Валерий Гаврилин

Очерк 13 ПУТЕШЕСТВИЯ, ЗАМЫСЛЫ, ЖИЗНЕННЫЕ ТРУДНОСТИ…

Валерий Гаврилин всегда интересовался зарубежной музыкальной культурой и прекрасно знал её, а вот за границей быт лишь раз. Случилось это в 1968 году, когда в составе делегации Союза композиторов СССР он отправился на Венгерский международный фестиваль молодых композиторов в город Эгер. В Венгрии он сильно скучал по родным. Возвратился с подарками, сказал, что ему понравился Будапешт, но дома лучше всего, и за рубеж он больше не поедет[141].

«Русская тетрадь» прозвучала на фестивале в записи, и, по мнению Гаврилина, среди многочисленных авангардистов он выглядел как белая ворона. Но диплом вручили. Из положительных событий — состоялось знакомство с болгарским композитором Божидаром Абрашевым.

Божидар во всём поддерживал Гаврилина, разделял его взгляды на искусство в целом и на технические нововведения в частности. Он неважно изъяснялся по-русски и в своих посланиях Валерию Александровичу писал так: «Дорогой Валерий!.. Я знаю, что мы с тобой имеем сказать очень много один на другой. В сущности, можно признать, что встреча в Эгере и прослушанная музыка была полезная. Для того, чтобы знать, что надо, как надо и как не надо. Если такое понимание вообще возможно без сознания самой большой истины, для которой мы с тобой с одной взгляд и слов понимались» [21, 125].

В октябре он приезжал вместе с супругой в Ленинград. Гаврилины встречались со своими новыми друзьями-болгарами, говорили на самые разные темы — о музыке и не только. Абрашев неоднократно звал в гости, в Болгарию. Но Гаврилин так и не собрался, а Наталия Евгеньевна побывала в Софии только в 2005 году. И цель поездки была отнюдь не развлекательно-туристическая: ученик Валерия Александровича — Александр Михайлов — организовал в Софии фестиваль, посвящённый памяти Гаврилина.

Вскоре после Эгера наметилась поездка в Чехословакию. «Вы включены в делегацию молодёжи от ЦК комсомола, которая будет принимать участие в фестивале в Чехословакии, в городе Нитре», — гласило приглашение, от которого нельзя было отказаться. Гаврилину ехать совсем не хотелось, но что поделать — пришлось собираться. В Москве делегаты выслушали ряд нравоучений по поводу того, как дблжно и как не дблжно вести себя за границей. Далее их привезли во Львов, оттуда компания должна была отправиться в Нитру.

Но в Нитру уехали не все.

Наталия Евгеньевна была на даче с сыном, когда узнала, что нужно срочно мчаться в Ленинград, поскольку Гаврилин вернулся из поездки в очень тяжёлом состоянии. «Приехала: он весь в жару, у постели стоит литровая бутылка с молоком, разбавленным водой, — всё время пьёт. Спрашиваю: «Зачем?» — «Наверное, у меня что-то с почками». Так и оказалось — воспаление. С помощью врача и моего ухода он стал поправляться. И тогда он рассказал, что же с ним произошло: «До Чехии я не добрался. Приехали мы во Львов, удивительно красивый город. Поселили нас вблизи стадиона, где мы должны были маршировать колонной и произносить какие-то лозунги за мир. Вечер был свободный. Подходит ко мне Балай [Леонид Балай — ленинградский композитор] и говорит: «Пойдём прогуляемся». Идём по тёмному городу, уже поздно. Вдруг из кустарника появляется фигура низкорослого мужчины. После нескольких фраз, сказанных Балаем по-русски, он закивал головой и что-то скороговоркой по-польски стал нам объяснять, из чего мы понимаем только слово «пане», а дальше — язык жестов, чтобы мы следовали за ним. В темноте, пробираясь какими-то закоулками, мы пришли с ним в полуподвальное помещение, где за все имеющиеся у нас деньги нам дали большую бутыль. Приходим в гостиницу, и я вижу, что в бутылке какая-то мутная жидкость. И пить-то её боязно, но Лёня храбро выпил стакан. И я попробовал. Вроде ничего. Так почти всю бутылку и выпили. Финал «пития» был плачевен: Балай попал в больницу, а я с температурой был отправлен в Ленинград». Выслушав этот курьёзно-драматический рассказ, только и могла сказать: «Как же ты, такой брезгливый, мог пить неизвестно что?» — «Вот Бог меня и наказал» [21, 126–127].

А Белову Гаврилин поведал, что многочисленные маршевые репетиции выводили его из себя, да и в целом, несмотря на то, что выдали нарядную форму и хорошо кормили, вся организация процесса оставляла желать лучшего, и путешествие местами было невыносимым. «Спортсменов, творческую молодёжь, которую там собрали, нацеливали на диспуты, на демонстрацию политического единства комсомола, социалистических убеждений. Конечной задачей было пройти спортивным маршем под красными знамёнами по одному из стадионов на чехословацкой земле, когда для такого шествия будет дана соответствующая команда. И вот в этом лагере устраивались каждодневные репетиции марша. Его, Гаврилина, они, мол, довели до исступления <…> С тех пор Валерий, вероятно, решил больше никогда не участвовать в политических кампаниях (кажется, он ни разу не изменил этому решению)» [45, 93].

Как бы то ни было, чехословацкая эпопея завершилась. И странная жидкость в большой бутылке, и коллективные шествия отодвинулись на второй план. А на первом, как всегда, осталась семья — жена и восьмилетний сын.

Воспитанию Андрея Гаврилин уделял очень много времени: следил за его здоровьем (уже с трёх лет ребёнок по наставлению отца занимался лыжным спортом), культивировал в нём чувство ответственности, приучал к порядку[142]. Например, когда у Андрея не заладились отношения с математикой, Валерий Александрович лично вмешался в учебный процесс, и уже после нескольких занятий с ним Андрей смог самостоятельно решать хитроумные задачи.

Помимо общеобразовательной, он ходил в музыкальную школу. Серьёзно отдавать в искусство родители не решились (хотя и выбирали изначально между обычной школой и Капеллой): ребёнок должен найти своё призвание сам. Тем не менее маленький Гаврилин с детства занимался на фортепиано: сначала с одним консерваторским студентом, проходившим педпрактику, а потом и в музыкальной школе. Отец в эти уроки не вмешивался: у Андрея был прекрасный педагог — Мария Григорьевна Историк. Были и определённые успехи, и когда Андрей стал постарше, Валерий Александрович даже несколько пожалел, что не отдали его в Капеллу. А когда в Шестом классе сын решил ходить во Дворец пионеров в технический кружок, Гаврилин строго велел сделать выбор между этим кружком и музыкой. Конечно, выбрана была последняя.

Когда Андрей окончил музыкальную школу, Гаврилин подумал, что музыкальное образование можно было бы продолжить. Но сын на этот счёт имел своё мнение: он не хотел поступать в училище, куда его приняли бы, как ему казалось, по одной-единственной причине: папа — знаменитый композитор. К тому же в то время он уже был всецело увлечён химией и позже поступил в Технологический институт. Учился там легко и увлечённо, но однажды схватил тройку.

Родители в качестве наказания постановили: пусть идёт работать и совмещает работу с учёбой (не ради денег, а ради поддержания чувства ответственности). «Работу сын нашёл на почте, — рассказывает Гаврилина. — И неожиданно для меня и сына Валерий сказал, что, чем бегать по квартирам, лучше пусть это время потратит на учение. С учёбой наладилось, но в конце третьего курса он решил уйти из института. Когда Валерий спросил: «Куда?» и сын ответил, что пока — никуда, потом решит, Валерий довольно строго ему сказал на это: «Потом будет армия, и останешься ты недоучкой. Если бросать институт, то сразу переходить в другой; а если не знаешь, куда, то изволь окончить этот, а потом иди куда хочешь». Андрей окончил институт и поступил в аспирантуру. В 1986 году он с переломом ноги попал в больницу и получил такое письмо: «Милый сын, не унывай и не печалься. Терпи, всё остальное — зря. Впереди работа, и вся жизнь — не менее лёгкая, чем твоё больничное теперешнее положение. Русский мужик должен приучиться всё испытать и всё вынести на своём горбу, а будет случай, то и на пятке. Будь добр — не ты первый, а Господь позаботится, что и не последний. Обнимаю тебя крепко и люблю. Твой отец, папа.

27 июля 1986 г. Репино» [21, 128–129].

Заботы семейные, несмотря на все «музыкальные перипетии», играли в жизни Гаврилина главную роль. Он никогда надолго не отлучался от жены и сына. Случалось порой — уедет на какое-то время, чтобы побыть одному. Наталия Евгеньевна, прекрасно понимавшая все настроения своего супруга, даже и не волновалась: скоро вернётся — надо подождать.

Но однажды Валерий Александрович, никого не предупредив, вдруг исчез. Прошло двое с половиной суток. Родственники не находили себе места — ни Гаврилина, ни сберкнижек, ни вестей… И в гостинице его нет, и где пропадает — непонятно.

Глава семейства появился на пороге к вечеру. Сказал, что был в Риге, и гордо пошёл на кухню. Он привёз подарки.

Предоставим слово Наталии Евгеньевне — очевидцу горьких и немного смешных событий: «Вынимает пакет, торжественно его разворачивает… на его лице ужас: на столе лежат два больших свитера домашней вязки, грязно-фиолетового и грязно-голубого цвета, и один маленький чёрный. У меня на лице недоумение. Он хватается за голову и кричит: «Как так! Ведь я покупал тебе шёлковый банлон, красивую кофточку Ольге Яковлевне и Андрюше водолазку». Потом постепенно выяснилась вся «драма»: в универмаге, на лестнице, поддавшись уговорам цыганки, купил у неё «хорошие вещи». Показаны были хорошие, а вот что она положила ему в пакет — это он не проверял. Расстройству Валерия не было конца: он чуть не плакал. Пришлось его успокаивать. Самое интересное обнаружилось назавтра: свитера оказались из прогнившей шерсти, и только маленький был получше. Он понравился Андрюше, и он его носил, пока тот окончательно не расползся. Резюме было кратким: «Вот я и наказан за побег!» [21, 130].

Секретное исчезновение из дома, наверное, было необходимым: Гаврилин устал, хотел отвлечься, а может быть, просто решил сделать родственникам приятный сюрприз — привезти подарки. Но, так или иначе, развлекательная поездка была в тот период ярким исключением: в основном композитор путешествовал по делам.

Осенью 1968 года, в компании с фольклористом И. Земцовским, он отправился в фольклорную экспедицию на Вологодчину, в Кубено-Озёрский и Сокольский районы. Здесь автор «Русской тетради» вновь погрузился в любимую с детства музыкальную традицию, только теперь он не просто слушал песельниц, но и записывал за ними. Впрочем, фиксировал песни эскизно, фрагментарно: вероятно, не считал нужным детально выписывать знакомые с юных лет напевы и тексты.

В Череповце случилась забавная история. Стоянка поезда там минут двадцать — и вот композитор вышел из вагона и направился в здание вокзала за папиросами. Атам — целое представление: юноши поют и танцуют под гармошку, провожая товарища в армию. Валерий Александрович заслушался, а поезд вместе с его вещами уехал. Спасибо Земцовскому — на следующей станции вещи возвратили.

Декабрь 1968 года принёс ещё одно фольклорное событие: Гаврилина пригласили на Первую областную фольклорную конференцию в Вологду вместе с музыковедами-фольклористами Ф. А. Рубцовым и И. И. Земцовским.

Поездка получилась прекрасной со всех сторон: можно было снова вернуться в родной город, повидаться с Татьяной Дмитриевной, с друзьями Эллой и Юрием Кирилловыми, а кроме того — получить новые знания.

Гаврилин внимательно слушал выступления участников конференции, хотя сам в тот раз не выступал. Всё происходящее было ему чрезвычайно интересно и близко: и концертные программы фольклорных ансамблей, и музыковедческие дискуссии, посвящённые теме народной культуры. Вечером он поделился своими мыслями с Кирилловыми: «… нужно фиксировать всё, что звучит, даже «жестокий романс» и городскую лирику, пусть не высокохудожественного качества; всё, что исполняется в семье, на дружеском вечере, за работой, — всё должно быть записано» [Там же, 131].

И сам Мастер записывал многое: его фольклорная библиотека росла и ширилась. Всё было в работе, причём без «подглядывания» в нотные листы, а наизусть, в голове: что зафиксировал, то пережил, а значит — запомнил.

Своими знаниями Гаврилин щедро делился со студентами, занимался с ними увлечённо, по-настоящему. Коллектив училища уже стал родным: Валерию Александровичу очень нравилось работать вместе с композиторами В. П. Чистяковым, Г. И. Уствольской (её музыку он, кстати, высоко ценил, особенно Октет). Но денег преподавательская деятельность, как водится, не прибавляла. И к концу 1968 года пришлось с грустью осознать, что на такую зарплату жить просто невозможно. Гаврилин принял непростое для себя решение — уйти из училища.

В то время в Ленинграде открылось новое музыкальное издательство, ставшее впоследствии знаменитым, — «Советский композитор». Директор издательства Пётр Цезаревич Радчик пригласил автора «Немецкой тетради» на должность редактора, и Гаврилин согласился. Фронт работ, конечно, был совершенно иным: никаких юных учеников — одни нотные строчки. И к этому, конечно, предстояло привыкнуть.

А перед самым новым, 1969 годом неожиданно случилась беда: Наталия Евгеньевна слегла в больницу с гепатитом. Она лежала в Боткинской инфекционной, посетителей к ней, конечно, не пускали, и Гаврилин писал письма.

30 декабря 1968 года: «Сегодня в последний раз иду преподавать в училище. Приготовил заключительный доклад о музыке вообще — так сказать «прощальные взгляды». Но «прощальные взгляды» пришлось излагать в коридоре. Вчера, как порядочный человек, явился на занятия, а у меня уже и класс отняли. Меня уже уволили».

Забегая вперёд скажем, что в итоге из училища он не ушёл — остался работать там по совместительству. Но на тот момент, когда жена оказалась в больнице, а на работе отчётливо обозначилось конфликтное положение, настроение его было не самым лучшим.

Вот ещё несколько строк — очень тоскливых и трогательных: «…идти никуда не хочу и сидеть ни с кем не хочу — без тебя я совсем теряюсь, и ничего мне не надо. Могу быть лишь один» [Там же, 131–132].

Настроение стало ещё хуже после истории с Н. В. Гоголем.

Художественный руководитель Театра оперы и балета им. С. М. Кирова, дирижёр К. А. Симеонов предложил Гаврилину написать оперу для постановки в Кировском театре. Дирижёр и композитор решили, что неплохо было бы сочинить оперу по Гоголю — «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В больницу супруге Гаврилин пишет: «Занимаюсь «Иваном Ивановичем», вроде получается. Чувствую себя хорошо. <…> Вчера был у Симеонова, много играли. Очень жалко, что тебя нет. Есть люди, с которыми обязательно надо знакомиться. Большой тебе от него привет и угроза: если ты красивая женщина, то он тобою увлечётся» [Там же, 132].

Работа спорилась, это была опера, которую Валерий Александрович давно мечтал написать и которая действительно могла быть поставлена. Но дело испортил главный исполнитель — Б. Штоколов: «…В театре <…> вновь вспыхнул скандал Штоколова с Симеоновым. Он было затих: я показал набросок, который вызвал у великого Бориса отвратительную реакцию. Симеонов включился в перепалку, и дело приняло крутой оборот. Всего в письме не перескажешь, но когда один крокодил ест другого, лучше быть подальше. Вероятно, ничего я делать для них не буду, сяду за Цветаеву и возьму один заказ для денег» [Там же].

И действительно — ничего писать не стал: «Я поссорился серьёзно со Штоколовым. Это такая сила, что, возможно, с театром всё придётся порвать, несмотря на Симеонова[143]» [Там же, 133].

Позже — ещё несколько строк к супруге: «Я вкалываю на жизнь — ходючи и сидючи. Целую тебя крепко и жду тебя, как ждут хорошие люди верёвки, — чтобы не шляться, не распускаться, не хандрить. Оказывается, когда тебя нет, я становлюсь слабаком. Это несколько преувеличено, но в принципе так. Белей скорее, мой ангел-хранитель. Сохранитель. Твой ГАВ» [Там же, 113–114].

Наталия Евгеньевна ответила, как всегда, мудро: «Завтра беру зондажный барьер — и… верёвка, так страстно тобой ожидаемая, обовьётся через несколько дней вокруг твоей шеи. Конечно, хорошо бы, если бы я для тебя была розой, правда, у неё есть шипы, но всё-таки не так прозаично. А в общем-то всё это шутки… Ведь человек на что способен, ту роль и играет в жизни другого человека. Главное — хорошо её играть. Насчёт «слабака» — явно преувеличено, вся твоя январская жизнь 1969 года — опровержение этого. В тебе есть сил не меньше, чем во мне, просто иногда лень их вытаскивать и собирать в кулак» [Там же, 134].

В день своего рождения, 24 января, Наталия Евгеньевна получила в больнице письмо: «В год нашего десятилетия позволь принести тебе самые торжественные поздравления с твоим Рождеством. Пусть будет в нём меньше желчи, камней, капельниц, зондирований и прочих лоханок. Целую тебя и обнимаю в честь этого славного праздника» [Там же].

В 1969-м творческая жизнь Гаврилина подошла к определённому рубежу: в ней наметился если не кризис, то, по крайней мере, переломный момент. Дело в том, что Валерий Александрович, как и многие композиторы, начал всерьёз опасаться самоповторений. И в первую очередь это касалось «Русской тетради».

Очевидно, что только настоящий Мастер может, «преодолев» один шедевр, создать другой. Так на свет появились «Времена года» — вокальный цикл для среднего голоса и фортепиано (опубликован в 1971 году). Он, разумеется, не повторял, но многопланово развивал и приумножал находки предыдущего цикла.

Здесь, в отличие от лирико-драматической «Русской тетради», драматургия, скорее, приближается к эпической. Отсюда обобщённая трактовка образов, стремление охватить мир единым взглядом, показать его многообразие в единстве. В общем, Гаврилин предстаёт в новом амплуа, хотя его ярко индивидуальная интонация, безусловно, остаётся узнаваемой. И слушатели, уже полюбившие и запомнившие «Русскую тетрадь», с первых звуков угадывали во «Временах года» её создателя.

Этот цикл, состоящий из пяти песен (включает два контрастных «Лета» — быстрое плясовое и медленное лирическое), был написан на народные стихи. И только одна часть, заключительная — «Осень» — на стихи Есенина. Во второй редакции Гаврилин частично переписал текст первого «Лета», народные слова второго заменил строфой из Твардовского и вокализом[144]. (Позже, кстати, вторая летняя песня вполне естественно вошла в балет по поэме Твардовского «Дом у дороги».)

«Вряд ли есть необходимость доказывать наличие стилистического единства стихов Есенина и Твардовского о деревенской жизни с фольклорной поэзией, извлечённой из лирических, календарных и плясовых крестьянских песен, — справедливо отмечает Г. Г. Белов. — Непритязательный сюжет цикла, поэтично воспроизводящий картины русской природы (в крайних частях) и немудрящей сельской жизни, даёт повод к лирическому воспеванию гармоничной красоты и естественности, не тронутой вмешательством современной городской цивилизации. Добрые чувства, то печальные, то восторженные, то озорные, то мечтательные, господствующие в музыке цикла, интонационно исходящей из чистых истоков русского песенного фольклора, создают лучистую атмосферу простого человеческого счастья, далёкого от официального оптимизма» [6, 10].

Добавим, что есть здесь и типичный гаврилинский юмор, в духе фольклорного. Разумеется, народные строки Мастер компоновал сам, что-то присочинил и получил, среди прочего, две истории — две редакции летней песни:

Премьера цикла состоялась в Малом зале филармонии 1 декабря 1969 года в исполнении Людмилы Филатовой. Зал рукоплескал, сочинение приняли восторженно, но Гаврилин всё равно считал его не слишком удачным — таково было его сверхтребовательное отношение к себе и своей работе. Судить об этом можно хотя бы по тому, сколько замыслов тех лет остались нереализованными.

Например, в 1969 году композитор делает запись в календаре: «Вокальный цикл «Незабудки» (то, что не должно забывать)». Вторая часть называлась «Мальчики с гитарой». («Вариант «Парни с гитарами» по Б. Окуджаве» — значится в каталоге в разделе «Эскизы».) Сочинял это произведение, находясь под впечатлением от бардовского творчества. Планировалось написать темы в духе современных городских песен и танцев, но в итоге не стал работать над «Незабудками» — сохранились только эскизы.

26 июня того же года рассказал Наталии Евгеньевне о плане оратории «Солдатские письма»: «Растёт поколение — выросло — война — растёт новое поколение (Даманский), оно готово к тем же подвигам, что и предыдущее. Смысл всего — синяя птица.

Построение музыкальное: плачи, колыбельная, начало — хор детский распевается: я-я-я-я; на этом «я» — война: бьют, пытают; «я-я-я» — в музыке длинная, длинная нота» [21, 138]. Замысел этот не вылился в самостоятельное сочинение: музыка частично была включена в «Военные письма».

В тот же период Гаврилин зачитывался стихами вологодского поэта Александра Александровича Романова (он присылал композитору свои сборники), сочинил кантату по мотивам поэмы «Тревога». Там, в частности, были такие знаменитые строки:

Но потом разочаровался в своём творении и… не стал его фиксировать.

«Стихи читал. Читал много, не говоря уже о том, что было в работе: Гейне, Твардовский, Цветаева, Есенин, Рубцов. Когда возникла идея, подсказанная Валентиной Толкуновой, написать музыку по поэме Некрасова «Русские женщины», углубился в Некрасова. Сколько помет Валерия в стихах поэта! А одно время он долго работал над «Курсантской венгеркой» Н. Луговского. Очень любил стихи Андрея Кольцова, недаром его портрет висит в кабинете. Заинтересовали его стихи Рембо» [Там же, 138–139].

И многое другое интересовало, вводилось в композиторский обиход, но по прошествии нескольких месяцев или лет уходило в «долгий ящик». Потому что не было уже уверенности в правильности выбора, к тому же появлялись новые увлечения, свежие идеи — быть может, более актуальные на тот момент. Так, 12 декабря 1969 года композитор сообщил супруге: «Ты будешь смеяться, но я пишу ещё один цикл — памяти Гайдна. На стихи, на которые у него сочинены песни» [Там же, 141]. А 3 февраля 1970-го: «Всё, больше вокальную музыку писать не буду <…> я ни на какие готовые тексты, кроме Гейне, писать не могу, а подбирание и компоновка занимают страшно много времени. Меня эта работа и возня буквально выводят из себя» [Там же, 143].

Но вскоре всё-таки стал работать над новым вокальным циклом — «Скучная неделя» (более позднее название — «Пьяная неделя»). Показывал фрагменты Андрею Петрову, хотя прежде эскизы никому не демонстрировал, думал о том, что исполнять это шуточное сочинение на тексты присказок будет Хиль. Работа была возобновлена в 1993 году, но потом не заладилась.

Тогда же, в апреле 1970 года, заключает договор с Кировским театром на оперу по Н. Лескову «Амур в лапоточках». Возобновляет начатую в 1968 году работу над оперой «Моряк и рябина» на собственный сюжет. Записаны в итоге были только некоторые темы «Моряка…», а также отдельные, не связанные между собой четверостишия поэтического текста. Из последних можно уловить общий сюжет: моряк вернулся из дальнего плавания, а его любимая умерла. Тема имеет плясовой характер. Как часто бывает в музыке Гаврилина, семантика жанра противоречит содержанию поэтического текста: «Обнимал и целовал, а потом уехал. А когда вернулся вновь — умерла рябина».

Фрагменты сочинения Гаврилин играл А. Н. Сохору в день его рождения (11 апреля). И Сохору, и композитору Л. А. Пригожину музыка очень понравилась. И наверняка опера была сочинена, но, как и многое другое, — не записана. Её (как и замысел «Амура в лапоточках») композитор унёс с собой.

Весной 1970 года появился заказ от Л. В. Якобсона на «Хореографическую миниатюру» по картинам Ф. А. Малявина «Малявинские бабы». Гаврилин дал своё согласие на эту работу, но потом всё сорвалось: директор Л. А. Сорочан не пришёл вовремя подписывать договор о сотрудничестве, и композитор не стал завершать работу. Но была и ещё одна неприятная деталь, связанная с «Малявинскими…»: музыковед А. П. Коннов, работавший в отделе культуры обкома партии, стал как-то интересоваться у Гаврилина, почему не продвигается дело с заказом Якобсона, и ненароком заметил, что тот уже ходил жаловаться в обком. После этого, конечно, ни о каком сотрудничестве с Якобсоном не могло идти речи. А вот с Анатолием Петровичем Конновым у композитора сложились добрые отношения, которые не прекращались до последних дней жизни Гаврилина.

Почему же, если не считать объективных отказов, никакая работа не двигалась? Прежде всего, из-за серьёзной занятости в издательстве[145]. Гаврилин не раз порывался покинуть это учреждение: «Надо уйти из издательства. Нужно работать — времени нет, к роялю сажусь пустой, а в издательстве неразбериха страшная» [21, 139]. Как-то и Н. Л. Котикова, понимая, что автор знаменитых «Тетрадей» тратит свою жизнь на что-то малозначимое, заметила: «Нет, Валерик, вы должны писать свою музыку, а не редактировать чужую» [Там же, 140].

10 ноября 1969 года Гаврилин написал заявление об уходе, его не приняли. А в январе 1970-го дали огромную партитуру на редактуру — оперу эстонского композитора Э. Тамберга «Железный дом». Сделать нужно было до 15 апреля. Поэтому композиторская работа опять застопорилась. Иногда Валерий Александрович говорил: «Я теперь ходить никуда не буду. Сажусь за письмо» [Там же, 142]. Это означало, что он собирается записать сочинённую музыку, но такое происходило довольно редко.

Редактура оперы нависла как дамоклов меч. Из-за неё Гаврилины даже ездили в Таллин. Наталия Евгеньевна — только на воскресенье (погулять вместе с мужем по старому городу), а Валерий Александрович — на несколько дней: необходимо было прояснить у Тамберга многие детали его сочинения.

Итак, композиторское дело отошло на второй план. Наталия Евгеньевна из-за этого очень расстраивалась — отсутствие завершённых сочинений её сильно беспокоило: «Смотришь на то, как человек тратит своё время <…> — и больно становится. Главное — нет стержня, на котором бы всё держалось. Или намечается план даже на месяц, а потом — текучка, какие-то незначительные дела, и все планы рушатся. За последнее время соглашается на все передачи на радио, значительные (как «В гостях у музыкантов») и незначительные (о песне). Отчего это происходит? Порой мне кажется, оттого, что ничего значительного за последние годы не создано, а совсем исчезнуть из поля зрения музыкантов, слушателей — не хочется. Пусть слышат, пусть звучит фамилия. Куда потрачены, на что целые месяцы?» [21, 146–147].

В то же время наметилась работа над музыкой к фильму «Счастье Анны»[146] (киностудия «Ленфильм»), режиссёр Юрий Рогов. Премьера состоялась 22 декабря 1970 года. Шульгина и Гаврилин сочинили чудесную песню, но режиссёр её отверг. Тогда Альбина Александровна написала другой текст — не менее прекрасный, и Гаврилин взялся за работу. Дело было в начале мая, 6-го числа необходимо было записать музыку, а 7-го группа отбывала в Кострому на съёмки.

Гаврилин, по своему методу, ушёл гулять, чтобы сочинять во время прогулки. Ничего не получалось. Пошёл работать к тёще, вернулся — и сыграл «Ганса и Грету» из «Немецкой тетради». Такой была новая песня. Наталия Евгеньевна поражалась: неужели он не чувствует, что повторяется? Сказала, что подобная тема уже существует в цикле на стихи Гейне. Гаврилин сообщил, что это ещё не самое плохое, и снова ушёл сочинять к тёще…

К вечеру музыка была готова. «Ведь может так быстро работать! — радостно восклицала Наталия Евгеньевна. — И сколько бы он успел и мог сделать, если бы вот так засаживал себя за работу, как в этот день!» И далее развивает мысль: «Наверное, я не понимаю, как происходит процесс работы у композитора. Ведь говорила мама в начале нашей семейной жизни, когда я иной раз выражала недовольство поведением Валерия: «Ты сочиняешь музыку? Не сочиняешь. Он особенный человек, и относиться к нему нужно не так, как к обычному человеку» [21, 149].

В итоге фильм, где в главных ролях выступили блистательные актёры — Валентина Теличкина и Леонид Дьячков[147], отчасти стал предвестником гаврилинской вокально-симфонической поэмы «Военные письма»: здесь прозвучали несколько куплетов песни «Пошёл солдат» (впоследствии — 7-я часть поэмы) и тема 11-й части «Военных писем» — трагическая кульминация и в поэме и в фильме.

Почему стал возможным перенос музыки? Прежде всего, по причине некоторой схожести сюжетов: женское одиночество, чтение писем, ожидание солдата (отца ребёнка) с войны, вот только в фильме речь идёт о Гражданской войне и борьбе с кулачеством, а в «Военных письмах» — о Великой Отечественной войне. Но финалы разные: в «Военных письмах» заведомо ясно, что солдат погиб.

А ещё из музыки к фильму «выросла» одна из самых знаменитых баллад Гаврилина «Скачут ночью кони» (именно эти стихи А. Шульгина написала в первую очередь, однако в фильм в итоге вошла только симфоническая разработка темы).

Есть в этой фантастической балладе, которую прекрасно исполняли, например, М. Пахоменко и И. Богачёва[148], что-то особо притягательное, никем никогда не разгаданное, — и тревога, и отдалённый топот копыт в кромешной тьме за окном, и просьба-обращение (а быть может, и заклинание), и колыбельность…

Нотная строчка со словами из баллады высечена на могильном камне, под которым лежит Валерий Гаврилин: «Усмири, усмири мои тревоги, утоли, утоли мои печали…».

В целом же год 1970-й принёс не так много сочинений: бблыпую часть времени съела редактура. Наталия Евгеньевна по-прежнему преподавала историю, деньги зарабатывали сообща, были эти заработки порой очень трудными. Из дневника от 24 мая: «Все эти дни были тяжёлыми — дома не было денег. Вот-вот обещали на «Ленфильме», но директор картины уехал в Кострому, а в бухгалтерии сказали, что композиторам вообще выплачивать до июля не будут. И вдруг, как чудо, в пятницу — перевод на 145 рублей! Из Москвы за обе песни в сборнике «Поёт М. Пахоменко». Радости было! Побежали сразу в магазин — купить что-нибудь» [21, 149–150].

Ещё одним семейным событием 1970 года стала очередная смена места жительства: Гаврилины переехали на Озерной переулок, дом 2. А 23 января ушёл из жизни очень дорогой и для Наталии Евгеньевны, и для её супруга человек — Софья Владимировна Штейнберг. Гаврилины прощались с бабушкой вечером 24 января (в день рождения Наталии Евгеньевны). И прощание проходило особенно: пришла Ольга Яковлевна, Гаврилин поставил пластинку «Пиковой дамы» — послушали прекрасную оперу, вспомнили время, проведённое вместе, прежние разговоры, письма, открытки[149]… У Гаврилина сложились с Софьей Владимировной тёплые отношения, и день похорон был очень грустным. В гроб Валерий Александрович положил ноты своего романса (слова к нему сочинила Ольга Яковлевна). Много позже этот романс был несколько переделан и исполнен на стихи Батюшкова «О память сердца…» в спектакле «Мой гений» (Вологодский драмтеатр, 1982).

Жизнь текла своим чередом, и всё в семействе Гаврилиных было бы вполне сносно, если бы не одно обстоятельство: композитор, чьим призванием было сочинение музыки, не находил больше ресурсов для её сочинения: ни комфортного графика[150], ни сил, ни времени. Например, из-за издательских дел он отказался от очень интересной работы: режиссёр Н. Рашеев предложил писать музыку к фильму «Бумбараш». Гаврилину очень понравился сценарий, но своего согласия он не дал: понимал, что не успеет[151].

Работа окончательно вымотала, и решено было поехать отдыхать. Так Гаврилины восемь лет спустя вновь оказались в любимой Опочке. Ходили на реку Великую — купались, ходили в деревню с поэтическим названием Светотечь — гуляли. Когда вокруг такая красота, никаких зарубежных поездок было не нужно. Да и о какой загранице можно говорить человеку, который из родного дома в Перхурьеве привозит в Ленинград солому? (Она, кстати, до сих пор хранится у Наталии Евгеньевны — лежит на нотном стеллаже в мешочке.) В лесах близ Опочки Гаврилины собирали грибы. Причём в лесу Валерий Александрович ориентировался, как у себя дома, а Наталия Евгеньевна всегда шла на его голос: он пел одну и ту же любимую песню Фрадкина «Расцветает в поле лён…».

Но вот наступил сентябрь — и пришло время решать главный вопрос: сочинять музыку или редактировать чужие партитуры? Гаврилин всё-таки уволился из издательства, а 1 ноября 1970 года был принят на основную работу педагогом по классу композиции в Музыкальное училище при Ленинградской консерватории.

1971-й принёс, в основном, музыку к спектаклям и фильм «Месяц август». А вот в 1972-м наметилась новая опера — «Свирель» (на либретто Каплана, по заказу Театра им. С. М. Кирова). И уже шли репетиции в театре, было создано много музыки (для полноценной работы над' оперой композитор уезжал в Репино). Но всё-таки либретто Гаврилина не совсем устраивало, поэтому он писал не то произведение, которое ему заказывали, а как всегда — ярко индивидуальное. Вместо предполагаемой монооперы была создана камерная опера с хором, были превышены рамки одноактного спектакля… С этими новшествами в театре не согласились — и тогда Гаврилин вернул аванс, а своё творение фиксировать не стал.

Но случались и радостные события. В марте вышла пластинка с шестью пьесами Гаврилина для фортепиано в исполнении ансамбля народных инструментов под управлением Эммануила Шейнкмана[152]. «Валерий радовался, как мальчишка, — рассказывает Наталия Евгеньевна, — то к сердцу прижмёт конверт, то в который раз поставит слушать, и всё восхищается: «Какой Миша молодец, какой музыкант! Как всё звучит!» [21, 159].

В одной из радиопередач Гаврилин так рассказывал об этой работе: «Я хоть и родился и около половины жизни провёл в деревне, но до недавнего времени как-то мало уделял внимание русским народным инструментам, мало прислушивался к ним. И тут большую роль в изменении моего отношения к этой области музыки сыграла личная встреча с домристом Михаилом [так называли Эммануила Ароновича в Ленинграде] Шейнкманом. Услышав его игру, я понял, сколько красоты таится в звучании народных инструментов и какая вообще заключена в них огромная сила. Дело в том, что Шейнкман — один из самых блестящих музыкантов, с которыми мне приходилось когда-либо встречаться. Гибкости и красоте фразировки могут позавидовать даже лучшие скрипачи. Богатство оттенков и тембров кажется невероятным для скромных щипковых инструментов <…> Виртуозность ошеломляющая, кажется, что перед тобой волшебник, одним движением руки придающий сказочный блеск самому обыкновенному и незаметному. Михаил Шейнкман руководит ансамблем народных инструментов, который великолепно исполняет мои произведения» [21, 159–160].

За выходом пластинки последовала ещё одна удача — 15 апреля поступило приглашение с «Ленфильма» писать музыку к картине «Двенадцать месяцев» (по Маршаку). Предстояло работать с режиссёром А. Граником (Гаврилин уже дважды сотрудничал с ним — в фильмах «На диком бреге», 1967, и «Источник», 1968).

Композитор принялся за работу с большим энтузиазмом. И вскоре из-под его пера вышла изумительная песня — «Гори, гори ясно». Она могла стать визитной карточкой всего фильма, но Граник этого не понял. И когда Гаврилин, окрылённый и восторженный (а ему крайне редко нравились собственные сочинения), пришёл на «Ленфильм», режиссёр сообщил ему, что это совсем не то, что нужна музыка в духе Гладкова и что она должна быть готова не в сентябре, как говорилось раньше, а уже в конце мая.

Композитор ушёл в совершенно подавленном состоянии. В тот же день сообщили, что обещанных денег из Театра им. Вахтангова ждать не придётся: Гаврилину в два раза сокращают оплату (речь шла о спектакле «Шаги командора»).

О том, каким выдался тот вечер, рассказала Наталия Евгеньевна: «Смятенное состояние, желание, чтобы обязательно пришёл Валя Сошников. Уже было поздно, Валя сам не хотел приходить, но Валерий настоял. Предполагалось, что приедет и поэт Леонид Палей, так как они хотят сделать оперетту по «Госпоже министерше» Б. Нушича. Ясно было, что никакого делового свидания не получится. Валерий был очень возбуждён, со смехом рассказывал о «ленфильмовских» и «вахтанговских» ситуациях. Потом сыграл «Гори, гори ясно». Всем очень понравилось, даже затихли и говорить не хотелось. И всё время звучал вопрос: «Ну ведь правда, это же очень мило? Послушайте. Нет, действительно, хорошо получилось» [21, 163].

Получилось не просто хорошо, а великолепно. И об этом можно судить по тому, что позже музыка «Гори, гори ясно» вошла в ораторию-действо «Перезвоны» под названием «Воскресенье». А в 1972 году Гаврилина просто несправедливо обидели, не поняли ни уникальности отдельного песенного замысла, ни возможного последующего разворота музыкальной драматургии фильма в целом.

Когда к вечеру друзья разошлись, Гаврилин вернулся к своим переживаниям. Настроение совсем испортилось — пошёл один гулять на улицу.

На следующий день появился на пороге Леонид Палей, читал композитору свою поэму. Валерий Александрович захотел дать ему материалы к либретто будущей оперетты (он делал по этому поводу записи) и обнаружил, что никаких материалов нет: всё потерялось, и найти невозможно. Настроение стало ещё хуже. «Целый день не выходил на улицу, — констатирует Н. Е. Гаврилина. — Рисует какие-то мрачные деревья» [Там же].

В Москву, в Театр Вахтангова всё-таки решил ехать, несмотря на все недопонимания и отправленную телеграмму о расторжении договора. Многократно советовался по этому поводу с женой, а она, как всегда, утешила: «После телеграмм, наоборот, отношение будет иное, более уважительное. Раз уж сказано «А», нужно говорить и «Б». [Имела в виду, что половина музыки уже была написана. Как теперь не ехать?]» [Там же, 163]. Вечером после училища Гаврилин пришёл домой мрачнее тучи. Ни с кем не разговаривал и не стал ужинать.

Утром пребывал в состоянии тяжёлого уныния, а потом случился сердечный приступ. Когда чуть-чуть оправился, потихоньку встал и пошёл в своё училище — в библиотеку. Но там был перерыв, и Гаврилин вернулся домой — совсем больной и уставший. Снова лёг.

Вечером ученик А. Неволович принёс нужные ноты, до полночи играли в четыре руки, говорили о музыке. Самочувствие Гаврилина несколько улучшилось. Но на следующий день опять была послана телеграмма в Москву об отмене всех дел: здоровье не позволяет ехать. И от работы на «Ленфильме» тоже отказался.

Тогда, наконец, поступил «извинительный привет» из столицы. Просили прощения, говорили, что и суточные, и проездные, разумеется, выплатят и вообще — композитор их неправильно понял, а они на все условия согласны и очень заинтересованы в сотрудничестве. В итоге — Гаврилин уехал. Наталия Евгеньевна потом приезжала в Москву: нашла его очень уставшим и похудевшим[153].

А в Ленинграде она решила устроить праздник своим ученикам. Они давно просили организовать встречу с композитором. И вот — Гаврилин пришёл в школьный класс. Отвечал на многочисленные вопросы, играл и пел свои сочинения, в подарок от школьниц получил нарциссы. Дело было в «прекраснейшем месяце» мае. Год подошёл к концу. На горизонте маячил отпуск.

Гаврилины отправили сына и Ольгу Яковлевну в Крым. Потом те, сидя у моря, жаловались на жару (хотя в Ленинграде тогда было тоже невыносимо душно, вот только, в отличие от Судака, — никакого купания). Наталия Евгеньевна им написала, что жалобы — это уже «от жира». И Гаврилин сделал приписку в своём комическом духе: «Жир — лучшее средство от утопания! Нефтюйте болота! С пламенным приветом. Цеоблю!!! ВашЗяпа» [21, 168].

В тот период (конец весны) традиционно распределялась преподавательская нагрузка. И Гаврилин пошёл в консерваторию: ведь давно уже шла речь о том, что его возьмут туда работать. Приглашали, вели разные разговоры. И вдруг — вернулся домой «без лица»: снова неудача. Стал объяснять с деланым равнодушием: «Успенский <композитор> сказал, что Серебряков <пианист, ректор консерватории> передумал. Пока он в консерватории, Гаврилина там не будет. Мол, всё потому, что многие против»[154] [21, 165].

Когда 19 мая 1972 года Гаврилин вернулся с очередных консерваторских переговоров, у него снова случился тяжёлый сердечный приступ. В своём дневнике Наталия Евгеньевна записала: «Я не знаю, сколько раз можно ходить по приглашению туда и терпеть, чтобы обращались, как с мальчишкой. <…> Факт остаётся фактом: в консерватории он работать не будет. Какие там силы действуют, чтобы он там не работал? Результат — сердечная спазма в ночь на субботу, и в субботу тоже было ему плохо» [21, 166].

А силы действовали, думается, вполне определённые: многих не устраивала принципиальность Гаврилина, который не умел и не хотел учиться прогибаться и подстраиваться. Был и ещё один мощный фактор — зависть к таланту.

Композитору же эти грубости и отказы — консерваторские и театральные, режиссёрские и исполнительские — в первую очередь стоили здоровья. В приведённой дневниковой записи говорится про 1972 год, когда Гаврилину было всего 33 года! А он уже мучился с сердцем, подолгу не мог выздороветь, не находил сил для дальнейшей работы… И тем не менее, несмотря на все жизненные невзгоды, продолжал двигаться избранной дорогой. Многое, конечно, оставлял на потом — не завершал, не фиксировал. Но, хочется верить, что самые главные свои сочинения Мастер всё-таки записал.

«Как-то поздним вечером, — рассказывает Наталия Евгеньевна, — выйдя из кабинета, Валерий вошёл в кухню и тоном полувопроса и полуутверждения сказал: «А всё-таки я проложил свою тропинку в музыке?» Да, конечно проложил, потому что его музыка продолжает звучать» [21, 593].

Звучат «Перезвоны» и «Военные письма», «Анюта» и «Вечерок», «Дом у дороги» и знаменитые «Тетради»… Сочинения русского классика, который не любил покидать пределы родной страны, ныне исполняются по всему миру. Из города в город странствуют герои его театра — фортепианного, вокального, хорового… И всюду этим героям рады.