Валерий Гаврилин

Очерк 17 БОЛЬШИЕ ГАСТРОЛИ И ДОМ НА «ОСТРОВЕ»

А сейчас мы, пожалуй, ненадолго прервём разговор о делах музыкальных и перенесёмся в ленинградскую квартиру семейства Гаврилиных. В 1977-м Андрей заканчивал школу и мечтал получить в подарок гитару, а его родители усиленно работали и мечтали о собственном доме. Гитара была куплена: после долгих поисков дефицитного инструмента Валерий Александрович, наконец, сообщил супруге, что он продаётся в одной из многочисленных подворотен Ленинграда. С домом было сложнее.

Композитор не мог больше заниматься, зная, что под его кабинетом живёт соседка: не выносил, когда кто-то слушал его игру и тем самым «вторгался» в процесс сочинения. Но приобрести жильё, как известно, не так просто. К тому же многие стали отговаривать, в том числе и любимая опочецкая хозяйка дома, где жили Гаврилины летом, — Евдокия Васильевна[190]. Причина ясна: Валерию Александровичу и его супруге будет сложно взвалить на себя собственное хозяйство. В общем, в тот период грандиозный проект осуществлён не был.

Однако о своём желании Гаврилины не забыли. И в 1978-м, после тех самых памятных авторских вечеров в «Октябрьском», где прозвучали романсы и песни, «Скоморохи» и «Военные письма», поиски дома возобновились. Наверное, в этом не было ничего удивительного: человеку, рождённому в деревне, необходимо периодически вырываться за пределы шумного городского пространства, иметь свой клочок земли.

В итоге Ольга Яковлевна через своих знакомых выяснила, что в районе железнодорожной станции Строганове, в деревне Остров продаётся изба с яблоневым садом. Это было как раз то, что нужно. И неважно, что дом построен до войны и в нём всего две небольшие комнаты да три окна, главное — цветущие деревья, смородина, розы, сирень, русская печь, сени, веранда, завалинка… Одним словом, всё самое привычное, родное. Валерий Александрович ни минуты не сомневался, что этот дом предназначен именно его семье. Основная загвоздка заключалась, конечно, в цене: изба стоила 3000 рублей, а у Гаврилиных было всего 1400.

Тогда на помощь вновь пришёл неизменный ангел-хранитель — Т. Д. Томашевская: она одолжила денег, и дом был куплен. «Продажа домов тогда была запрещена. И ни ходатайства Союза композиторов, ни обращение в райком партии Гатчины ничего не могли изменить. Валерий решился на отчаянный шаг — отдать деньги хозяевам без оформления, «под честное слово». Так и сделали. «Как будет, так будет. Но ведь как-то будет!» — любимое изречение Валерия. А через три месяца вышло новое постановление, разрешающее продажу домов. Теперь мы уже могли соблюсти все формальности» [Там же, 199].

Итак, Гаврилины начали обживать новый дом. Во-первых, необходимо было построить забор, поскольку местные коровы, не считаясь с правами новых хозяев, периодически захаживали в яблоневый сад. Во-вторых, нужно было всё как следует распланировать: Валерий Александрович сам решал, куда посадить малину, где будут расти тополя, а где лучше всего приживутся рябиновые деревья, принесённые из лесу вместе с землёй.

Естественно, в срочном порядке было приобретено пианино (потом, правда, его «убила» сорокаградусная зима), организовано собственное водоснабжение (чтобы всякий раз не путешествовать на колонку к соседям), осуществлён микроремонт: для этого Гаврилины пригласили друзей и родственников, которые дружною толпой помогли проконопатить всю избу.

Зимой Наталия Евгеньевна регулярно приезжала отапливать дом, но это не спасло ни пианино, ни огромные запасы картошки, хранившиеся в подполье. Картошку пришлось выбросить, а инструмент владимирской марки заменить на «Красный Октябрь». Последний теперь постоянно путешествовал из Ленинграда в деревню и обратно.

Валерий Александрович сам копал землю, выкорчёвывал пни, колол дрова — в общем, занимался любимой деревенской работой. Кстати, в одном из интервью по этому поводу он отметил: «Я воспринимаю возможность заниматься искусством как подарок от людей, и если понадобится заняться чем-то другим, в любой момент готов это сделать. А что мне близко — по рождению, по складу характера, — это сельский труд» [19, 149]. Однако после работы, осознав, что не в состоянии теперь сесть за инструмент, он сокрушался: «Что я наделал с руками! Ведь я не могу играть! Я забыл, что я музыкант!» [21, 201]. «Рвения поубавилось, — отмечала Наталия Евгеньевна, — но такова уж была его натура, не терпевшая никакого беспорядка и чувствовавшая, что он, как мужчина, за всё в ответе. Поэтому время от времени он делал «зигзаги» (его выражение): то стул старинный отреставрирует, то замки исправит, а то и за лопату возьмётся. Помнится, как в ноябре мы из карьера тянули плохо двигавшуюся по снегу, смешанному с землёй, допотопную тележку, с верхом наполненную песком. Ухабы, подъёмы, спуски давались с большим усилием. И Валерий, на долю которого пришлась основная тяжесть, потом признался мне, что надорвался: позвоночник стал побаливать» [Там же].

Но при всех хлопотах жизнь в деревне неизменно восхищала: это и походы за грибами, и сбор яблочного урожая, и долгие прогулки всей семьёй. А ещё — вечерние посиделки. Приезжали в Строганове Шульгина, Додин, Максимов… Очень нравилось Гаврилину общаться с деревенскими жителями: их язык и манеру общения он знал с детства, а потому соседи по даче сразу приняли ленинградского композитора за своего.

Однако деревянный дом был капризным. Начала разваливаться старая печь. Печника нашли в соседней деревне, он велел принести ему определённое количество вёдер глины и песка. И вот Валерий Александрович с супругой пошли к известной на всю округу глиняной яме. «Валерий опустился в яму и «выдавал на-гора» вёдра с глиной, которые мы отвозили на тележке домой. Уже полдень, а печника нет. Явился он во второй половине дня, и не вполне трезвый, но печь разбирать начал. Пыль стояла столбом, а мы с Валерием весь мусор и битые кирпичи выбрасывали через окно в сад. За два дня печь была разобрана, а за окном высились груды мусора» [Там же].

Разумеется, по ходу дела печник постепенно отчалил в загул. Начал он с малого: просил то стопку, то две, но постепенно перешёл на стаканы, и обмазывали печь они уже вдвоём с Гаврилиным. А заключительную работу (побелку печи) Валерий Александрович выполнил и вовсе без печника, вместо него работала супруга, Наталия Евгеньевна. Печник же «всплыл» только через несколько дней — пожаловал за деньгами.

Кроме того, со временем отчётливо обозначилась ещё одна забота: стало ясно, что нижние венцы дома прогнили и их нужно менять. Занимался этим некий Пушкин — местный житель. Гаврилины обратились к нему и получили согласие: Пушкин должен был заготовить брёвна, привезти их и поставить новые венцы. Но что-то у того однофамильца великого поэта не заладилось. Он тянул время и неизменно сообщал: «Александрыч, до «белых мух» брёвна будут привезены, не беспокойся» [Там же, 203]. Но и с «белыми мухами» брёвна не подоспели.

В новой гаврилинской избе становилось холодно, и жить там не только летом, но и зимой, как мечтал Валерий Александрович, оказалось невозможно. Жаловалась Наталия Евгеньевна и на нехватку продуктов — в сельских магазинах совсем ничего не было.

В завершение такого счастливого рябиново-яблочного лета 1978 года в семье Гаврилиных случилось горе: умерла мама Валерия Александровича.

Клавдия Михайловна долго болела, лежала в больнице. «Все заботы о тяжело больной матери легли на плечи Гали. Когда Клавдии Михайловне стало совсем плохо, Галя позвонила в Ленинград, попросила брата приехать. В тот же вечер он уехал в Череповец. Вернулся через два дня. «Вот и простился я с мамой, теперь я сирота», — так горько это было сказано, что мы не могли удержаться от слёз. 18 августа, на следующий день после дня рождения Валерия, позвонила Галя: мама умерла. Хоронить ездили втроём: Валерий, я и Андрей. Клавдия Михайловна прожила 76 лет» [Там же, 204].

Потихоньку в старую деревянную избу просачивалась осень, пора было уезжать в город. С уходом Клавдии Михайловны в жизни Гаврилиных словно что-то оборвалось — будто уходила в прошлое целая эпоха. Может быть, поэтому Валерий Александрович хотел изменить обыденный уклад, быть ближе к тем родным людям, которые у него ещё остались. Изо дня в день он твердил Наталии Евгеньевне, что ей пора оставить работу в школе и сидеть дома. Для преподавателя с двадцатипятилетним стажем решиться на такой шаг, конечно, было непросто.

Н. Е. Гаврилина могла уйти на пенсию в ноябре (по выслуге лет), но делать этого не хотела: во-первых, ей дали выпускной десятый класс, во-вторых, она планировала зарабатывать деньги. Супруг, однако, настоял на своём: «Уходи сейчас. Ты больше принесёшь пользы дома — займёшься моим архивом. А без твоей зарплаты мы проживём: нам ведь не так много и надо, да и я теперь могу в театрах зарабатывать» [21, 205].

Андрей Гаврилин решения родителей не одобрял, но тем не менее Наталия Евгеньевна вышла на пенсию (от государства ей было положено 47 рублей ежемесячно) и стала заниматься домашними делами. В первое время, конечно, маялась, чувствовала себя ненужной. Валерий Александрович, вероятно, понял это и придумал жене задание — попросил перевести книгу польского автора В. Котоньского «Ударные инструменты в современном оркестре».

Просьба эта была из разряда невыполнимых, поскольку польского Наталия Евгеньевна никогда не изучала. Села переводить со словарём, за помощью обращалась к мужу троюродной сестры Я. Бутовскому, который польский знал. В итоге Гаврилин получил от жены эту книгу на русском языке, да ещё и не в рукописном, а в печатном виде, и даже с переведёнными через копирку рисунками. Так в семье восстановилось равновесие: Наталия Евгеньевна снова почувствовала себя необходимой. И далее, на протяжении всей жизни супруга, оставалась его верным помощником: не только вела домашнее хозяйство, но и принимала активное участие во многих делах Валерия Александровича.

На все гаврилинские театральные премьеры и авторские вечера они ходили вместе и, конечно, сообща волновались. Вместе в марте 1979 года ездили в Тихвин, куда Гаврилина от Союза композиторов направили на празднование 135-летия со дня рождения Римского-Корсакова (после экскурсий он должен был произносить речь на торжественном вечере). Вместе ездили в январе 1980-го на съёмки фильма «Композитор Гаврилин» в Вологду (режиссёр Л. Пчёлкин, сценарист Я. Бутовский[191]). «Снимали Валерия в музыкальной школе с Татьяной Дмитриевной, в деревне Перхурьево, у дома, где прошло его детство, на берегу реки Вологды. Валерий был радостно взволнован, особенно когда встретил в деревне приятеля детства Колю Дворникова.

Съёмки фильма были продолжены в Ленинграде. Снимали Валерия в Союзе композиторов за роялем. Он очень волновался, и это чувствовалось: говорил он с придыханием и без пауз. Да это и понятно: ведь он впервые был перед камерой» [Там же, 220].

Вместе переживали многочисленные свои переезды. Избе в деревне Остров пока ничего не грозило, и Гаврилины навещали её в зимнее время, а вот городскому дому оставалось совсем недолго: флигель в Озерном переулке весной должны были сносить. Снова началась длительная эпопея переезда…

Сперва в вышестоящих инстанциях решили, что композитор поедет жить в новостройки, где стены «из картона». Для Гаврилина этот поворот означал прежде всего полное прекращение музыкальных занятий, поэтому пришлось обращаться в обком партии — добиваться иного жилья. В итоге к просьбам композитора прислушались, дали квартиру в доме 12 на улице Пестеля. Сейчас на нём установлена мемориальная доска с именем Валерия Гаврилина, а на доме 14 — мемориальная доска в честь учителя Гаврилина, В. Салманова.

На Пестеля Гаврилиным суждено было прожить целых 15 лет — довольно долгий срок для их постоянно кочующего семейства. Опять пришлось покупать необходимую мебель и заново обустраиваться. Владимиру Хвостину Наталия Евгеньевна пишет: «Мы здесь уже окончательно и бесповоротно. Обживаем. Пока без газа, без горячей воды, без телефона, и ещё ряда «без» <… > 7 июня у Валерия авторский концерт, если всё будет хорошо. Сейчас при этой погоде: то снег, то ветер, — давление у Валерия скачет и бывает трудновато с головой. Но мы не отчаиваемся» [Там же, 221].

На лето, как всегда, переместились в свою избу — и теперь Валерий Александрович уже время от времени сетовал на то, что дом купили с участком и приходится, хочешь не хочешь, постоянно на нём работать. А 24 сентября отбыли в далёкий тёплый край на фестиваль советской музыки.

Самолёт приземлился в Ташкенте, Гаврилины поселились в гостинице «Узбекистан». И сразу нашёлся для них «экскурсовод»: режиссёр молодёжного театра «Ильхом» Марк Яковлевич Вайль (он ставил тогда спектакль с музыкой Гаврилина — «Сцены у фонтана» по пьесе С. Злотникова).

Чайхана, восточные сладости и звенящая жара — Гаврилину всё нравилось. Несмотря на резкую смену климата, самочувствие было прекрасным. А вечером состоялось торжественное открытие фестиваля в Театре оперы и балета им. Алишера Навои, запись музыки к спектаклю во Дворце молодёжи — одним словом, путешествие в Азию складывалось удачно.

26 сентября Валерий Александрович вернулся с записи в 4 утра, а уже в 11 велено было срочно лететь в город Коканд на концерты. Загвоздка состояла в том, что исполнители ещё не прибыли, а без них композитор, естественно, никак не мог представить свою музыку. Гаврилин сильно волновался, отказывался. Но руководство заявило, что если автор «Русской тетради» хотя бы просто расскажет о себе — все будут уже очень довольны.

В аэропорт опаздывали. В машине — певец Владимир Каныгин, композиторы Эдуард Каландаров, Юрий Александров и Валерий Гаврилин с женой. Подъехали к самому трапу: из-за важности события велено было задержать рейс. В Коканде прибывших дорогих гостей приветствовали прямо у самолёта: «Выходим и видим на лётном поле много народа, красиво одетые женщины с цветами торжественно кого-то встречают, и наконец до нас доходит, что встречают нас! Чувство неловкости — никто этого не ожидал. Спускаемся, Каландаров представляет приехавших, встречающие представляются тоже: здесь и второй секретарь обкома Ферганской области, и секретари горкома Коканда, и председатель исполкома <…> Рассаживаемся, едем быстро, без задержек, впереди нашего «кортежа» милицейская машина, по пути посты ГАИ отдают честь. Вдоль тротуаров стоят люди — встречают. Впереди какая-то огромная толпа. Приближаемся и понимаем, что это встречают нас, раздаются звуки карнаев, музыканты одеты в национальные одежды, девочки в розовых национальных костюмах, море цветов <…> Делегация композиторов смущена — такого не ожидали, тронуты были до слёз» [Там же, 226–227].

Гаврилина не покидала мысль об отмене концертов: не было музыкантов. Но ему сообщили, что самоустраниться никак нельзя, поскольку билеты уже проданы. Необходимо было за 30 минут решить, что исполнять и, главное, как исполнять. И тут Наталия Евгеньевна предложила весьма оригинальный, но единственно возможный выход. Она сказала, что автор должен петь свои песни сам. Валерий Александрович, конечно, сперва обомлел, а потом смирился: надо так надо.

Сначала пригласили на обед. И опять музыка, танцы в национальных костюмах, подарки столичным гостям, а на столе — небывалые кушанья: манты, шурпа, разнообразные овощи, фрукты… Наконец повезли на концерт, который должен был проходить в одном из быткомбинатов. Сперва устроили экскурсию, продемонстрировали достижения: костюмы, юбки, искусственные шубы. А потом всем цехом пошли слушать выступления приезжих артистов.

Гаврилин спел под собственный фортепианный аккомпанемент знаменитые «Маму», «Шутку» и «Любовь останется». Публика приняла восторженно и отпускать гостей не хотела. Потом вся история повторилась на обувной фабрике, а вечером — в парке. Здесь, кроме первых трёх, автор исполнил ещё свою комическую песню-сценку «Ишак и соловей», чем всех сильно развеселил, поскольку на разные голоса подражал ослу. Но сам Валерий Александрович своего успеха не понял: за кулисами признался, что с нетерпением ждал, когда всё это уже закончится.

Вечером — торжественный ужин, бесчисленные поздравления и прогулка по ночному городу. А на другой день сказочное путешествие продолжилось: музыкантов повезли к ханскому дворцу и в Ферганскую долину. Затем — в город Кувасай, где, после традиционных приветственных цветов и танцев, вся делегация была доставлена на фарфоровый завод, а потом в совхоз «Муян». «Дорога шла через кишлак, наконец-то мы увидели настоящие жилища сельских жителей — глинобитные дома и глухие стены-заборы из глиняных «камней» <… > В совхозе нас ждали: на берегу живописной речки под сенью чинар были накрыты столики, которые ломились под тяжестью яств. Поодаль на воздухе варились какие-то вкусные кушанья, на пригорке уже стоял музыкант, наигрывающий на своей дойре. А во время обеда начались национальные танцы, в которые вскоре были вовлечены все присутствующие» [Там же, 230].

Следующий концерт состоялся в Доме культуры цементного завода. Теперь Гаврилину можно было не волноваться: приехала Татьяна Новикова — исполнительница «Вечерка». После очередного триумфа именитые гости отбыли в Фергану. А потом случилось нечто небывалое: вероятно, подобное «красочное пиршество» возможно только в восточных странах, и то не во всех.

Композиторов, исполнителей и одного историка повезли в город знаменитых шелков — Маргилан. Издали они заслышали торжественные звуки карнаев (узбекских труб), вскоре на горизонте нарисовалась и сама процессия: мужчины и женщины двигались к машинам — да не обычной походкой, а в ритме танца. Причём пели и плясали не только артисты в национальных костюмах, но и всё остальное население — дети, ветераны с орденами, девушки и парни, и их родители… Валерий Гаврилин и его спутники вышли из машин и были немедленно вовлечены в общую песню-танец. Одновременно им подносили хлеб-соль, произносили какие-то приветственные хвалебные речи. А неподалёку уже ждал другой кортеж во главе со вторым секретарём Наманганского обкома партии. Он решил показать гостям, где из слияния Нарына и Карадарьи образуется Сырдарья.

Так, театрально и торжественно, прибыли наконец в следующий пункт назначения — город Наманган. «На улицах кругом лотки с товарами. Женщины и девушки — все в национальных одеждах: укороченные штаны и белые большие платки на голове, которыми они прикрывают подбородок и рот. Едем за город, в Дом-музей боевой славы Турукурганского района. Здание напоминает собой трёхкупольную мечеть, только без минарета. Но то, что мы увидели перед зданием, нас поразило <…> Здесь высажено 770 кустов роз — по числу погибших в войну жителей этого района, сюда приходят неутешные матери, жёны, сёстры, братья, дети, внуки и ухаживают за этими кустами, как за могилами, которые далеко отсюда, в чужих краях. Как только выясняется новое имя, так высаживается новый куст роз. Вот истинная память о тех, кто погиб!

После этого нас повезли в колхоз, чтобы мы могли не только посмотреть, как убирают хлопок, но и попробовать самим кое-что собрать. Нам выдали большие белые передники из суровой ткани. Оказалось, что мы работаем очень медленно и не очень чисто. Сфотографировали нас и с колхозниками-хлопкоробами, среди них был даже Герой Социалистического Труда» [Там же, 231–232].

А потом ещё один концерт во Дворце культуры и снова — Ташкент. Здесь бы Гаврилину можно было отдохнуть, но композитор Ю. М. Александров, влюбившийся в «Вечерок», решил, что его обязательно должны узнать и в столице. Валерию Александровичу предложили принять участие в консерваторском концерте, и в итоге его вокальный цикл стал гвоздём программы. В общем, Узбекистан, ожидавший Шаинского, который не смог приехать, познакомился с творчеством Гаврилина и был совершенно очарован.

Всё сложилось как нельзя лучше: и музыканты (певица Татьяна Новикова с концертмейстером Ириной Головнёвой) прибыли как раз вовремя, и авторское исполнение песен произвело фурор, и настроение у Гаврилиных было прекрасным. В Ленинград они возвратились нагруженные подарками — дынями, фруктами, разнообразной посудой.

А в столице ждал очередной сюрприз: в октябре 1980 года Валерию Гаврилину, заслуженному деятелю искусств РСФСР (1979), была присуждена премия Ленинского комсомола за вокально-симфоническую поэму «Военные письма», вокально-симфонический цикл «Земля» и балладу «Два брата».

Одно знаменательное событие следовало за другим. Ни дома, ни в деревенской избе семейству задержаться не удалось: уже маячило на горизонте новое путешествие, и в конце ноября Валерий Александрович с женой уехал в Ригу на свой авторский концерт. Мероприятие проходило в филармонии: Сергей Яковенко исполнял «Вторую немецкую тетрадь», а Нора Новик и Раффи Хараджанян играли «Зарисовки».

Автор снова не находил себе места: вдруг сегодня будет провал? Всё-таки публика иная, не ленинградская. Но и в Риге Гаврилина ожидал полный триумф. А по возвращении домой его подстерегали мелкие бытовые проблемы и, как всегда, неприятности со здоровьем. В конце года у Гаврилина вдруг до того разболелись уши, что он не мог работать. И даже до «скорой» нельзя было дозвониться: телефона в квартире на Пестеля по-прежнему не было.

Весной 1981-го, после тяжёлых похорон (19 февраля умер близкий друг Гаврилина — музыковед Н. Л. Котикова) и поездки в Вологду, где Валерий Александрович председательствовал на конкурсе композиторов-любителей, решено было отправиться в Москву. Официальная причина — концерт З. А. Долухановой (она исполняла, среди прочего, и «Вечерок» — кстати, в двухсотый юбилейный раз). Но истинный повод был иным. Дело в том, что, отчаявшись поправить здоровье при помощи традиционной медицины, Гаврилины решились обратиться к экстрасенсу, которого им «просватал» Владимир Хвостин.

Экстрасенса звали Марианной. Она назначила композитору 10 сеансов, из чего следовало, что какое-то время ему нужно пожить в Москве. Наталия Евгеньевна, разумеется, тоже переехала в столицу. Каждый день они ездили на лечение за тридевять земель. В итоге (может быть, вследствие внушения или самовнушения) головокружения отчасти прошли, но полностью слух не вернулся, да и шум в ушах по-прежнему раздражал.

Так несолоно хлебавши возвратились Гаврилины в свой деревянный домик. 4 апреля во дворе у них ещё было снежно, и изба тоже порядком отсырела. Композитор переживал за своё пианино и не притрагивался к нему, чтобы не прийти в ужас от расстроенного больного звучания.

Следующие большие гастроли состоялись только через год. В своём дневнике от 5 мая 1982 года Наталия Евгеньевна записала: «Завтра улетаем в Ростов-на-Дону. Там проходит 18-я Донская музыкальная весна, будет несколько концертов. А оттуда 10-го — в Полтаву, по приглашению Полтавской филармонии. Это организовали Раффи Хараджанян и Нора Новик, приедем в Ленинград только 18-го. Наверное, устанем и не захотим больше «гастролировать» [21, 245].

Есть и ещё одна заметка, от 7 мая: «Концерты в городе Новошахтинске. В 12 часов — на шахте Соколовская в Соколове, где шли ожесточённые бои в Великую Отечественную войну. Концерт шёл в здании управления шахты. <… > Вечером второй концерт — в Доме культуры шахты им. В. И. Ленина. Зал на 700 человек полон. Концерт прошёл с большим успехом. На память осталось фото, где Валерий в кругу шахтёров. Подарили ему каску с надписью: «18 Донская музыкальная весна» и книги — М. Твена и Т. Уайлдера» [Там же, 245].

В Ростове Гаврилиным предстояло погрузиться в самолёт, чтобы приземлиться в Харькове и потом, уже на машине, приехать в Полтаву. Устроитель концертов посчитал, что гарантии успеха нет, а потому первые встречи с музыкой Валерия Александровича целесообразно проводить не на больших площадках, а в музыкальных школах. Волнение напрасное, но зато у детей появилась возможность не только услышать знаменитые сочинения, но и познакомиться с их создателем. Разумеется, все четыре музыкальные школы аплодировали стоя.

Пережив несколько мероприятий — и трудоёмких и волнительных, — Гаврилины решили наконец прийти в себя, отдохнуть, познакомиться с городом. Валерия Александровича интересовали жизнь Полтавы, её культура и многочисленные достопримечательности, в частности знаменитый историко-культурный заповедник «Поле Полтавской битвы» с его музеем и комплексом памятников. А ещё, конечно, близлежащая гоголевская Диканька. «Памятник Гоголю, дубовая роща, «кочубеевские дубы» — огромные: чтобы их обхватить, пришлось всем шестерым взяться за руки. По преданию, если прижмёшься плотно спиной к дубу, то пройдут все болезни. Валерий, конечно, прижимался к дубу дольше всех, чтобы все хвори от него ушли. На память взяли несколько кусочков коры. Они до сих пор хранятся у нас дома» [Там же, 248].

Следующий концерт в Полтаве был более «взрослым»: композитору и его музыкантам предоставили зал в Педагогическом институте. После того как отзвучала музыка, слушатели — а их было человек 700 — стали задавать композитору вопросы. На сцену посыпалась бесконечная череда записок. Валерий Александрович боялся, что, отвечая на них, сорвёт лекции. Но ректор не возражал: ради такого случая — можно.

В числе вопросов были и весьма ёмкие, например — как следует понимать музыку? Валерий Александрович дал исчерпывающий ответ, его стоило бы напечатать в учебниках. Он сказал: «В музыке существуют две крайние тенденции. Одна — опёртая на математику, на математический расчёт, другая — которая создаётся сердцем и душою. Так вот, ту, которая опирается чрезмерно на математику, следует понимать головой, а ту, которая опирается на душевную основу, — душой и сердцем. Другое дело — кому какая музыка нравится» [Тамже].

Диалог композитора со зрительным залом мог бы длиться бесконечно. Финальную точку поставил ректор Института им. Короленко, Иван Александрович Зузюм: «Цэ музыка дужэ сэрдэчна, так драматычна, гэроична, лирична, душевна, що хочэтця сказаты, що Гаврилин стоить двома ногами над хмарамы, як Бог. Вин виддав свою душу, своё сэрдцэ, що цэ пэрэдаётця нам. Мы кохаем ридну маты та батька, як малэнькэ дитя. И Валерий Гаврилин дужэ проникся своими пачутями и переживаниями — ты нам и маты и батько. Дякуем тебэ, шо ты такый»[192] [21, 249].

Потом Гаврилины узнали, что ректор очень любит петь, поэтому создал в институте хор из преподавателей и студентов. В общем, посещение украинского вуза оставило самые приятные впечатления.

Тем временем намечался следующий концерт — на сей раз в музыкальном училище (филармонического зала в городе не было). Там композитору предстоял ещё один оглушительный успех.

Вернувшись в Ленинград, Наталия Евгеньевна написала Т. Д. Томашевской: «После наших полтавских гастролей у Валерия появились серьёзные намерения насчёт «турне» по Вологодчине. Как Вы считаете, какое время самое лучшее? Мы склоняемся к маю месяцу. Валерий хотел бы не ограничиться только одной Вологдой» [Там же, 252]. Но планы эти не осуществились.

Летом снова вернулись в свой родной и любимый домик в Строганове. Гаврилин взял в руки садовые инструменты: хозяйство нуждалось в очередной переделке. К пианино же почти не подходил, больше времени проводил за верстаком в сарае. Основной причиной было то, что музыкальный инструмент на даче чувствовал себя плохо и, соответственно, утратил прежнее благозвучие. На семейном совете постановили, что от него нужно отказаться. Привезли фортепиано, взятое напрокат, но оно не устраивало тяжестью клавиш. Поэтому так любимые Андреем и Наталией Евгеньевной домашние концерты проходили в то лето очень редко.

По вечерам традиционно устраивались велосипедные и пешие прогулки. А потом Валерий Александрович подолгу сидел на скамеечке возле дома, любовался деревенскими закатами, вынашивал свои композиторские думы. Ночью, как правило, не спал — мучился бессонницей, потому и вставал поздно.

В тот год он поставил себе чёткую задачу — завершить всё начатое. Для этого старался укрепить здоровье, избегал ненужной работы (отказался, например, от написания музыки к документальному фильму о Ленине, несмотря на высокий гонорар, который обещали за эту работу). Верный его спутник, Наталия Евгеньевна, во всем его поддерживала. Её постоянное мнение: как-нибудь проживём, а Гаврилин должен делать только то, что может сделать он один, и никто больше.

В августе Гаврилины и Бутовские решили вчетвером поехать в Вологду[193]. Все хлопоты взяла на себя Татьяна Дмитриевна: позаботилась о том, чтобы ленинградцам достались места в гостинице, встретила их, накормила обедом. Сначала прибыли в Кубенское и побывали в Народном музее. Его на общественных началах организовала замечательная учительница Валентина Мартиновна Лукина, она же собрала материалы о многих своих земляках. Была в музее и экспозиция, посвящённая Гаврилину, созданная при содействии Татьяны Дмитриевны. Директор Валентина Мартиновна проводила в своём музее экскурсии, увлечённо рассказывала о жизни и творчестве ленинградского автора.

Гаврилины гуляли по Кубенскому, по деревне Скрябине (там у Томашевской и её супруга Николая Дмитриевича Петушкова был дом). Ездили и в Кадников, где когда-то директорствовала в детском доме мама Гаврилина. А в Вологде, пока Бутовские вдохновенно фотографировали местные достопримечательности, Гаврилины, конечно, пошли в тот детский дом, где когда-то жил Валерий Александрович.

Нужно сказать, что каждая встреча с прошлым вызывала у него противоречивые чувства — гнетущие, тяжёлые и в то же время самые светлые. Взволнованно, сумбурно рассказывал он в очередной раз Наталии Евгеньевне о том, что происходило в этом здании, как были расположены комнаты, где стояло любимое его пианино… Директор показала журнал, в котором в 1980 году оставили подписи бывшие детдомовцы. Многие фамилии Гаврилин узнал и сам, конечно, тоже расписался.

17 августа отмечали в Вологде 43-летие Валерия Александровича, ходили по этому случаю в ресторан. А после разъехались в разные города: Бутовские — в Ленинград, Гаврилины — в Череповец к сестре Гале и на могилу Клавдии Михайловны.

Вернувшись, снова отбыли на свой «остров». Жизнь поплыла по-старому: сад, прогулки, вечерние посиделки… Как гром среди ясного неба оглушила Гаврилиных новая страшная весть: 28 августа скоропостижно скончался близкий друг семьи, пианист Владимир Хвостин. Ему было всего 45. В последнем телефонном разговоре он сказал, что много происходит в мире разных чудес, а он скоро приедет — и всё расскажет. Но что-то случилось: были гастроли в Иркутске, концерты под Москвой, а потом быстротечная болезнь — и не смогли спасти.

Гаврилин не хотел в это верить, ходил из угла в угол, сразу напомнило о себе больное сердце. Но нашёл всё-таки силы, стали собираться в Москву на похороны. Приезжали туда и во второй раз (в октябре) — захоронить урну с прахом. В дневнике Наталия Евгеньевна записала: «До сих пор не могу представить себе, что он больше не придёт, что восторженно не скажет: «Как я люблю яблочное варенье!», не услышу этих ликующих интонаций в его голосе. Зара Александровна сказала: «Я так рада, что бросила петь. После Володи, такого друга, я никогда ни с кем не смогла бы петь» [Там же, 264–265].

После смерти Хвостина Гаврилины уехали на Кавказ. Билеты до Адлера, а оттуда — в Новый Афон. Жили на горе, в просторной комнате. Утром ходили на море, жару проводили под крышей, а вечером подолгу гуляли вдоль побережья.

Но здоровье эта поездка не улучшила. И в письме к Томашевской жена Валерия Александровича сообщает: «…были сильные перепады в погоде, и у Валерия перебои в сердце, тяжёлая голова. Сказал, что Кавказ ему не подходит, и всё время повторяет: «А я в Россию, домой хочу!» [Там же, 261].

Вероятно, по причине постоянного нездоровья не смолкали в семье Гаврилиных разговоры о невыполненных планах. Обычно такие беседы затевал Валерий Александрович: «Я знаю, что меня губит, — планы. Я в них, как в тисках. <…> Пусть история меня осудит, но я уж не буду выполнять всё, что было задумано <…> Я посчитал: если мне оркестровать все песни, которые у меня написаны и должны быть использованы, мне нужно семь месяцев. А когда же я буду заниматься основным делом?» [21, 261–262].

Наталия Евгеньевна, конечно, успокаивала, говорила, что надо записывать те произведения, которые уже сочинены, а не те, которые следуют по плану. Но утешения, видимо, не всегда действовали, и во время ежедневных прогулок до Марсова поля и далее — по Неве, вдоль Летнего сада, разговоры возобновлялись: «Я как собака, которая ищет след, — вынюхиваю, вынюхиваю, куда пойти: и в одну сторону, и в другую, пока не нападу на след. И как это мучительно! Вот говорят: я талантливый! А я тебе истинную правду говорю: я себя таким не считаю. Если даётся всё с такими мучениями — это же пытка!» [Там же, 266].

Однако, хотя сам автор «Военных писем» и относился к себе критически, многие думали совсем иначе: музыка Гаврилина была широко известна, её создателя давно узнавали на улицах. Как-то раз, ровно посреди разговора о собственной бездарности подошли к Валерию Александровичу двое молодых людей, поздоровались и спросили: «Композитор Валерий Гаврилин — это Вы?» Ответ был утвердительным. Тогда незнакомцы представились. Были они студентами Мухинского училища, и один из них, Андрей Ратников, писал стихи.

Вскоре он принёс свои поэтические творения Гаврилину, тому они понравились — завязалась переписка. Валерий Александрович всегда высказывал свои конструктивные замечания, но настаивал на том, что Ратникову стоит продолжать сочинять.

После училища молодой поэт и художник стал работать реставратором в храме Николая Чудотворца в Николо-Бережках[194]. Как-то А. А. Белинский, отдыхавший в тех краях, привёз от него Гаврилину подарок — картину с изображением зимнего леса и банку варенья. В то время Ратников уже стал в Николо-Бережках батюшкой. Позже, в 1998 году, он передал через Белинского ещё один пейзаж — на сей раз осенний. Прошло много лет, но ни Гаврилина, ни его музыку художник не забывал.

И после смерти Валерия Александровича Ратников продолжал переписку с Наталией Евгеньевной: они стали обмениваться открытками, вдова дарила Ратникову вновь изданные книги о композиторе. Он тоже стал заниматься пропагандой его сочинений, в частности выступал на конференциях в музее Островского в Щелыкове с докладами о музыке Гаврилина к спектаклям по пьесам Островского.

Эта трогательная история была ярким доказательством народной любви к Гаврилину. Впрочем, поскольку самому композитору тщеславие было чуждо, этой любви он порой просто не замечал. Кстати, скромностью Валерия Александровича некоторые умело пользовались, позволяя себе различные «выверты» в его адрес.

Вот, например, один из них. В декабре 1982-го Гаврилин болел, бóльшую часть времени проводил дома. В этот период в Москве режиссёр Юрий Борисов, вопреки воле композитора, скомпоновал из его сочинений спектакль в двух отделениях. Была использована музыка «Военных писем», «Вечерка», «Второй немецкой тетради», некоторых песен. Не связанные между собой опусы увязали в единый сюжет, присочинили слова и создали на этой основе якобы связную театральную историю. Премьера прошла в Камерном музыкальном театре, и многим идея даже понравилась. Но это ничего не меняло: к замыслам автора отнеслись пренебрежительно, исковеркали саму суть драматургии его сочинений.

Гаврилин никому никаких претензий не предъявлял и только в домашнем разговоре с Наталией Евгеньевной отметил с горечью: «Я всю жизнь готовлюсь к вступлению на сцену музыкального театра. И вот оно произошло не по моей воле и не так, как бы хотелось. С меня, как с Царевны-лягушки, содрали кожу» [Там же, 269][195].

И ещё о пренебрежительном отношении (из дневника Н. Е. Гаврилиной от 10 января 1983 года): «В воскресенье вторично прозвучала по нашему радио передача «Встреча с Валерием Гаврилиным», но ей предшествовали очень неприятные события. В передаче было много недостатков, и Валерий попросил редактора М. Кадлец снять её с вещания. А она, вместо того чтобы прислушаться к замечаниям, напала, наговорила кучу дерзостей, обвинила Валерия во лжи. Многого стоил ему этот разговор. <… > Во всей этой истории печально то, что такое недобросовестное отношение к работе других людей каждый раз совершенно выбивает из колеи Валерия. Не говоря уже о том, что слушателю всё преподносится совсем не в лучшем виде» [Там же].

Весной 1983 года в семействе Гаврилиных произошли важные события. Сына в начале апреля отправили на армейские сборы в Карелию, в Медвежьегорск, а его жена, Ирина, ждала ребёнка и со дня на день должна была родить.

Вот одно из писем Валерия Александровича сыну в армию:

«Дорогой Андрюша! Очень рады твоему письму. Молодец, что не теряешь чувство юмора — великое дело. Если очень трудно — терпи спокойно, это хорошая школа, в жизни пригодится. Как говорил папа Петруше Гринёву, «начальников своих слушайся, на службу не напрашивайся, от службы не отговаривайся». А время пройдёт незаметно. <…> На днях поедем с мамой в Строганове посмотреть, что и как надо приготовить для малыша и мамы.

Я много работаю, устал (весна!). Минин вовсю репетирует, звонит каждый вечер. Премьеру оратории о войне, которую сейчас пишу, предлагают сделать в Чехословакии в октябре 1984 г. — значит, должен кончить в октябре 1983 г. (речь идёт о «Пастухе и пастушке». — Н. Г). <…> Концерты мои с Бадхеном полетели. Вчера были на юбилее оркестра Мравинского[196]. Всё длилось с 18:30 до 24 часов, страшно казённо и скучно, за малым исключением (выступление Сергеева и Дудинской). Очень хороши были телеграммы Свиридова, Рихтера, Козловского, Андроникова. <…> Но на сцене всё время стояли в почётном карауле курсанты, которые сменяли друг друга похоронным церемониальным маршем, и всё время не покидало ощущение, что присутствуешь на панихиде» [Там же, 274–275].

Итак, Гаврилины готовились к появлению на свет нового члена семьи. Долгожданная внучка родилась 14 апреля 1983 года. «Рано-рано утром, в 5 часов, мы отправились с Ирой, моей невесткой, в роддом (Андрей был ещё в это время на армейских сборах). От Валерия получила «втык», почему его не разбудила. Целый день до трёх часов звонила — и ничего ещё не было известно, а когда я, не выдержав, снова побежала в роддом, то Валерий в 5 часов по телефону узнал о рождении внучки раньше меня. Ира писала нам письма, а мы — ей» [21, 275].

И вот Валерий Александрович Гаврилин, молодой дедушка, пишет Ирине в роддом: «Дорогая девочка! Поздравляю, поздравляю и благодарю. Ждём. Как нам называть внучку, если не секрет? Надеюсь, что домой она приедет уже красивенькая. Женских разговоров разных в палате слушай поменьше, сохраняй хорошее настроение. Скучаем. Обнимаю крепко. Дед Валерий» [Там же].

Андрей Валерьевич Гаврилин не смог встретить жену и дочку из роддома. Со сборов он приехал, когда Насте исполнилось 2, 5 месяца. Регистрировали Анастасию в день рождения её отца, 4 мая. Бабушки по такому случаю, конечно, выпили, в отличие от деда Валерия, который оставался на страже порядка. Но долго нянчиться с внучкой Гаврилины, к сожалению, не могли: уже были запланированы новые грандиозные гастроли.

В День Победы они вместе с певцом В. Ромашиным и пианистом А. Каганом поехали в Ригу, где их ждали (выучив новые «Зарисовки») Н. Новик и Р. Хараджанян. Все рижские концерты проходили с большим успехом, но в перерыве между ними и беседой с корреспондентом из молодёжной газеты Гаврилин лежал в номере и мучился сердечными болями. Настроение его несколько улучшилось после концерта в Клубе полиграфистов, поскольку там произошло настоящее чудо.

Сначала к сцене подошла женщина и подарила композитору чашку с блюдцем. (К тому времени выступления уже закончились и Гаврилин общался со зрителями в свободной форме.) А потом другая дама, пожилая и седовласая, встала со своего места и сказала Валерию Александровичу, что у него в «Ямской» слышна латгальская народная песня и что всем слушателям это было очень приятно. Она предложила познакомиться с другой, самой красивой, на её взгляд, латгальской мелодией в надежде, что композитор её запомнит и использует где-нибудь в своей музыке.

Женщина запела, спустя некоторое время к ней присоединился мужчина, потом ещё одна женщина, потом ещё… В итоге — пел весь зал. Это и было то самое единение людей на концерте, о котором мечтал Гаврилин, о котором неоднократно высказывался как о главной цели своего творчества: «Отличить настоящее от подделки просто: перестаёшь чувствовать себя чужим, знаешь, что сосед справа чувствует то же, что и ты… Такую музыку мне хотелось бы писать» [19, 149].

Такую музыку он и писал.

Люди продолжали петь, они очень старались, хотели, чтобы композитор запомнил и полюбил их песню. А он вместе с музыкантами стоял на сцене, и на глазах у всех были слёзы.

Потом прошли и другие концерты — в Вентспилсе, Даугавпилсе[197], Резекне. Каждому предшествовала газетная заметка Раффи Хараджаняна, блистательно владеющего не только роялем, но и пером. Его анонсы, конечно, тоже способствовали привлечению публики.

В свой свободный день Гаврилины, как давно хотели, посетили салон Изольды Бебре — художницы, чьи работы им очень понравились ещё во время прошлого прибалтийского путешествия. От неё они получили несколько акварельных подарков. Были в гостях у Н. Новик в её волшебном доме с огромным садом, расположенном близ озера.

Нора жила в этом доме со своими родителями и тётей после расставания с Р. Хараджаняном. Несмотря на то, что вся жизнь переменилась (у её бывшего мужа была теперь новая спутница), Нора решила сохранить их фортепианный дуэт и продолжать работать — и это, конечно, было подвигом с её стороны. А каменный особняк, в который она переселилась, и правда был чудесным. Побывав там, Гаврилин понял, что именно такой дом ему нужен для жизни и нормальной работы.

В общем, гастроли со всех сторон получились удачными. А по завершении концертов вышли в местной печати две статьи. «Вот, нужно было съездить в Ригу, чтобы такое о себе прочитать, — отметил Валерий Александрович. — У нас в Ленинграде никто бы так не написал, потому что у нас даже так и писать не умеют» [21, 284].

По возвращении домой на Гаврилина снова навалились хандра и усталость. К тому же вернулись проблемы с ухом: он плохо слышал, а бесконечно лечиться надоело. Сыну в армию он пишет такое письмо: «Дорогой Андрюша! Вот и последний месяц твоей службы наступил. Это прекрасно, потому что и мы тебя заждались. <…> Анастасию (это значит «Воскресение») видел мало, т. к. у них там большие строгости и сложное расписание. Но, конечно, у неё масса необыкновенных качеств: например, держит голову. <…> Гастроли прошли очень хорошо, очень серьёзно. После этого Ленинград показался скучным, равнодушным и заметнее стало хамство и пьянство. Познакомились с замечательной рижской художницей Изольдой Бебре <…> делает она свои картины из всего: осколки бутылок, ботинки, чулки, гвозди, ножи, детские игрушки, пробки <…> по-моему, — это потрясающий реализм. Потому что чувства всё это вызывает настоящие — и юмор, и трагедия, и лирика.

Приходила к нам Ира, пили чай. <…> Она очень похорошела, совсем красавица — но уже не девочка, а женщина. Так что берегись. Обнимаю тебя крепко и люблю. Очень ждём. Папа. 27. V. 83. Л-д» [21, 285].

И опять наметились гастроли[198], а до них — поездка в Москву (как раз тогда в столице с грандиозным успехом исполнялось 9 номеров из «Перезвонов». Но об этом позже).

Из Москвы композитор возвратился в ещё более подавленном настроении. И причина вполне ясна: в столице у Гаврилина были почитатели, друзья и единомышленники, его всюду встречали восторженно. А в Ленинграде — полное одиночество. Конечно, всегда находилась рядом преданная Наталия Евгеньевна, но музыкальному миру Гаврилин был словно не нужен: казалось, исчезни он — ничего не изменится.

И работал в своей квартире, как в изоляции. Георгий Васильевич Свиридов в письмах утешал, призывал к общительности: «Кажется мне, что Вы повторяете мою ошибку и живёте — одинокостью. Это очень плохо, оттого что очень трудно так жить! <…> Одному не потянуть, не выжить! Надо искать общения! Не со всеми людьми раскрываешься до дна души, это так, но максималистом быть нельзя. Надо искать общения с людьми по признаку хотя бы общих благородных интересов, пусть во многом ином они Вам и не пара» [21, 288].

Несколько улучшилась ситуация с концертами: Союз композиторов дал возможность проводить авторские. Но в остальном затворничество не прекращалось — ведь с ленинградскими музыкантами, за редким исключением, у Гаврилина не находилось ничего общего.

Усугублению и без того тяжёлой хандры способствовал разговор на даче у С. Э. Таировой. «Всё было прекрасно: и прогулка в лес, и осмотр дачи, и обед, — рассказывает Наталия Евгеньевна. — И надо же было Юрию Михайловичу, её мужу, произнести тост о Валерии, о том, как он любит его музыку, особенно «Военные письма», и что надо писать больше. Мол, в наше время, когда всё ползёт на эстраду, нужно больше музыки настоящей.

Светлана сразу всё почувствовала и сказала: «Он не мало пишет, а исполняется мало». А Валерию пришлось объяснять свою позицию. Объяснял он её, как всегда, тем, что не имеет права выпускать на эстраду что попало — лишь бы больше и чаще звучало. Но этот разговор и объяснение очень надолго выбили его из колеи. Было очень тяжёлое моральное состояние. И вывод: «Чтобы я ещё пошёл в какие-нибудь гости?!» Страшно болезненно всегда воспринимает эти разговоры. Считает, что это значит лезть в душу» [Там же, 288–289].

В те же дни Гаврилина доставали звонками из обкома комсомола — выясняли, пишет ли он балет «Василий Тёркин». Звонил и балетмейстер Аскольд Макаров. Предварительная договорённость с Белинским о создании телебалета действительно имелась, но теперь вдруг заговорили не о Белинском и Васильеве, а об ансамбле Игоря Моисеева. Разговоры и домыслы о сочинении, которое ещё только затевалось, бесконечно множились. От этого Гаврилин ещё больше погрузился в состояние уныния: обсуждать свои планы и делать из этого шоу он не мог. Ещё острее стали мысли об одиночестве: «Говорят, Глинке было тяжело. Но рядом с ним был Варламов, другие композиторы — его единомышленники <…>» [Там же, 189].

Кроме того, снова всплыла старая проблема: соседка снизу постучала в дверь и сообщила, что музыка ей мешает. А поскольку композитор никогда не сочинял «при свидетелях», вся работа остановилась. Наняли портниху, она сшила ватное стёганое одеяло по контуру рояля (и даже выстегала скрипичный ключ в центре), ножки инструмента были помещены в резиновые наконечники. Но соседка всё равно продолжала интенсивно барабанить по трубе. Ехать работать в Строганове Гаврилин не мог: состояние здоровья не позволяло справляться с тяжёлым дачным бытом. Опять встал вопрос о смене квартиры. Но куда и как переселяться?

Первый авторский концерт в родной Вологде всё-таки прошёл, причём с большим успехом. Помимо этого состоялись выступления в Ярославле, а позже — в Вильнюсе (в рамках выездного пленума Союза композиторов РСФСР). В Ярославле местные работники филармонии издевались как могли — то машину вовремя не пришлют, то дверь перед носом закроют. А в одном из депо, когда Раффи и Нора после исполнения никак не могли отмыть грязь с пальцев, организатор концерта объяснила доходчиво и кратко: «У нас на пианино играют слесаря, а у них знаете какие грязные руки (!)» [Там же, 292].

В Ригу, где Эдуард Чудаков (певец Рижской филармонии) исполнял «Немецкие тетради», Гаврилин поехать уже не смог. Билеты были куплены, и Валерий Александрович с супругой прибыли на вокзал, но вдруг началось страшное головокружение, перебои с сердцем: решили срочно вернуться домой. А через 10 дней после этого случая, когда Гаврилин поехал на столетие музыкального училища, у него начался приступ. Наталии Евгеньевне сообщили об этом по телефону. Она приехала, когда Гаврилина на носилках несли в «скорую».

Предварительным диагнозом был инфаркт. Позже он не подтвердился, но состояние оставляло желать лучшего. 27 декабря Валерий Александрович отправил домой письмо: «Дорогая Наташенька! Я очень нервничаю и из-за тебя — как много мучений свалилось на тебя, и из-за себя — полная неизвестность. Береги себя по возможности. Мне ничего не надо. Карантин здесь на месяц, т. е. до конца января. Упрямство здешних врачей понять не могу. Собираются лечить, а лекарства забывают: вчера не дали два раза никошпан, сегодня — тоже, адельфан вчера выпросил. Пиши мне, как твои дела, как Ольга Яковлевна. Тут все говорят, что при трофической язве нужно как можно меньше сладкого. Привет ей и всем нашим. Целую тебя, люблю и страшно тоскую. Береги себя. В. Г. 27. XII. 83 г.» [Там же, 296].

Перед Новым годом Гаврилина отпустили домой. Он почти не ходил из-за головокружений и тяжести в голове. Началось долгое лечение, хотя никто из врачей толком не понимал, что нужно делать. Один не мог сообразить, ставить ли иголки (а вдруг это ещё сильнее навредит!), другой влил в ухо воду и тем самым вызвал ещё большее головокружение. Потом сформулировали диагноз: повреждение лабиринта уха. С этим расстройством композитор жил все оставшиеся годы и признавался супруге, что, когда ходит, всегда думает прежде всего о том, как пройти прямо.

А праздник отмечали вместе с маленькой Настей. Ровно в 12 ночи внучка проснулась и, как взрослый человек, до трёх часов не спала — встречала новый, 1984 год.