Вена: история города

Глава двадцать четвертая Наследие Томаса Бернхарда

А что сказал бы о сегодняшней Вене Томас Бернхард, который до самой смерти в 1989 году слова доброго об Австрии не вымолвил? Произвели бы на него впечатление эти изменения или он продолжал бы свои страстные и такие модернистски выразительные монологи об австрийских ксенофобии и провинциализме?

Но и абстрагируясь от того, что Австрия стала действительно более открытой, Бернхарду пришлось бы пережить еще одно потрясение (и возможно, оно заставило бы его приехать сюда еще раз) — то обстоятельство, что его пьесы не выходят из репертуаров почти всех театров, несмотря на его завещание. И мало того, публика сопереживает и ни в коем случае не позволяет себе отбросить все обвинения и издевки, сыплющиеся на нее со сцены. С бурным восторгом (и быть может, с растущим пониманием?) принимает она неприкрытую ненависть и презрение автора к своей родине и ее народу. Так было не всегда. «Весьма показательно!» — вероятно, подумал Бернхард по поводу последнего пережитого им большого театрального события, связанного с его именем. Тогда, в ноябре 1988 года, почтенная публика, присутствовавшая на премьере его «Площади Героев» в Бургтеатре, выражая свой протест против этой постановки, вышла на улицы, чуть не побила камнями режиссера, заклеймила автора пьесы как предателя отечества, а пресса и политики с редким единодушием требовали запрещения спектакля.

Вероятно, эта шокирующая история только укрепила Берхарда во мнении, что австрийцы не выносят критики в свой адрес, их ксенофобия неизлечима, а провинциализм попросту невыносим, а потому есть только одно адекватное решение: прервать все контакты с этой страной. В физическом смысле это произошло 5 февраля 1989 года, когда умер писатель. Ему было всего 58 лет, но, несмотря на все трудности и недуги, у него хватило сил бороться с родиной до последней своей строчки. В завещании он очень выразительно запретил издавать и ставить на сцене свои произведения в Австрии с момента его смерти и до истечения срока действия авторских прав. Исключение составили лишь четыре пьесы, постановку которых еще при жизни автора осуществил режиссер Клаус Пейманн в Бургтеатре и в Академическом театре. Бернхард расторг договор с зальцбургским издательством «Резиденц» и передал права на публикацию своих произведений франкфуртскому издательству «Зуркамп», а также поручил распоряжаться своим творческим наследием сводному брату Иоганнесу Петеру Фабиану и его преемникам, а также издательскому редактору. Он счел важным еще раз подчеркнуть, что отказывается от всякого сотрудничества с австрийским государством и запрещает ему любое вмешательство и упоминание в отношении себя лично и своих произведений. Дабы исключить любое неверное толкование, он употребил в тексте завещания слова «австрийское государство» вместо «Австрийская Республика» или «Австрия», чем еще раз подчеркнул, что его волеизъявление окончательно и не зависит от официального наименования Австрии.

Так или иначе, но Австрии пришлось считаться с этим завещанием. Разумеется, все это вызвало очередной взрыв эмоций, но так было всегда с любой строчкой, написанной Бернхардом. На протяжении девяти лет воля автора неукоснительно выполнялась.

И только в Академическом театре и Бургтеатре в репертуаре продолжали значиться четыре пьесы Бернхарда — каждая из них настоящий кошмар для австрийского гражданского самосознания и каждая всегда собирала полный зрительный зал. Директором Бургтеатра в то время был немец Клаус Пейманн, друг Бернхарда, разделявший его мнение об Австрии. Он даже позволял себе назначать спектакль «Площадь Героев» в дни национальных австрийских праздников — при том, что Бургтеатр считается национальным театром. Но еще ужаснее было то, что австрийцам приходилось все это время беспомощно наблюдать, что творческие прозрения Бернхарда ускользают от них. В то время, как на родине с ним продолжали лишь спорить, Европа, напротив, приняла этого выдающегося и едкого писателя и восторгалась его мастерством. Здесь с сочувствием говорили о его ужасном детстве, проведенном в Баварии и Зальцбурге, о болезни легких, о лживой атмосфере в послевоенной Австрии и о непреодоленных, иногда открытых, а иногда завуалированных проявлениях фашизма в этой стране, за что он, собственно, и наказал эту страну. Конечно, зарубежные театры и издательства быстро оценили и принялись использовать все преимущества, предоставленные им завещанием Бернхарда, причем не только в немецкоязычном пространстве. Австрийские читатели продолжали читать его книги благодаря усилиям «Зуркампа», а особенно ярые театральные поклонники ездили на спектакли в близлежащие немецкие города.

Тем временем австрийское издательство «Силентиум» осаждало все больше людей. Австрийские интеллектуалы раскололись на два лагеря: одни считали возвращение произведений Бернхарда на родину своим моральным долгом, а другие, напротив, — неуважением к его памяти. Официальные круги отбросили былую враждебность и вспомнили о десятой годовщине смерти писателя; они просто не могли примириться с тем, что Бернхард в результате одержал моральную победу, и стремились преодолеть волю умершего, продвигая идею возращения писателя на родину. Их главный аргумент состоял в том, что за последние девять лет очень многое изменилось: Австрия весьма продвинулась в процессе преодоления прошлого, федеральный канцлер Враницки хоть и поздно — в начале 1990-х, — но все же отказался от более или менее официальной традиции представлять Австрию в роли жертвы аншлюса. Сняли табу с документальных кадров, где восторженная толпа приветствует Гитлера на площади Героев, а именно на площадь Героев выходят окна квартиры главного действующего лица в одноименной пьесе Бернхарда. После долгих-долгих лет теперь нет уже ничего особенного в упоминании всеобщего ликования, с которым австрийцы приняли присоединение к Германии. И хотя по-прежнему неприятна главная мысль пьесы о том, что Австрия не изменилась и остается такой же нацистской, как и в 1938 году, но теперь она уже не кажется кощунственной. А слова Бернхарда: «Где австрийцы, там нацисты» — не воспринимаются так жестко. Все это осталось в 1988 году, говорили сторонники «возвращения» Бернхарда. Да, и по справедливости перед Берхардом стоило бы даже извиниться, поскольку в ходе работы над ошибками прошлого выяснилось, что обвинения, казавшиеся клеветническими девять лет назад, оказались правдой. Выставление напоказ австрийского провинциализма, клерикализма, лицемерия и нацизма по прошествии многих лет стали значительно менее болезненными, и все менее образ страны в зеркале пьес Бернхарда является отражением нынешнего австрийского общества. Следующим аргументом было то, что Бернхард всегда вызывает ярость, не желая ничего опровергать и слушать возражения. Поэтому пораженные зрители и читатели с необъяснимым мазохизмом вслушиваются и вчитываются в его текст, чтобы точно установить, где Бернхард исказил действительность, и опровергнуть его.

Официальная культура, руководствуясь лозунгом: «Только мертвый писатель — это хороший писатель», также жадно захотела воссоздать нового Бернхарда, как и его брат и редактор, которые управляют наследством. Последние приводят другие аргументы и заявляют, что запрет лишает доступа к произведениям Бернхарда тех, кому они адресованы, и если бы писатель был жив, то, возможно, пересмотрел бы свое решение. После привычных дебатов и обсуждений наконец создали частный фонд для управления наследием и пересмотра условий завещания.

В качестве завершающей акции, которую вполне можно было бы озаглавить «Империя наносит последний удар», государство инвестировало в созданный фонд миллион шиллингов (72 000 евро). После этого новая интерпретация условий завещания превратилась в пустую формальность и было уже совершенно избыточным искать какие-либо сложные правовые обоснования, чтобы лишить силы запреты писателя. (По мнению юристов предписания завещания ни в коей мере никого не связывают, поскольку не оговорены санкции в случае их нарушения. Ведь Бернхард назвал управляющих наследием, но не потрудился назначить кого-нибудь, кто отвечал бы за исполнение завещания.)

Фонд снял не все запреты, так, например, неопубликованные заметки, письма, фрагменты переписки все еще недоступны общественности, и все права первой публикации находятся у издательства «Зуркамп». Общество Томаса Бернхарда немедленно развернуло собственную научную деятельность, и архив, исследованием которого занимался один из лучших специалистов по творчеству Бернхарда Мартин Губер, был перенесен на виллу Стонборо-Витгенштейнов в Гмундене. Обладатель этого имени, Пауль Витгенштейн, познакомился с Бернхардом в санатории, их дружеские отношения описаны в повести «Племянник Витгенштейна». Таким образом, рукописи, кино- и магнитофонные пленки хранятся на фамильной вилле, а не на вражеской территории. Сюда нет доступа широкой публике, и материалами может пользоваться только узкий круг специалистов-исследователей. Архив служит основой для подготовки 22-томного собрания сочинений, запланированного в издательстве «Зуркамп». Список произведений открывает опубликованный в 1960-х годах роман «Стужа», в него также войдет вышедший в 1970-м «Известковый карьер», где Бернхард впервые демонстрирует ту горькую, саркастическую манеру изложения, которая потом стала характерной для его пьес, прозы, стихов, а также завещания. В каждый том готовящегося собрания сочинений войдет история создания и дальнейшей судьбы произведений.

Когда пали последние препятствия на пути постановки никогда прежде не игравшихся в Австрии пьес, ничто уже не сдерживало лавину бесчисленных премьер и литературных вечеров. «Австрийское государство» позабыло обо всех своих болезнях и не знало уже, как еще превознести своего великого сына. Об истории «Площади Героев» была выпущена отдельная книга. В Ольсдорфе, в Верхней Австрии, в доме, где мизантроп Бернхард скрывался от бога и людей, открыли постоянно действующий музей.

В Зальцбурге, городе, который он в своих воспоминаниях о годах, проведенных в интернате, называет «преисподней», основано Международное общество Бернхарда. В его любимом венском кафе поклонники устраивают литературные вечера и задумчиво декламируют его стихи и прозу, глядя в отксерокопированные листочки.

Бернхардом «заболел» и преемник Клауса Пейманна, увидев, что успех пьесам некогда опального писателя гарантирован. Современный директор Бургтеатра внезапно решил поставить ранее входившую только в репертуары немецких театров пьесу «Елизавета II», действие которой разворачивается в одной из квартир на Рингштрассе в преддверии государственного визита английской королевы. Венская публика с восторгом погружается в уничижение Австрии, в ходе которого обличаются все ее жители, и следовательно, сами зрители. Монологи, где даже опытным актерам тяжело уследить за постоянно сменяющимися повторениями шокирующих формулировок, неизменно срывают бурные аплодисменты, поражая даже избалованных в этом отношении венских артистов.

Прежде всего в Вене сталкиваешься с именем Бернхарда в кафе Бройнерхоф на Штальбургштрассе. Каждый официант знает, где обычно сиживал писатель. Вот только на кладбище в Гринцинге трудно отыскать его могилу. Он лежит вместе с человеком, с которым прожил жизнь, и нет надгробия, которое бы об этом возвестило. Все происходило в тесном семейном и дружеском кругу, его положили в могилу Хедвиг Ставианичек (и ее мужа), о чем позже известили общественность. О том, где он жил в Вене, тоже знают немногие. На входной двери квартиры 10 в доме номер 3 на Обкирхергассе ничто не указывает, что здесь иногда проживал писатель Томас Бернхард. На дверной табличке прежде значилось имя Хедвиг Ставианичек, умершей в 1984 году. В жизни Бернхарда эта женщина (старше писателя на 37 лет) была ему другом. Девятнадцатилетний юноша, выросший без любви и участия, рано повзрослел, он познакомился с несколько лет назад овдовевшей дамой в санатории для легочных больных Графенхоф. С этого момента они стали неразлучны. Хедвиг была хорошо обеспечена и помогала ему преодолевать все материальные затруднения. Она была его первым и самым строгим критиком и сопровождала его во всех путешествиях. Отношения, не имевшие ничего общего с сексуальными, оборвались только со смертью Хедес в 1984-м. И только после этого Бернхард создал литературный памятник этой выдающейся личности в новелле «Старые мастера», где он горько оплакивает свою утрату. Об этой связи, как и о частной жизни писателя вообще, мир знает очень мало: редкие документы, до того, как их отправили в гмунденский архив, лишь однажды можно было видеть на выставке, посвященной 70-летию Бернхарда, в Венской национальной библиотеке.

Тот, кто хочет больше узнать о Бернхарде, должен поехать в Гмунден или в деревню Ольсдорф, которая находится в десяти километрах от этого чудесного города на Траунском озере. Коричневые ворота ничем не примечательного крестьянского дома в конце деревни открывают по будням после обеда, чтобы все интересующиеся, прибывшие из самых разных мест, могли увидеть это культовое место.

Большой крестьянский дом, в котором Бернхард искал уединения и творческого покоя, таит много неожиданного. Прекрасно оборудованная столярная мастерская в отдельном флигеле рядом с сараем — неожиданное свидетельство того, как писатель боялся нужды и лишений. Бернхард родился в 1931 году в Голландии, отца он не знал. Его детство в Зальцбурге было самым тесным образом связано с дедом по материнской линии Иоганном Фройм-бихлером. Но в воспоминаниях Томаса Бернхарда осталась не только большая любовь к рано умершему деду, но и упорная борьба за выживание, которую вел этот не знавший успеха писатель. Поэтому его внук оборудовал мастерскую как источник возможного заработка, позволяющего и ему не зависеть от литературного признания. Он действительно пользовался до сих пор сохранившимся верстаком — в доме много мебели сделано его руками.

Обстановка в доме, предусматривающая максимальный комфорт, свидетельствует о том, сколь необоснованны были его страхи, и укрепляет во мнении, что Бернхард умел вести свои литературные дела. Лишь здесь видишь, как много раз ненавидимое и обличаемое им государство поощряло писателя морально и материально, и он принимал эти награды. (При этом, например, вручение Малой государственной австрийской премии 1968 года закончилось скандалом, когда Бернхард в ответной благодарственной речи осыпал Австрию оскорблениями.)

О том, кто будет вести этот дом в Ольсдорфе, в определенный момент возник спор между фондом Петера Фабиана и единственным местным доверенным лицом Бернхарда, Карлом Игнацем Хеннетмайром. Хеннетмайр даже решился затеять небольшую интригу и несколько лет назад обвинил Фабиана (исполнявшего также обязанности домашнего врача своего брата), что он якобы с помощью укола отправил на тот свет прикованного болезнью к кровати Бернхарда. Но тело писателя, несмотря на требования Хеннетмайра, так и не было эксгумировано. Дело неоднократно возбуждалось, но прокуратура считала обвинения смехотворными. Намеренно сфабрикованное уголовное преступление превратилось в фарс. Единственный друг, которого Бернхард благодарит в одной из своих книг особенно теплыми словами, решил утешиться тем, что выступил в роли писателя и быстро распродал книжку, в которой увековечил свои дружеские беседы с Бернхардом. Фабиан в ответ громко заявил, что дружба, видимо, разрушилась, когда этот торговец недвижимостью включал магнитофон, чтобы записать каждое слово Бернхарда.

Тем не менее безусловной заслугой Хеннетмайра остается то, что он сохранил дом в Ольсдорфе в первоначальном виде и превратил его в музей. Здесь регулярно проводятся чтения, которые дают возможность ознакомиться с забытыми или никогда не публиковавшимися рукописями Бернхарда. В репортажах из зала суда, которые он писал в начале своей журналистской деятельности, видно такое же мастерство, как и в никогда не публиковавшихся стихах из сборника «Стужа». Это название впоследствии было дано первому роману, буквально ворвавшемуся на литературную сцену Австрии в 1960-х годах.

Но Бернхард никогда не перестает удивлять: совсем недавно некий антиквар выставил на аукцион до сих пор неизвестную рукопись писателя, относящуюся к 1957 году и по сути представляющую собой переработку пьесы «Господский дом» американского драматурга Томаса Вулфа. На 68 страницах содержится множество собственноручно переделанных Бернхардом концовок, заметок и указаний режиссеру. Однако Мартин Губер не видит в этой находке ничего сенсационного и говорит, что подобных рукописей еще много в архиве в Гмундене. Петер Фабиан пытается судебным путем прояснить, откуда взялась эта рукопись и может ли она считаться частью наследия. А устроители Зальцбургского фестиваля уже заявили о своем намерении поставить эту пьесу, не прочитав из нее ни строчки.

Еще одним потрясением было, когда немецкая художница Эрика Шмид заявила перед началом своего венского вернисажа, что ее связывали с Бернхардом очень тесные отношения и что этот неудобный обществу человек в личном общении был дружелюбен и весьма жизнелюбив. Позднее, уже после смерти писателя, фотохудожница посетила с фотокамерой в руках места, где разворачиваются события 27 его прозаических сочинений и 18 театральных пьес. Она рассказала, что Бернхард в своих произведениях ничего не преувеличил, поскольку все эти места действительно оставляют ощущение безысходности и отчужденности.

Клаус Пейманн никогда не рассказывал, каким человеком был его старший друг. Он просто упорно ставил на сцене его пьесы, невзирая ни на какие протесты. Благодаря ему в 1970 году автор дебютировал как драматург на гамбургской сцене, а в 1972 году состоялась австрийская премьера в рамках Зальцбургского фестиваля. В 1974 году, будучи приглашенным режиссером западногерманского театра, он поставил в Бургтеатре спектакль «Общество на охоте», а позднее повторил постановку в Штутгарте и наконец в городском театре Бохума, это принесло ему мировую славу, и с тех пор ни один театральный сезон в Бохуме не обходился без пьес Бернхарда. В Бохуме его нашел венский бургомистр Гельмут Цильк и в 1986 году пригласил занять место директора Бургтеатра несмотря на то, что слава режиссера была не лучшей. Он слыл неисправимым бунтарем 1968 года, ему даже приписывали контакты с западногерманскими экстремистами из фракции «Красная армия». Конечно, именно он был режиссером скандальной постановки «Площади Героев» в 1988 году и был счастлив этим обстоятельством, поскольку полностью разделял мнение Бернхарда об австрийцах. Хотя лучше было бы, если бы это мнение донес до них австриец.

«Что? Театр? В этой душной атмосфере?» С этих риторических вопросов началась в 1986 году работа Клауса Пейманна в Бургтеатре и ими же она закончилась в 1999-м. Не он поставил эти вопросы, он просто процитировал слова из пьесы Бернхарда «Лицедей». С самого начала Пейманн задевал австрийские слабости. Едва приступив к работе, он вызвал бурю эмоций тем, что привез с собой своих западногерманских актеров и актрис. Их профессионализм никто не оспаривал, но австрийско-немецкие отношения — вещь щекотливая: если у австрийцев и есть нездоровые слабости, так это их неистребимый комплекс неполноценности перед немцами.

Прямолинейность и правдоискательство Пейманна, прозрачные и открытые, не очень-то согласовывались с австрийским лицемерием. Большая реорганизация и последовавшие за ней разногласия, несколько диктаторский (по мнению людей сведущих и вхожих в театральный мир) стиль руководства, а также постоянное стремление доказывать свою правоту привели к тому, что из Бургтеатра ушли многие актеры из «старой гвардии». Одни сменили труппу, другие даже профессию (заметим, что бывшего актера Бургтеатра, подавшегося в политики, вряд ли кто может считать действительно талантливым). Но нельзя было терять время, и с самого начала Пейманн задал сумасшедший темп работы — и с такой же скоростью его невзлюбили. Тем не менее за те 13 лет, что он возглавлял театр, наполненные спорами, ссорами и протестами, ему удалось поставить поистине гениальные спектакли. После смерти Бернхарда и авторского запрета ставить его пьесы в Австрии Пейманн, имя которого неизменно сопровождало венское жаргонное словечко пифке[16], быстро нашел выход и принялся искать и продвигать австрийских авторов, которые шли по стопам Бернхарда и вызывали не меньшее возмущение. Будущий лауреат Нобелевской премии Эльфрида Елинек, Петер Хандке, Петер Туррини критиковали современную Австрию не менее зло и вызывали столь же острую полемику и бурные эмоции, как некогда и сам Мастер. Пейманн заставлял писать современных драматургов и незамедлительно ставил их пьесы.

Случались и действительно скандальные спектакли — например, «Спортивная пьеса» Елинек, когда в течение шести часов подряд под знаком борьбы с насилием зрителя шокируют дикими сценами, не связанными никаким последовательным сюжетом. Пьеса, которая любому способна потрепать нервы, имела громадный успех, несмотря на трудно выносимый звуковой фон, в котором постоянно присутствует хор, да еще порой в течение 20 минут громоподобно декламирует. Пейманн умел рисковать: перед каким-то спектаклем он попросил публику явиться в спортивных костюмах. И довольно снобистская публика фланировала по роскошным залам Бурга в лыжных костюмах, футбольной и боксерской форме и ощущала себя частью сценического действа. А на одном весьма натуралистичном представлении другой пьесы Елинек, где речь шла о нападении на цыганский поселок в Бургенланде, царило настроение суда Линча.

Произведения Туррини или Хандке тоже нельзя назвать далекими от политики. Так, написанная Петером Туррини по заказу Пейманна пьеса «Все, наконец» вовсе не лишена политических намеков. Эта премьера была сама по себе подарком для Пейманна: он сам был режиссером своего любимого автора, пьеса ему нравилась, роли распределились удачно, и в спектакле был занят его любимый актер Герт Фосс. Название можно было интерпретировать как намек на столь нетерпеливо ожидаемый им уход из Бургтеатра, и это имело свою историю. В приступе ярости Пейманн однажды письменно заявил, что отказывается продлевать свой договор в четвертый раз. Вопреки обычной практике руководство не было готово просить и умолять его остаться, и таким образом дело было решено бесповоротно. В пьесе Туррини речь идет о разрушительной силе успеха, о том, как на вершине успеха наступает крах, как рвутся человеческие отношения и тот, кто достиг, казалось бы, всего, остается в полном одиночестве. И каждый при желании может понять это как последнее послание Пейманна венцам.

На сцене, или перед камерой, или на пресс-конференции Пейманн не любил много и пространно рассуждать. Однажды во время телепередачи он сказал, что дело художника — привлечь внимание общества к опасным явлениям, а если ничего больше уже не сделать, то просто честно высказать свое мнение. Чувствует ли он себя причастным к внутренним проблемам Австрии? «Никогда!» — вырвалось у него в ответ. Но разве мог он при этом молча наблюдать, когда австрийская жандармерия еще 24 часа после нападения в Оберварте подозревала в преступлении самих жертв, а настоящие преступники тем временем скрылись? И разве мог он в этом случае не заговорить об австрийской ксенофобии только потому, что родился в Бремене, а не в Австрии? Он отлично знал, что у него есть враги, и немало, но абсолютно ими не интересовался: без них жизнь была бы просто невыносимо скучной.

Искусство может быть только радикальным, поиски компромиссов — задача политиков, а искусству надлежит быть максимально поляризованным, чтобы привлекать внимание. При этом в искусстве должны отражаться внутренние противоречия художника, говорил режиссер и пояснял на примере: с одной стороны, существует его интервью журналу «Цайт», которое постоянно цитируют уже многие годы и где он охарактеризовал венскую атмосферу одним словом «дерьмо» (Scheisse), а с другой стороны, в «Шпигеле» он утверждает, что в Вене нашел просто фантастические возможности для театрального творчества; но почему бы не считать оба этих утверждения правдой?

Не жаль ли ему расставаться с прекрасной венской публикой? Испытывает ли он по этому случаю горечь? Неизвестно. Его прощальные слова были, как всегда, неоднозначны: «Я очень многим обязан Вене, но и Вена задолжала мне кое-что».

Его прощание было в любом случае примечательным уже само по себе. Он устроил для себя народный праздник и нимало не заботился о том, что снова может вызывать радикальные эмоции своей вечной самонадеянной убежденностью в своей правоте, с которой он вмешивался во внутренние австрийские проблемы, всегда считая ведущих политиков дураками и нимало не скрывая своих симпатий левым, которые ничуть не изменились с 1968-го. Перед прощальным спектаклем он вместе с коллегами расставил в венском Народном парке (Фольксгартен) огромные плюшевые фигуры из театрального реквизита, скопившегося за 13 лет его директорства. Тысячи людей стремились пожать ему руку и поднять с ним последний прощальный бокал шампанского за Бургтеатр.

Было бы немного странно, если бы человек, который так любит говорить о собственных успехах и так многих раздражает своим здоровым смехом, не захотел бы соорудить себе памятник. Пейманн собрал все 13 лет своего директорства в увесистый (несколько килограммов) солидный двухтомник в 1300 страниц с 1000 фотографий. В этих томах встречаются и венгерские имена: Тамаш Ашер, которого Пейманн приглашал ставить спектакли и о котором Иштван Эрши написал хвалебную статью.

Пейманн отправился в Берлин, и многие, как, например, Дьердь Табори, последовали за ним. А в Бургтеатре жизнь продолжала идти своим чередом с Клаусом Бахлером, только уже без таких громких сенсаций. Но в Вене продолжают ревниво следить за деятельностью Пейманна, каждый раз испытывая злорадство, когда доносится весть о его неудаче. Но видимо, он все-таки остался жить в сердце публики, раз венское жюри недавно учрежденной премии Нестроя наградило Пейманна в номинации «За дело всей жизни». Пейманн не был бы Пейманном, если бы он принял награду просто.

Он медлил, кокетничал и наконец принял ее. Он даже приехал в Вену на вручение премии — и скандал получился отменный. Причем в этот раз не он сам выступал в главной роли: Андре Хеллер, который произносил ответную торжественную речь и придерживался, скорее, левых взглядов, верил, раз уж речь зашла о Пейманне, что политика должна присутствовать всегда. Его в целом довольно остроумная хвалебная речь могла бы служить предвыборным выступлением, направленным против австрийского правительства. Он огласил неизвестное до сих пор письмо Томаса Бернхарда, где писатель заявляет: если Пейманна уволят или он сам уйдет из Бургтеатра, то и он там не останется и запретит ставить свои пьесы. И все это сопровождалось соответствующим стилистическим оформлением, присущими Бернхарду едкостью, четкостью формулировок и витиеватостью фраз.

Скандал превзошел все ожидания. Вена восприняла это как предательство, что немецкий режиссер, которому, так сказать, хотели принести публичные извинения, опять перешел допустимые границы. Некоторые даже ставили под сомнение правомерность присуждения премии. Это длилось недолго, и вскоре Пейманн ответил венцам: он отказался от премии и заявил, что отказывается от любых контактов с австрийцами в будущем. Тем не менее он использует каждый случай, чтобы задеть австрийское самолюбие. Даже когда Нобелевский комитет присудил премию Эльфриде Елинек, Пейманн не смог промолчать. В хвалебной речи писательнице он вновь заговорил о зависти и недоброжелательстве в маленькой стране, где все должно происходить в соответствии с мнением среднего человека.

Противостояние и перебранка с немцами во всех областях жизни ощущается постоянно. Общий язык скорее разделяет, чем связывает. Географическая близость, общие исторические и культурные традиции могут означать многое, но не всегда дружбу. Сложившееся в течение столетий отношение Австрии к Германии противоречиво, оно характеризуется и высокомерием, и верноподданническими чувствами, и малодушием, и хвастливостью, и восхищением, и завистью.

Вопрос заключается в том, что неизвестно, когда именно одержала верх эта карикатура австрийской ревности, зависти и постоянного соперничества. Историки говорят: австрийцев всегда раздражало, что речь об их стране всегда ведется в контексте определения, что такое Германия. Образ Германии всегда несет отпечаток конкретной исторической ситуации. Революционные события 1848 года сформировали иллюзию новой, прогрессивной Германии: позднее (по крайней мере до того, как австрийцы потерпели поражение от Пруссии под Кениггратцем) Габсбурги мечтали о великой Германии под своим управлением; основатели Австрийской Республики мечтали о германоавстрийском государстве, даже отец австрийской социал-демократии Отто Бауэр фантазировал о великой Германии, разумеется, в свете социалистической революции и ее завоеваний.

В марте 1938 года все мечтания пришли к своему завершению. Австрия отныне перестала существовать, появилась Восточная Марка — Остмарк, и то, что это было воспринято массами с энтузиазмом, в наше время уже не является тайной. Так же как и то, что многие были очарованы национал-социализмом, и ужас и террор не вызывали у них отторжения. После Второй мировой войны существовало много мнений по поводу отношения к Германии. И если Адольф Шерф, позднее ставший председателем Социалистической партии Австрии, еще в 1943 году заявил, что австрийцы «исчерпали свою любовь к Германии», то более половины населения еще в 1950-х годах не ощущали себя единым австрийским народом. И только в 1999 году на вопрос, существует ли единый австрийский народ, 83 процента населения однозначно ответили «да».

Историки относят возникновение, мягко говоря, смешанных антигерманских настроений к моменту франко-германской войны 1870–1871 годов. По их мнению, австрийцы так и не смогли оправиться от травмы, когда Германская империя смогла образоваться после победы Пруссии над Францией без них. И неслучайно, что до сих пор существующее презрительное словечко пифке, которым австрийцы называют немцев, возникло как раз в связи с этой решившей все войной. Бывший начальник штаба Готфрид Пифке сочинил марш, с которым немецкие полки ровными рядами шли в наступление. Молодая Германская империя казалась современным, прогрессивным и сильным государством, а Австрия — одряхлевшей, реакционной и увядающей. Саркастические слова прусского историка Теодора Моммзена относятся как раз к этому времени: «Баварец — это своего рода промежуточная ступень между человеком и австрийцем».

Этот штамп глубоко отпечатался в сознании и пережил все последующие времена, хотя Австрия все время стремилась представить свои слабости как сильные стороны. Возможно, из-за этой бессильной злобы до сих пор каждый немец, на которого австрийцы сердятся, которого презирают или ненавидят, по сей день остается пифке. Почему? Исследование австрийского комплекса неполноценности открывает перед психологами поистине бездонные глубины. Ко всему прочему этот комплекс, видимо, питается и убийственным отношением со стороны немцев. Они считают австрийцев дружелюбными и «милыми», но в то же время расхлябанными и не заслуживающими уважения. А в Австрии считают, что немецкие усердие, исполнительность, пристрастие к точности и порядку вызваны тупой ограниченностью и скудостью фантазии.

По мнению многих, до сих пор сказываются последствия стремления Австрии после войны приукрасить свою роль и очернить Германию. С 1945 по 1955 год 73 процента высказываний австрийских политиков о Германии были однозначно негативными, а какое-то время даже старались избегать слова «немецкий». В школьных расписаниях значилось «Изучение языка», а не «Немецкий». Все это вызвало также и обратную реакцию. Так, в 1951 году политик и член Австрийской народной партии Фердинанд Граф отнюдь не только от своего имени высказал соображения о великом германском единстве на одном из мероприятий баварского Христианско-социального союза.

Бруно Крайски в 1954 году согласился с Аденауэром в том, что Австрия является частью немецкого культурного пространства. В 1955 году велись острые дебаты по поводу того, какой спектакль должен открыть заново отстроенный Бургтеатр: «Эгмонт» Гёте или старая австрийская пьеса Грильпарцера «Король Оттокар». И выбрали в конце концов австрийскую пьесу.

Это противостояние до сих пор наблюдается в текущей австрийской политике. Австрия без энтузиазма восприняла объединение Германии, поскольку опасалась задержки собственного вступления в ЕС. И это не было лишено оснований, хотя в результате именно Германия содействовала вступлению Австрии в ЕС. Позже немцы опять вызвали волну раздражения, когда выступили против интересов Австрии, объединившись с новыми членами Евросоюза в борьбе за отказ от использования ядерной энергии. Когда Германия в 1998 году во время первого председательства Австрии в ЕС предложила ей организационную помощь, австрийцы, конечно, отклонили предложение. В результате в течение полугода Австрия оттягивала принятие любого важного решения и, в конце концов, все открытые вопросы унаследовала сменившая ее страна, а именно — Германия. Собственно и в отношении использования общего языка отсутствует какая-либо лояльность: не так давно, впрочем без особого желания, Австрии был объявлен бойкот, и об этом сообщили на немецком языке, после чего общеевропейские встречи министров перестали переводить на немецкий.

Отношения были почти заморожены, когда Берлин поддержал наконец санкции ЕС, которые до того находились в подвешенном состоянии, в результате чего в подвешенном состоянии в австрийском правительстве оказались уже правые экстремисты во главе с Йоргом Хайдером. Возникла некоторая враждебность: в эти трудные месяцы немецкие министры, которые заседали в соответствии с учрежденным французами алфавитным порядком рядом со своими австрийскими коллегами, старались держаться от них как можно дальше. Но тут проявил себя австрийский федеральный канцлер, потребовав в письме к главе правительства ЕС отменить санкции и послав это же письмо в Берлин на английском.

Когда немцы начинают целенаправленно скупать австрийские фирмы, это вызывает не столько раздражение, сколько настоящую панику, — и все больше австрийских предприятий с давними традициями попадают в немецкие руки. Присутствие других иностранных концернов также неприятно, но настоящее смятение вызывают только немецкие владельцы.