Виталий Лазаренко

Двадцать четвертого февраля 1919 года Никитин дал Виталию Лазаренко бенефис, прошедший с большим успехом. По окончании представления за кулисы пришел писатель А. И. Куприн — дружески приветствовать бенефицианта. Они познакомились пять лет назад в Петрограде. Завсегдатай обоих цирков, и Чинизелли и «Модерна», Александр Иванович чувствовал себя за кулисами своим человеком. Наведывался на репетиции. Среди цирковой братии было немало счастливцев, которых он дарил искренней дружбой.

Острый интерес известного писателя к наездникам, клоунам, берейторам, атлетам и канатным плясунам — «к миру продешевленных жизней», по выражению самого Куприна,— порождал неотвязное любопытство у газетных репортеров, в хрониках сообщалось чуть ли не о каждом посещении им цирка, смаковали эту тему и журналы.

Приезжая в белокаменную, Куприн неизменно заходил в никитинский цирк, и случалось, что они вместе с Лазаренко после представления отправлялись куда-нибудь поужинать, часто на Брестский вокзал или на Каланчевку. Автор «Ямы» любил посещать злачные места, его привлекали колоритные фигуры «потерянных людей». Заглядывали в дешевые трактиры — этими заведениями была богата тогдашняя ночная Москва — и, оставаясь неприметными среди живописной публики, слушали, наблюдали, наматывали на ус.

Частенько сиживали в подвале знаменитой «Галоши», открытой круглые сутки. Располагалась эта чайная на Тверском бульваре. К «Галоше» липла вся грязь московской жизни. Лазаренко в своих воспоминаниях, которые, надо полагать, со временем будут опубликованы, довольно пространно рассказывает, как в густых клубах табачного дыма, застилавшего подвал, коротали ночи люди «дна», под жалостливые напевы гармошки глотая водку, которую половые подавали в чайниках, описывает отдельные типы обитателей притона и жанровые сценки. Всю ночь дырявая «Галоша» хлюпала пьяными слезами барышень для любви и мрачно шушукалась о мокрых делах. А литератор и клоун, сидя в углу за парой чая, заряжались впечатлениями. И Куприн делал в блокноте какие-то записи.

Вспоминает Лазаренко и роскошный ресторан «Альпийская роза». «Однажды, когда мы шли после представления ужинать... Куприн предложил мне в шутку попробовать показать мое искусство «в быту». Затея понравилась. Виталий любил удивлять и будоражить публику, особенно «шикарную». Договорились, что Куприн войдет в зал и сядет за столик, где его ждут друзья, а клоун явится к ним гигантским прыжком. Но как это сделать? Ведь нужен трамплин. Помозговав, Лазаренко решил использовать маленький трамплин, который был сделан в форме чемоданчика. Многие из присутствующих хорошо знали Александра Ивановича. Он шел, раскланиваясь направо и налево, остановился возле своего столика и торжественно объявил, что сегодня знаменитый артист Виталий Лазаренко оказал всем большую честь отужинать вместе с ними. При этих словах из дверей пулей вылетел человек и, пробежав по проходу, взвился над столом, где сидела купринская компания, и, перескочив через ошарашенных людей, занял свое место. Гости застыли в изумлении, а через мгновение поднялся невообразимый шум, хохот, восклицания «браво» и аплодисменты...

Что же сближало этих двух людей с разными, казалось бы, профессиональными устремлениями? По-видимому, интерес к жизни во всех ее сферах: оба пытливы и зорки, оба привыкли черпать материал для себя в людской гуще, не ленились заглянуть и в глубины житейского моря. Ну и разумеется также, что бывалый артист привлекал писателя и как даровитый рассказчик, густо начиненный за годы кочевой жизни разнообразными историями.

Но вернемся к началу рассказа, в гримировочную бенефицианта. После теплых слов и рукопожатий Куприн сделал запись в альбоме клоуна: «Милый Лазаренко, цирку уже много тысяч лет. И цирк еще много тысячелетий проживет, пока в людях не умрет уважение к ловкости, смелости, красоте тела и свободной шутке». Но, по-видимому, запись показалась автору неудачной, слишком общей, он перечеркнул ее и заменил другой, более теплой: «Дорогой друг Лазаренко! Смейся, прыгай, остри, паясничай. Твой труд любит и чопорный партер, любит и шумная галерка, а больше всего любят дети. И черт побери тех, кто твое искусство поставит ниже всякого другого. Оно вечное».

Потом было памятное для артиста застолье у него дома. Александр Иванович свой заздравный спич в честь бенефицианта закончил горячим признанием в любви к цирку, который он ставит выше всех публичных представлений, потому что здесь человек таков, каков есть на самом деле. Сильный — так по-настоящему сильный: поднимает тяжести. Ловкий и смелый — так скачет на лошади. И в каждом движении его — красота жизни. Полушутя он стал расписывать публику после представления: у людей появляется широкий, упругий шаг; они идут, выпятив грудь, напрягая мускулы. Легкие расширены от громкого, доброго хохота.

— Словом, много полезных минут дает цирк,— оратор просветленно улыбнулся и оглядел сидящих за столом,— даете нам вы, славные мои, любимые волшебники арены! — И, озорно сощурив свои чуть раскосые, серые в синеву глаза, закончил: — А теперь, любезнейшие сотрапезники, за уважаемого бенефицианта — до дна! Ибо, как сказано у поэта: «Вино в печали утешает и сердце радостью живит...»

На эту искренность приглашенные отвечали писателю такой же искренней признательностью. Отношения установились легкие, свойски простые. Ему было хорошо здесь в холодную февральскую ночь тревожного девятнадцатого года. День прошел в беспокойстве и невезении, и вот — награда. В комнате натоплено, подумать только, тепло! — и, значит, уже праздник. И стол по теперешним временам просто обильный. И так уютно с этими милыми, сердечными людьми.

— Знаешь, Виталий Ефимович,— сказал он, приблизив лицо к Лазаренко, и тот тоже подался вперед, их головы сошлись, оба скуласты, у обоих глаза с плутовскими огоньками,— порой я говорю самому себе: «Ну не смешно ли в моем возрасте питать такую страсть к арене! Смешно! Просто смешно...» — И он тихонечко хмыкнул.— Но нет, видать, так и не излечусь от сего наваждения!..

Этой ночью Куприн не только интересно рассказывал, но и с жадностью слушал. Он не пропустил ни слова, когда Мария бесхитростно описывала свое ученичество в цирке Альберта Сура. Семья Суров занимала его особенно. Писатель настойчиво расспрашивал о самом Альберте. Какие имел привычки? Как вел себя с учениками? Уточнял некоторые подробности характера, просил показать, как именно тот хромал и не знает ли почему. Задавал дотошные вопросы о сестрах Альберта — Ольге и Марте... (Не тогда ли уже задумал он написать свои две новеллы об этой цирковой семье?)

Виталий тоже набросал живой портрет своего учителя Луки Лукашенко.

— Постой! Постой! — встрепенулся Александр Иванович,— как, говоришь, называл тебя? Выпытчивый? Аи, как славно! Вот уж славно! — Он откинулся на спинку стула, положил руки на затылок, раздумчиво глядя в потолок, изливался, щурясь по своему обыкновению: — Меня, знаете ли, какое-нибудь ловкое, неуклюжее словцо может на целый день привести в отличнейшее расположение духа... «Больно, парень, ты выпытчивый!» — повторил он. Вот уж слово так слово! Сто рублей цена!

Виталию захотелось еще чем-нибудь порадовать этого человека. Он подсел рядом и рассказал, как старик Никитин хвалил при нем «Белого пуделя». «Растрогал,— говорит,— меня до слез, все,— говорит,— про мое детство, будто из моего сердца вынул».

— Да? Так и сказал?

— И все артисты тоже говорят, что знаешь нашу жизнь, как свою, и слово твое высоко ценят...

...Бывают встречи, которые своей значимостью или важным разговором и навеянным настроением глубоко западают в душу и бережно хранятся памятью всю жизнь. Виталий мог бы слово в слово повторить все, о чем слышал в эту ночь от дорогого гостя. И о том, как в голодном Петрограде артисты цирка Чинизелли обратились к писателю с горячей просьбой похлопотать за гибнущих от бескормицы лошадей. И Александр Иванович через Горького достал сена, овса, немного моркови. Помнил и всю ту веселую куролесицу, которой закончилось застолье: с ребячливой непосредственностью все от души дурачились, острили. Куприн увлеченно отплясывал кадриль с Юленькой Польди под гармошку Марии, сам хозяин пародировал знакомых, заставляя хохотать до колик.

«Когда прощался с Куприным,— читаем у Лазаренко,— мы расцеловались, и тут же в пальто он подсел к столу и написал в альбоме: «После прекрасного бенефиса, после веселого ужина у бенефицианта, после пения и пляски — найду ли я слова, чтобы выразить дорогому Виталию Лазаренко, другу моему, все мои теплые чувства и благодарность за столь очаровательный вечер».

А несколько месяцев спустя, в холодные осенние дни, Куприн, находясь в Гатчине на своей даче, оказался волею военных обстоятельств отрезанным от Петрограда войсками Юденича. На следующий год весной Лазаренко с грустью узнал от друзей артистов, что Александр Иванович в эмиграции и страшно тоскует по родине. Его письма из Парижа — вопль человека, истерзанного ностальгией. «Так скучаю по России... что и сказать не умею». В другом письме сообщал друзьям, что нужду терпит безропотно, «жаль одного — в цирк пойти не на что...»

Остаток лета Лазаренко провел в Москве. Сперва выступал на эстраде сада «Мавритания», в Петровском парке, затем перекочевал на другой конец города, в Сокольники. Почти каждую ночь после концерта он проводил в «Балаганчике искусств», открытом недавно под опекой профессионального союза артистов сцены и арены. Помещалось это кафе-театр неподалеку от его дома, на Садово-Триумфальной, 29. Организатором и душой «Балаганчика» был давний приятель Лазаренко — Е. П. Иванов, личность незаурядная: остроумный конферансье, писатель, редактор-издатель модного в предреволюционные годы журнала «Театр в карикатурах».

В тревожной, истерзанной лишениями Москве «Балаганчик искусств» был приветливым островком, который притягивал к себе художественную интеллигенцию, здесь царил дух товарищества и непринужденного общения. Такой уголок был насущно нужен актерской братии: здесь, в атмосфере искренности и доброжелательности, можно было встретиться с друзьями, отдохнуть и развлечься. Привлекало сюда публику и то, что происходило на небольшой сцене, задернутой озорным занавесом — на нем комично дымилось огромное сердце, пронзенное кривой стрелой. Придумали занавес и выполнили два друга — Николай Адуев и Абрам Арго, молодые поэты-сатирики, с которыми Лазаренко сблизится здесь и будет до конца своих дней связан приятельством и творческой работой.

Виталий любил бывать тут, он чувствовал, как много дают ему эти ночные бдения для духовного развития. К тому же здесь он «отходил» после выступлений. Слишком щедро расходовал себя артист, заполняя в одиночку чуть ли не целиком всю программу. Домоседка Мария, не терпевшая шумных сборищ, махнула рукой на мужа-полуночника (семьянином он был, прямо сказать, не ахти).

На сцене «Балаганчика», перевидавшей столько талантов, Лазаренко слышал, и не раз, поэтов, читавших свои стихи. Сергея Есенина, Владимира Маяковского, Василия Каменского, Вадима Шершеневича, многих корифеев театра и эстрады.

В Центральном государственном архиве литературы и искусства хранится альбом, на страницах которого «отмечались» участники концертных выступлений и почетные гости. Здесь и несколько датированных записей-автографов В. Е. Лазаренко. 16 июня 1919 года кафе посетил Мейерхольд. Своим торопливым почерком он набросал: «Счастлив, что я наконец-то в том очаровательном царстве, которое создается только там, где дрожит огонь цирка и варьете» *.

Появился Всеволод Эмильевич в Москве совсем недавно. Первой Виталию сообщила о назначении его комиссаром театров

*ЦГАЛИ, ф. 224, оп. 1, ед. хр. 38, л. 12.

Эсфирь Шуб Имя Мейерхольда Лазаренко помнил еще по Петрограду. У Костанди на письменном столе стопкой лежали журналы со странным названием, которое прочно засело в его памяти,— «Любовь к трем апельсинам». Пока листал страницы, Костанди рассказывал об издателе и редакторе этого журнала. «Между прочим, пламенный почитатель цирка. Мальчишкой, говорят, в балаган удрал из дому». А немного позднее там же, в Петрограде, когда попал на отчетный вечер студии Мейерхольда, поразился мастерству, с каким студийцы владели акробатикой и пантомимой. Друзья рассказывали потом, что готовят молодежь почти по-цирковому: делать сальто их учит старый клоун Морено, которым восхищался когда-то Станиславский, а мэтр, кроме того, постоянно заставляет их, даже обязывает ходить на цирковые представления.

И вот теперь Виталий и сам наблюдал вблизи этого незаурядного человека, выступившего однажды вечером на подмостках «Балаганчика». Слушать его было истинным наслаждением: блестящий ум, страстность, убедительность доводов внушали чувство глубокого уважения, и ты невольно оказывался во власти его могучей натуры.

Впоследствии корифею манежа выпадет не раз и творчески соприкасаться с Мейерхольдом.

В «Балаганчике искусств» Лазаренко свел дружбу с замечательными людьми, особенно благотворную — с Н. П. Смирновым-Сокольским, человеком своеобразных взглядов и широкого кругозора, к тому же большим мастаком по части смешного. Тогда еще он выступал лишь как исполнитель песенок и злободневных куплетов, которые обычно писал для себя сам и которые неизменно «крестил», то есть впервые исполнял на этих подмостках.

Был он моложе Виталия, но своими суждениями о юморе и сатире, об актерской профессии и литературе неизменно увлекал циркового клоуна. Его оценки, отзывы и характеристики заставляли порой глубоко задумываться.

Памятными остались и встречи с Борисовым, актером «Летучей мыши»,— спектакли этого театра Лазаренко старался не пропускать. Комиков он подразделял на «природных», или, как он говорил, «от бога», и «натасканных», легко отличал первых от вторых. Комический талант Бориса Самойловича Борисова он ставил чрезвычайно высоко, видел в нем что-то общее с талантом Эйжена, лучшего, по его мнению, буффонадного клоуна; дружбой с ним Виталий очень гордился и в своих воспоминаниях отвел ему много проникновенных страниц. И внешне, казалось ему, между Эйженом и Борисовым было сходство: и тот и другой круглоголовы, склонны к полноте, и у обоих лица излучают добродушие и в глазах прячутся веселые чертики.

Иронически улыбаясь, Борисов как-то раз заметил, что еще в детстве обнаружил в себе странную особенность: ему почему-то становилось смешно в самые неподходящие моменты, его забавляли ораторы, выступающие на серьезных заседаниях, раввины в синагоге, толпа во время похорон... Его мысль всегда искала чего-нибудь, над чем можно было пошутить. И неожиданно признался, обаятельно улыбаясь своим большим ртом, что мальчишкой мечтал податься в клоуны и чуть было не сбежал из дому с одним безвестным рыжим. «Представьте, был твердо уверен, что клоуны и дома все время шутят, острят и даже в постели кувыркаются...» Впрочем, по его мнению, все дети хотят стать клоунами, а клоуны — детьми. Поэтому хорошие клоуны — это большие дети. И он не стыдится признаться: лично его мало что способно так рассмешить, как тонко продуманное антре. Клоун, если, конечно, он одарен,— великий чудотворец: он превращает скуку серой жизни в опьяняющее веселье... Борсамбор, как его называли друзья, шутливо сокращая имя, отчество и фамилию, постучал короткими пальцами по столу и, вздохнув, заключил:

— Смеяться, положим, легко, а вот вызвать смех порой трудно, ой, как трудно!

Беседы сблизили обоих. Между ними установились приятельские отношения. Они часто встречались. В архиве клоуна сохранилось несколько теплых дружеских посланий от Борисова и запись в альбоме, перечитывая которую Виталий Ефимович всякий раз недоуменно задумывался над ее горьковатой концовкой: «Мы оба смеемся,— написал Борисов,— я в драме, ты в цирке; ты прыгаешь через животных, я—через людей. И обоих нас ждет один и тот же прыжок...»