Виталий Лазаренко

День 9 мая 1930 года начался необычно: Лазаренко разбудили странные звуки: за окном гудела зурна и рассыпал веселую дробь барабан. «Семь часов»,— подсказало ему чувство времени, когда он поднялся, чтобы выяснить, в чем дело. Под забрызганными моросящим дождем окнами сидели на конях молодцеватые джигиты в черных бурках. Увидев его, всадники вскинули над головами ружья и громко произнесли гортанными голосами какое-то приветствие. Статный красавец Михаил Туганов, вытирая платком лицо, сказал, что по обычаю горцев положено поздравлять друга, как только взойдет солнце и непременно выстрелами, «но побоялись наделать переполох».

Так Виталий Ефимович Лазаренко встретил свое сорокалетие. В эти годы еще не помышляют о подведении итогов, далек от этого был и прославленный клоун, он находился в расцвете жизненных и творческих сил. Время, однако, наложило свою печать на характер этого неукротимого человека. Внешне он стал более сдержан, скуп на слово и жест, больше слушал, чем говорил. Людям, не знавшим его близко, вообще могло показаться, что корифей клоунады — из молчунов. Впрочем, давно замечено, что с возрастом многие одаренные комики, те из них, кто «выплескивается» на зрителе весь, без остатка, в быту как бы «экономят себя». Вот и Лазаренко двадцать три часа в сутки, по свидетельству современника,— на репетиции, в гримировочной, «в своей полутемной квартире, с коридорами, пропахшими кислой капу­стой» — был замкнут. «Но наставал час выхода на манеж — и он преображался... цветным клубком выкатывался на арену, чтобы прыгать, кувыркаться, выкрикивать лозунги дня»*. И вызывать, добавим к этому, взрывы хохота, ибо умение смешить почитал за главное в профессии циркового комика.

Примечательной чертой его в эти годы была тяга к молодым, он любил быть в компании приятелей сына, но и здесь больше слушал, не вмешиваясь. Неожиданно мог сказать, вытаскивая из кармана деньги: «Сходите-ка в хорошую фотографию да снимитесь все вместе...» Страсть фотографироваться была одной из причуд этого таланта. Вряд ли кто другой из цирковых артистов оставил после себя такое количество снимков и такое их разнообразие. Появились у него и некоторые странности: он постоянно затачивал ножом концы спичек, которыми пользовался как зубочистками; когда слушал или был погружен в размышления, спичка неизменно торчала меж зубами. Былой щеголь стал поразительно небрежен в одежде, вызывая во время гастролей повсеместное недоумение своим непрезентабельным видом.

Основной его заботой теперь был сын. Он задался целью дать парню отличную профессиональную подготовку. Заниматься с ним самому было трудно, просто невозможно, не позволяли постоянные разъезды, поэтому пригласил хороших педагогов. Они учили Виталика музыке, танцам, жонглированию, эквилибру, на­ездничеству. И лишь прыжки не доверил никому.

С самого рождения наследника Лазаренко-отец уносился мечтами в облака: его птенец растет для высоких полетов, будет кому продолжить род, поддержать цирковую славу.

С пристальным вниманием наблюдал за своим отпрыском на тренировках, на репетициях, дома. И с горечью признавался себе, что упованиям его сбыться не суждено. Тихий, сдержанный, в меру старательный юноша, увы, звезд с неба не хватал. Уж на этот-то счет отец не заблуждался. Что поделать, не повезло... Всю жизнь Лазаренко ловко одурачивал судьбу-злодейку, словно рыжий белого клоуна на кругу манежа, и вот теперь она отыгралась, больно ударив по отцовской гордости.

Через какой-нибудь месяц Виталий-младший кончает школу, и они начнут выступать вместе, теперь уж не от случая к случаю, как два минувших года, а регулярно. Отца не на шутку занимало: в каком качестве выпускать парня на манеж? После упорных

*Арго А. М. Своими глазами. М., 1965, с. 178.

раздумий решено было подавать первый выход Лазаренко-сына как отцовский подарок зрителям. Лебедев-Кумач, принимавший близко к сердцу боевое крещение своего любимца, написал текст выходного монолога отца и стихотворное приветствие, которое старший и младший читали вперемежку.

...На арену выносили ящик, окрашенный в два цвета, в те самые, что и знаменитый костюм Лазаренко. Двухцветным было и все оформление: ковровая дорожка, пьедестал, трамплин и прочее.

После слов отца: «Я вам готовил много лет вот этот дорогой секрет» — из ящика, откинув крышку, легко выпрыгивал юный, широко улыбающийся Виталий-младший, тоже в двухцветном костюме, но по фасону более «молодежном». Бросалось в глаза, что у сына не было характерной отцовской детали — взбитого чуба, словно у молодого петушка, у которого еще не отрос гребень.

Приветственный диалог заканчивался строками, четко определяющими главную мысль о единстве и преемственности поколений.

Сын произносил:

— Пора признать, что мы в конце концов

У стариков науку постигаем.

Я предлагаю лозунг— «За отцов!»

Старший Лазаренко с достоинством отвечал:

— А я у сыновей учиться предлагаю.

— Все то, что получили мы, юнцы,— продолжал сын,—

Я говорю: «Да здравствуют отцы!»

— Я говорю: «Да здравствуют ребята!» Вы, девушки, вы, юноши, для вас Весь мир перевернул рабочий класс. Для вас весь мир — огромная арена, Где нет ни предрассудков, ни оков. Отцы и матери, любите вашу смену!

— Товарищи! Цените стариков!..

Затем юный артист демонстрировал свои достижения в различных видах циркового искусства: ездил на одноколесном велосипеде по барьеру, жонглировал, играл на ксилофоне марш, удерживая баланс на верхней ступеньке вольностоящей лестницы, исполнял несложные прыжки, сопровождая все это четверостишиями.

Желая сперва как следует «обкатать» новый номер, Лазаренко-отец принял приглашение на гастроли в получастные цирки Средней Азии. Около года они колесили по городам в междуречье Амударьи и Сырдарьи. В это время отец упорно и терпеливо занимался с сыном, учил не только прыжкам, но и умению разговаривать на манеже. Культуре слова он придавал первостепенное значение, терпеть не мог бесцветную, невнятную речь и требовал неотступно: «Форсируй звук! Посылай его вон туда — на галерку!»

Но вот отшумело, отбушевало время «обкатки», труднейшие гастроли по неблагоустроенным, саманным циркам Средней Азии закончились, и отец с сыном после короткой передышки в Москве отправились вместе с прикрепленным шпрехшталмейстером по новостройкам. Этот выезд пришелся на новую историческую пору в жизни республики Советов. Разворачивалась маршем первая пятилетка. Атакующий класс закладывал фундамент социализма.

Чуткий к новым веяниям художник, Лазаренко по зову сердца отправлялся на «самые жаркие участки». Объявлен торжественный пуск первенца пятилетки Днепрогэса — и публицист арены уже там. Готовится открытие Сталинградского тракторного завода — и он со специально подготовленным материалом мчится на берега Волги. Самый мобильный из клоунов не миновал ни одной новостройки. И в каждом городе, как бы ни были уплотнены его дни, три места по добровольно принятому на себя обязательству он посетит непременно: заводские цеха, чтобы выступить перед рабочими, воинскую часть и пригородный колхоз. И всюду, где появлялся красный шут, воцарялась атмосфера веселья, он приносил с собой могучий заряд бодрости.

В эти годы Лазаренко жил напряженно и вместе с тем радостно, испытывая душевный подъем; без устали создавал злободневный репертуар, записывал его на пластинки. Куда бы он ни приехал, его приглашали выступить по радио, в редакцию газеты — побеседовать с журналистами.

Менялись города и республики, менялись цирки, но одно оставалось неизменным — торжественные встречи. У него громкое цирковое имя, его приезда ждут с нетерпением, гастроли клоуна-публициста расцениваются как событие в культурной жизни города.

На вокзале устраиваются многолюдные церемонии приветствия, гремит оркестр, произносятся речи. Лазаренко говорит ответное слово, и кортеж машин движется через весь город до цирковых ворот.

Этот же период в жизни советского цирка знаменателен повсеместным строительством новых, добротных стационаров. Шло активное сближение арены с современностью. Лазаренко, нерасторжимо связанный со своим динамически меняющимся временем, и здесь был закоперщиком: он деятельно способствовал выработке нового стиля цирковых представлений, рождению новой, революционной этики и морали в отношениях между цирковыми артистами.

Поезд торопился к Москве, рассекая надвое ярославские леса. Лазаренко по давней привычке в одиночестве стоял в тамбуре, глядя в окно, мокрое от дождя, и размышлял о предстоящих выступлениях. Хотелось появиться перед любимой московской публикой во всеоружии, с новым репертуаром — успеют ли приготовить до премьеры? Можно ли рассчитывать на Лебедева-Кумача? В последнее время он все дальше отходит от сатиры, все больше увлекается песнями. Мария сообщала, что после громаднейшего успеха фильма «Веселые ребята» у него от заказов отбоя нету... Ужасно досадно потерять такого автора именно теперь, когда слово, речь остаются главным козырем. Все настойчивее беспокоили боли в ногах: давали знать о себе чрезмерные нагрузки и травмы. Третий день в дороге не делал ванн и уже ой-ой как чувствовалось... Прыгун он теперь, конечно, аховый. А давно ли писал в «Пятнах грима»: «Вот эти мускулы — они еще стальные...» Возможно, пришлось бы и вовсе отказаться от сальто, да спасибо, Поддубный подсказал испробованное на себе средство — его тоже к пятидесяти годам стала донимать ломота в суставах.

Теперь мысли его кружили вокруг Ивана Максимовича. Прославленный богатырь в последнее время, как ни странно, более всего любил потолковать о недугах и хворях. Врачевание стало его страстью, он знал множество рецептов, как укрепить здоровье, как подремонтировать начинающий сдавать организм, как избавиться от застарелых ушибов. Коньком его было водолечение: «Только тем и спасаюсь,— басил он,— давно б уже мне на печи лежать, кабы не ванны. Я по этой части нынче большим лекарем стал... Не тужи, отмочим и твои рассохшиеся колеса»,— утешал силач, когда ему пожаловался Виталий.

Легендарный атлет был натурой в высшей степени самобытной, держался в цирке особняком, с людьми сходился трудно, а вот к Лазаренко, уроженцу Дона, потомок запорожских казаков давно питал чувство симпатии и, когда судьба сводила их в одном цирке, любил побалакать от души. Слушать «железного усача» клоуну было всегда интересно. «Чемпион чемпионов» объездил весь мир, одерживал триумфальные победы на аренах крупнейших цирков и спортивных залов. На все имел свой осо­бый взгляд, по всякому поводу — свое оригинальное суждение. Цепкий глаз делал его наблюдательным путешественником, а природный ум и сочный народный язык — занятным рассказчиком. Сближало их также и то, что оба были трезвенниками.

Сейчас, когда Ивану Максимовичу перевалило за шестьдесят, он все еще был поразительно силен — точно отлитый из металла. Ежедневно тренировался с яростным упорством и все еще выходил бороться — громкое имя было большой приманкой.

Однако времена переменились. Что поделаешь, стареющего премьера оттеснили во второй ряд. Лазаренко видел, как мучительно страдала гордость бывшего кумира, хотя крепким мужицким умом могучий старик и понимал неизбежность происходящего. Правда, время от времени ему еще «позволяли» одерживать победы, но под конец борцовской «таблицы» какой-нибудь молодой фаворит чемпионата все же припечатывал его лопатками к ковру. В эти черные вечера к Ивану Максимовичу лучше не подходи. Лазаренко душевно сочувствовал поверженному Самсону.

К борцам-атлетам и к французской борьбе у Виталия Ефимовича давнее пристрастие. Как бы ни устал после своего выматывающего номера, а на второе отделение, на борьбу, оставался обязательно.

Был у него и особый интерес — борцы-комики. Среди них попадались большие мастера смеха, которые, как и клоуны, разработали комедийные маски: «силач-грубиян», «силач-аристократ», «силач-вахлак», «силач-неврастеник». Все эти несуразные чудаки, контрастируя с ловкими и статными атлетами-героями, помогали лучше видеть прекрасное.

Водя дружбу с многими борольщиками и реброломами, как любит называть себя и своих коллег Поддубный, Лазаренко хорошо знал закулисную сторону этого зрелища, знал, как много и упорно приходится им тренироваться.

На многих страницах своих воспоминаний Лазаренко рассказал о наиболее запомнившихся схватках на ковре, сделал наброски к портретам прославленных борцов-атлетов: Ивана Заикина, Петра Крылова, Алекса Аберга, Георга Луриха (некоторые отрывки были опубликованы).

Пронзительный свисток паровоза вернул его мысли к работе. Как не хватает ему сейчас Уразова, Богородского, чтобы обсудить все, горячо поспорить! Поблизости, в каких-нибудь десяти шагах, в купе — сын. Но так уж повелось, что не советуются по творческим вопросам: у двадцатилетнего человека — свои интересы. И хотя он, казалось бы, продолжает отцово дело, но общности устремлений нет. Нет и самостоятельности. Разумеется, тут и его родительская вина: с малых лет парнишка у папочки на буксире...

Снова и снова перебирал в уме озабоченный клоун важнейшие события последнего времени, прикидывая и примеряясь, как ярче рассказать о них с арены. Этот год по грандиозности свершений, по величию запланированного прямо-таки ошеломляющ: первая пятилетка завершена раньше срока на девять месяцев, ликвидирована безработица, отменена карточная система, по производству тракторов и сельскохозяйственных машин вышли на первое место в мире. Утерли нос буржуям! С такими людьми, как Алексей Стаханов, Никита Изотов, Александр Бусыгин, Паша Ангелина, горы свернем. И наши шахтинские горняки не отстают, и там герои-ударники. Эх, съездить бы в родные места! Сколько лет уже не был. И там, поди, полным-полно перемен, как в Нижнем Тагиле, откуда возвращаются. Прямо не узнал города — все новое. Это же просто поразительно, какой заводище отгрохали! По всем железным дорогам теперь будут бегать его вагоны... Так хотелось остаться на торжества по случаю пуска гиганта, и задумки были, да телеграмма потребовала выезжать в Москву.

...Сойдя с поезда, Лазаренко предложил сыну: «Поедем в метро». С радостным изумлением впервые спускался по эскалатору, пристально разглядывал подземный дворец, вагоны. Мать честная, какая же красотища!

Это же самое чувство жило в нем и позднее, когда шагал вдоль обновленной Тверской — теперь уже улице Горького. Надолго задерживался у нарядных витрин, где выставлены искусно вычерченные проекты одиннадцати новых мостов через Москву-реку, таких огромных, высоких, что под ними свободно смогут проходить большие волжские пароходы, которые будут прибывать сюда по сооружаемому каналу.

Лебедев-Кумач весело сказал при встрече, что хотя занят по горло, но для милого дружка и сережка из ушка. В результате обычных многодневных обсуждений и споров Лазаренко предстал на премьере, по его выражению, «во всем новеньком», начиная от выходного монолога:

«Опять в Москве своей любимой я,

Опять я вижу вас и вас,

И будто нити невидимые,

Как прежде, связывают нас!

Москва! В тебе, столица красная,

Все так нарядно и пестро:

Дома и улицы прекрасные

И в мире лучшее метро».

Подобно тому как ранее воспевал он с арены Октябрь, эмблему «Серп и Молот», создание Красной Армии, новые денежные знаки, победы советской дипломатии, так и на этот раз клоун-трибун взволнованно отзывался на самое значительное событие дня — пуск первой линии метрополитена.

Шпрехшталмейстер обращался к нему:

— Вот вы говорили, товарищ Лазаренко, «и в мире лучшее метро», почему вы уверены, что нигде нет такого же?

— Очень просто. Чтобы иметь такое метро под землей, надо прежде устроить Октябрь на земле...

Гордясь эпитетом «политический клоун», которым не раз награждали его газеты за оперативные отклики на злободневные события международной жизни, Лазаренко и к нынешней премьере подготовил диалог, в котором высмеивал тупость и авантюризм военно-фашистского режима, установившегося в Германии. Этот бесхитростный диалог, написанный по горячему следу, звучал остро и доходчиво:

— Товарищ Лазаренко, а вы знаете, почему германские фашисты называют себя арийцами?

— Знаю. Они называют себя арийцами потому, что всегда поют одну и ту же арию.

— Какую же?

— Поскольку они германцы, то, значит, поют арию Германа: «Что наша жизнь — игра...»

— Ас чем они играют?

— С огнем.

— Но ведь можно и обжечься.

— Вот они и обожгутся, будьте уверены...

Маяковский называл себя поэтом текущей политики. Клоуном текущей политики мог бы смело именоваться и Лазаренко. Эту определяющую черту его творческого облика отметил маршал Советского Союза С. М. Буденный, с которым артист был связан давним знакомством и часто делился своими замыслами. «Наши беседы,— рассказывает Буденный,— были интересными и задушевными». Прославленный герой гражданской войны очень тепло отзывался о клоуне-трибуне, называл его страстным пропагандистом всего нового и передового, остроумным обличителем отрицательного и косного. «Меня всегда удивляли,— пишет он далее,— необыкновенная оперативность Виталия Ефимовича, его умение быстро откликаться на все животрепещущие события, происходящие не только в нашей стране, но и за рубежом. Поистине к нему могли быть в первую очередь отнесены слова «утром в газете — вечером в куплете»*.

Хотя гражданская тема оставалась главной в репертуаре клоуна, однако он не пренебрегал и развлекательными шутками, памятуя, что смех — животворный источник отдыха. К такого рода веселым заставкам относилась и буффонадная миниатюра «Тигр на лошади», пародия на номер иностранного гастролера, выступления которого сопровождались шумной рекламой. Комизм достигался тем, что тигр (Виталий-младший, облаченный в шкуру) всячески капризничал, ломался и не желал скакать на крупе лошади (настоящей), потешно укутанной одеялами, матрасами и обложенной подушками. Утрированно-ироническая трактовка сценки рождала громкий смех узнавания.

Порадовал сын и большим профессиональным достижением: блеснул весьма эффектным передним сальто через «горящий дом». Большие надежды возлагали они и на другой впечатляющий трюк — усиленно репетируемый «львиный прыжок» сквозь пятиметровую прозрачную трубу.

Через несколько дней после дебюта Лазаренко-отец наконец-то смог «крестить», как принято говорить в профессиональной среде о впервые выпускаемом номере, новую развернутую клоунаду «Свиньи и люди», которую, вне сомнения, можно отнести к художественным достижениям артиста, хотя далась эта удача нелегко.

В условиях бурного развития индустриализации страны мелкое крестьянское хозяйство, технически отсталое и малопроизводительное, не справлялось с удовлетворением потребности городов в продуктах питания. Жизнь выдвинула новую форму обеспечения продовольствием заводов и фабрик — ОРСы, то есть отделы рабочего снабжения, которые занимались также и организацией подсобного кролиководства и свиноводства. В этот период изображение свиньи с ее многочисленным приплодом стало все чаще и чаще появляться в печати, и Лазаренко обостренным чутьем художника угадал возможность, оттолкнувшись от локальной проблемы—«разведение свиней»,— выйти на сатирический разговор о свинстве.

Сценическую разработку этой темы артист вел с несколькими авторами. Хранящиеся в его архиве различные варианты этого антре позволяют увидеть процесс его творческой работы по доводке текста, от первоначального, разросшегося до четырнадцати страниц и озаглавленного «Хрю-хрю», и до короткой клоунады «Свиньи и люди», доведенной с помощью Лебедева-Кумача до трех

*«Сов. цирк», 1963, № 2.

страниц. Тема решалась старым, но надежным приемом сновидения — на арене как бы оживал сон героя.

Клоун, каламбуря, надевал белую куртку и колпак п преображался прямо на глазах у зрителей, как говорят в театре, открытым приемом, в повара. Завязкой была фраза: «Ну-с, обед приготовлен, можно и газеткой заняться». Сперва он читал вслух ряд смешных объявлений вроде этого: «Продаются породистые поросята: отец — английский боров, мать тоже порядочная свинья...» Читая газету, повар задремал, и дальнейшее действие разворачивалось уже в сфере сновидения.

Для этого номера были изготовлены крупные свиные рыла, наподобие карнавальных масок: вот хулиганствующая свинья, которая за словом в карман не лезет, а прямо за финкой; вот свинья, разводящая в квартире клопов; а это деловая свинья, которая без дела не сидит, ее всегда за дело сажают; вот Хавронья, мадам Хрю-хрю,— злоязычница, нашептывающая на ушко последние сплетни одна несусветнее другой, вот инженер-вредитель, маринующий рабочие предложения. С негодующим сарказмом обращался воинствующий сатирик к этому хряку: «Бросьте пятачком крутить! Ныне таких вредительских пятачков, быть может, на целковый всего и наберется, но в общем грош вам цена по коммерческому прейскуранту...»

Свинский шабаш удостаивали посещением и жирные боровы из мира капитала, что распространяют грязное хрюканье о Стране Советов.

— Хороши для отбивной,— резюмировал повар.

— А почему они у вас замолчали?— спрашивал шпрехшталмейстер,— спели бы что-нибудь хором!

— Не могут: их песенка спета...

Вся свиная команда, неся впереди лозунги: «Свиней двуногих прочь с дороги!..», «Марш на фарш!», покидала арену. В руках у сатирика — визжащий поросенок.

— Что это он у вас визжит?

— А он не визжит, он лозунг провозглашает: «Долой свинство, да здравствует свиноводство!»

Лишь только поулеглись беспокойные хлопоты с выпуском нового, необычайно трудного антре и жизнь вошла в привычную колею, Лазаренко, как и в прошлые приезды в Москву, как будет и впредь, отправился на знакомую Пятую улицу Ямского поля. Свидания с будущими клоунами, негласным опекуном которых считал себя, сделались для него насущной потребностью. Радовало, что вот уже несколько лет успешно действует Техникум циркового искусства, где молодежь обучают опытные мастера арены.

Юные энтузиасты — акробаты и жонглеры, наездники и эксцентрики — собственными силами превратили старые, захламленные расторгуевские конюшни в уютный цирк, с настоящим манежем. В этом помещении у завтрашних мастеров смеха был свой класс, где и происходили встречи известного клоуна с начинающими. «Ну-с, хлопчики мои славные, чем порадуете? Чем удивите?..» И хлопчики, смущаясь поначалу и робея, показывали своему кумиру репризы и антре, а он делал замечания, давал оценки, одобрял или критиковал. Беседовал Виталий Ефимович просто, без распеканий и менторства; молодежь любила эти встречи, любила слушать рассказы о комедиантах былых времен и нынешних, о затейливых выдумках комиков, о тонкостях клоунского искусства.

Эти встречи были нужны ему самому не меньше, чем зеленым юнцам. И поскольку ни учебников, ни пособий, ни даже программ по искусству клоунады не было и в помине, пользу таких уроков трудно переоценить. (Как жаль, как все-таки досадно, что эти интереснейшие беседы не были записаны и живут лишь в благодарной памяти немногих еще здравствующих участников этих разговоров.)

Москва была ему дорога и многочисленными приятельскими связями. В беспокойных странствиях клоуна-кочевника контакт с людьми, которых любил, по его собственным словам, был «согревающим костром на трудной и бесконечной дороге». В добром общении с ними вызревали новые планы и замыслы. Один из них подсказан Измаилом Уразовым, который предложил свою помощь литератора в создании книги «Роман русского клоуна». Слушая увлекательные рассказы Виталия Ефимовича о старом цирке, о годах ученичества, о колоритных фигурах атлетов-борцов, о цирковых хозяйчиках и знаменитостях, Измаил Уразов все настойчивее и настойчивее требовал: это нужно записать, это же необыкновенно интересно, вы — живая энциклопедия цирка.

Подтолкнул случай: литератор, историк циркового искусства и критик Е.'М. Кузнецов замыслил выпустить большой сборник статей ведущих мастеров арены. Понятно, что Лазаренко был приглашен одним из первых. Артист тотчас откликнулся письмом с Урала: «Задуманная вами книга, поэма о цирке, как вы ее называете, меня радует. Это нужно... От меня вы ждете статью в 35 страниц на машинке. Это, конечно, сложно и потребует много труда, а главное — энергии. Гораздо легче это было бы сделать, будь я сейчас в Москве, где находится мой архив. Ломаю голову — как выйти из положения и написать статью, вставив в нее цитаты из репертуара прошлых лет?.. Ах, если бы я мог оказаться сейчас дома и посидеть десять дней и десять ночей. И все было бы, как говорится, на большой... Хочется дать подробно, сочно и правдиво, потому что вашей книге придаю большое значение... Буду делать все возможное, чтобы осуществить задуманное» *.

*ЦГАЛИ, ф. 2087, оп. 1, ед. хр 88.

Завязалась переписка. Лазаренко уточнял пожелания составителя сборника, посылал сделанные наброски. Так началась работа, оставившая нам интересные заметки прославленного клоуна.

Уразов всячески поощрял это начинание и в один из приездов артиста в Москву откомандировал ему в помощь редакционную стенографистку. Она приходила, как было условлено, ежедневно в дом 12 по Тверскому-Ямскому переулку. Виталий Ефимович, расхаживая по комнате, вспоминал былое, а девушка быстро заносила все в большой блокнот из грубой серой бумаги.

«Роман русского клоуна» как будто начал уже осуществляться. Попутно автор готовил иллюстрации: заказал пересъемку дореволюционных программок, делал своим крупным, размашистым почерком пояснения на обратной стороне фотографий. Молодой художник Борис Зеленский готовил рисунки.

Был составлен план книги. Вот названия некоторых глав: «1) Судьба русского клоуна до революции. 2) Характер его смеха. 3) Социальный состав цирковых артистов. Из кого вербовались артисты (клоуны) старого цирка. <...> 12) Агитационная роль цирка в годы гражданской войны». Более подробно о ее тематическом содержании узнаем из творческой заявки Лазаренко и Уразова, направленной в издательство: «Книга должна отразить быт дореволюционных балаганов и цирков на фоне биографии заслуженного артиста республики Виталия Лазаренко. В книге мы предполагаем дать мало затронутую в печати «технологию» цирка, специфику цирковой работы. Кроме того, будут включены описания встреч и воспоминаний о Маяковском, Южине, Куприне, мировых цирковых артистах».

К сожалению, книге этой не суждено было появиться на свет из-за тяжелой болезни автора.