на посиделках, слушаю разговор старух, иду с крёстной своей матерью с сенокоса, а ещё того чаще я вижу себя — я сижу на крыше паперти огромного собора, где во время войны был открыт детский дом, где прошли несколько тысяч военных сирот, там они жили, где работала моя мама. <…>

И кроме того, моя родина дала мне ощущение принадлежности к своему народу. <…> Это такой дар — и очень радостный, и мучительный. Радостный потому, что ты узнаёшь вдруг своего брата на этой части земли. И он тебя узнаёт. И вот это ощущение братства — удивительно радостное и весёлое чувство. А вместе с тем это мучительно, потому что когда народ заболевает, тебе становится худо, тебя всего ломает — и сердце болит, и сердце разрывается, и душа разрывается.

Я низко кланяюсь всем моим землякам за то, что всё-таки такой дар они мне дали» [19, 398–399].

24 ноября умер один из самых любимых учеников Гаврилина — Сергей Быковский. Валерий Александрович сильно тосковал по всем дорогим, уже ушедшим людям. Много в те дни играл Свиридова. Особенно — песни на стихи Р. Бёрнса, А. Прокофьева и, конечно, «Отчалившую Русь», которую подарил ему Георгий Васильевич в день концерта Хворостовского в Малом зале Петербургской филармонии в 1996 году (Дмитрий Александрович исполнял тогда сочинения Свиридова. На нотах «Отчалившей Руси» автор написал: «Дорогому Валерию Александровичу Гаврилину. 22 марта 1996. Петербург». А ниже — три автографа: Свиридова, Хворостовского и Аркадьева[246]).

Последний Новый год Гаврилины встречали вдвоём. По телевизору ничего интересного не показывали, и они пели свои любимые песни, Валерий Александрович играл на рояле.

Из дневника: «В эту новогоднюю ночь Валерий мне сказал: «Прости, что я не преподнёс тебе цветы и не смог пойти купить тебе подарок. Но ты дай мне слово, что ты сама купишь себе то, что тебе нужно». И после этих слов протягивает мне открытку.

На открытке — белоснежное поле, вдалеке занесённые снегом избушки, на переднем плане маленькие мальчик и девочка сидят в лапте-санях, и везёт их ёжик. В правом верхнем углу написано: «Зима». А внизу: «В гостях хорошо, а дома лучше!» А на обороте открытки:

Наташе

Милой моей подруге

К Новому году

Пусть всё пройдёт-забудется, Пой, друг мой, эту песенку, Любовь-то ведь останется. Печали в ней не видывать: А что не так получится — Из песни слов не выкинешь, В том Богу будем каяться. Да и к чему выкидывать.

Твой ГаВ.

С.-Петербург, 31 дек. 1998 г.» [21, 584–585]

Утром 14 января у Гаврилина случился тяжёлый сердечный приступ. Наталия Евгеньевна должна была идти в оперу, но, естественно, не хотела оставлять мужа одного. Он же настоял: раз собралась — то иди. Высидела только два акта «Аиды» и ушла. А Валерий Александрович как-то почувствовал, что она уже идёт домой — вышел встречать.

24 января в узком кругу отмечали день рождения Наталии Евгеньевны. Тогда же Гаврилин сказал, чтобы на его шестидесятилетие она никого не звала, чтобы они были только вдвоём.

В этот январский вечер много разговаривали, шутили, фотографировались, Гаврилин сопротивлялся, но в итоге и его тоже запечатлели.

Валерий Александрович подарил всем по экземпляру книги, полученной им в качестве гонорара, — «Не жалею, не зову, не плачу» (сборник произведений советских композиторов, куда вошла и его «Осень» из «Времён года», написанная на стихи С. Есенина). И по многочисленным просьбам даже на каждом экземпляре оставил автограф.

26 января Гаврилина должны были положить в больницу, но там не оказалось мест, просили подождать. В тот же день к ним с Наталией Евгеньевной пожаловали гости — племянник Валерия Александровича из Самары со своим коллегой. Уехали только в 10 вечера. Наталия Евгеньевна пошла проводить, а когда вернулась, Валерий Александрович сказал: «Что-то с сердцем нехорошо. Пульс замирает, как при мерцательной аритмии» [21, 590]. Тут же супруга позвонила бессменному врачу, Ирине Вячеславовне, та сказала, какие именно лекарства принять. Гаврилин заснул.

На другой день ничего не ел, во втором часу снова началась аритмия. Вызвали Ирину Вячеславовну, она порекомендовала принять анаприлин и поесть. Врач уехала, Валерий Александрович сидел в кресле (лежать нельзя было). После второго приёма анаприлина началась тошнота и сильно упало давление. Наталия Евгеньевна сделала по наставлению Ирины Вячеславовны укол сульфокамфокаина, стала звонить в «скорую». Но у них машин не было, сказали дозваниваться до «неотложки». В это время у Гаврилина отказали ноги. Стали растирать — всё равно не идут.

В итоге приехала «скорая». Определили отёк лёгкого. Сказали, что в больницу везти в таком состоянии нельзя. Сделали кардиограмму: «Его сейчас трогать не нужно, пусть сидит в кресле, мы ему ввели наркотик, он сейчас подремлет. Давление у него 140/80. Мы вызываем «неотложку» на ноль часов» [Там же, 591].

Ещё позже вечером Наталия Евгеньевна позвонила Ирине Вячеславовне, та сказала, что в больницу могли бы и отвезти. Гаврилин проснулся, сам встал, пошёл в кабинет. «Взял книгу архиепископа Луки Войно-Ясенецкого «Я полюбил страдание…», сел в кресло, стал читать, — вспоминала Наталия Евгеньевна. — Когда я увидела, что сил его не хватает даже на это, предложила почитать ему. Он не отказался, кивнул головой. Я читала: «Я был послан в назначенное мне место ссылки — деревню Хая на реке Чуне…» Раздался звонок в дверь: приехала «неотложная помощь» [Там же, 591–592].

Врачи сказали, что надо было всё-таки ехать в больницу, не знали, что колоть — не было нужных лекарств. Потом медсестра долго не могла попасть в вену. Началась нервотрёпка… Решено было всё-таки везти в больницу, но Гаврилин отказался. И раньше, предвидя подобную ситуацию, не раз говорил жене: «Я хочу умереть дома, неужели ты не понимаешь, что третьего инфаркта я не переживу?» [Там же, 592].

В итоге уговорили отвезти в больницу к Ирине Вячеславовне, стали вызывать машину для транспортировки. Гаврилин самостоятельно оделся, потом вернулся в кабинет, взял книгу Куняевых про Есенина. Попросил Наталию Евгеньевну привезти завтра все необходимые вещи.

Подошла машина, шофёр поднялся к Гаврилиным — помочь перенести Валерия Александровича. Но вдруг его затошнило, он приподнялся, сказал, что ему плохо, и стал падать на пол. Срочно отнесли на кровать, врач начал делать массаж сердца. Гаврилин ещё на несколько секунд пришёл в себя, попросил: «Не надо, очень больно».

Это были его последние слова. Сперва никто не мог понять, что всё кончено. Потом началось первое страшное осознание. Наталия Евгеньевна сказала, чтобы не отвозили прямо сейчас в больницу, оставили последнюю ночь дома. Врач помог ей снять с Гаврилина шапку, куртку. Она позвонила сыну — его не оказалось дома, был в гостях. Попросила Федю (ребёнка его новой жены) написать краткую записку. «Папа умер».

Позже в своём дневнике она записала: «Последняя ночь с ним, с моим солнцем, с моим счастьем, с моей жизнью. Началась другая жизнь — без него. И жизнь ли это? И зачем вообще жить без него? Не хочу, не хочу!» [Там же, 593].

Валерий Александрович Гаврилин умер в 1 ч. 30 мин. 28 января 1999 года в возрасте 59 лет.