Виталий Лазаренко

Эпистолярное наследие Виталия Лазаренко невелико, до нас дошло всего несколько его писем. Тем ценнее эти фактологические свидетельства о времени. Набросанные торопливой рукой, часто после представления, ночью или где-нибудь на вокзале, во время переезда его строки доносят до нас живое дыхание дней минувших и проливают некоторый свет на жизнь их автора.

21 сентября 1924 года в поселок Фабричное, где у отца жила с малышом Мария (к тому времени она уже как наездница не выступала из-за полученной травмы), Лазаренко послал большое письмо, в котором рассказывал о своем пребывании в Харбине: «Уф, и далеко я от вас заехал, как вспомню, то просто не верится — тысяч одиннадцать верст, почти в четыре раза больше, чем от Москвы до Тифлиса. Дальше ехать железной дорогой нельзя, только морем — в Шанхай, в Токио и в Америку... Хочу тебе написать с того момента, как я выехал из Читы... Доезжаем до Маньчжурии, где стоят китайские войска. Там нас всех обыскали; часов пять ждали поезда в Харбин. Приехали утром, остановились в гостинице «Астория»... Первым делом отправились давать объявления...»

Он ходил по улицам огромного города. Все здесь было непривычно взору, слуху, обонянию. Это был другой мир, с другими ритмами и с другим наполнением жизни, смешение азиатского с европейским: шикарные модные костюмы и длиннополые халаты, элегантные платья и узорный шелк кимоно, колокольный звон и шелест колясок рикш, щеголеватые шоферы в открытых «бенцах» и возницы-маньчжуры в мохнатых малахаях на скрипучих арбах, заголовки русских, английских и украинских газет в киосках и иероглифы на пестрых вывесках магазинчиков и лавок, лепившихся друг к другу. В толпе — фашиствующие молодчики из отряда «Черные кольца», вооруженные ножами, японские офицеры в изящных мундирах песочного цвета, китайцы в синих дабовых куртках и штанах...

Первые два выступления должны были состояться на сцене театра в городском саду. Печатать и расклеивать афиши было уже некогда, и Лазаренко прибегнул к живой рекламе. Воспользовавшись воскресным гулянием, он продемонстрировал на площади перед садом прыжок через автомобили. «Гость привел многочисленную аудиторию в состояние длительного и бурного восторга,— написала вечерняя газета «Рупор»,— толпа подхватила на руки отважного прыгуна и долго качала под несмолкаемое «ура».

Однако лишь только белоэмигрантские отщепенцы распознали, что за птица залетела к ним из Совдепии, они живехонько сменили восторги на гнев. В той же газете появилась язвительная статейка под заголовком «Красный шут в Харбине». Следующий концерт прошел уже в полупустом зале.

Что же так взбесило белоэмигрантскую публику? Политически острый репертуар: агитационные репризы, и в первую очередь — новый, созданный по горячему следу номер «Советское чудо», о только что прошедшей в стране Октября денежной реформе, о введении устойчивой серебряной монеты. Написанный в форме раешника, он включал в себя пантомиму, акробатику, танец и шел в сопровождении музыки. Клоун в образе веселого, находчивого повара у полыхающей огнем плиты, с огромной сковородкой в руках показывал, «как работают повара из монетного двора», и «выпекал» серебряные блины — новехонькие монетки достоинством в десять и пятнадцать копеек: «блин, вбивающий в спекуляцию клин», и, наконец, «блин, сияющий, как именинник, а цена ему — ровно полтинник...»

В том же письме к жене Лазаренко сообщал: «Третий концерт хотели дать в Новом городе (здесь есть и старый)... а должен тебе сказать, что в том городе все контрреволюционеры: генералы ходят в погонах... Пришел китайский пристав и сказал, что играть нельзя; предлог нашел, что мы не взяли какого-то разрешения в полиции... Словом, пробыли в Харбине пятнадцать дней, а из них играли только пять... Меня бойкотировали, называли агитатором Москвы».

В этом городе Виталий Ефимович встретил многих знакомых цирковых артистов, оказавшихся по разным причинам в эмиграции и влачивших жалкое существование. «Харбин произвел на меня плохое впечатление,— продолжает Лазаренко,— многие травятся, потому что абсолютно нет работы... При мне одна актриса, жена Пясецкого, отравилась, но ее спасли, словом, такое безобразие, ты себе представить не можешь... наездник Каргаполов, ученик Панкратова, торгует газетами... Встретил там артиста Теодора, который работал с Коко, в очень плохом положении. Единственное, что его спасает,— он рисует».

Обрадованный встречей, Теодор повел Лазаренко к месту своей работы, в православный собор, где ему заказали подновить иконы и настенную роспись на библейские сюжеты. Он взобрался на леса, и озорно щурясь, придал лику одного из святых сходство с Лазаренко. Вот проказник! Потом приятели отправились на Диагональную улицу, где высилось новое здание цирка.

Лазаренко был немало удивлен: с чего бы это так оживился директор Изако, у которого ему приходилось выступать еще в старые времена? Радушно зазвал в свою конторку, угощал сигарами. Франц Яковлевич — изворотливый делец, мог ли он упустить такую приманку, не поживиться лакомым куском. Торжественным тоном пригласил прославленного гастролера на открытие своего «Большого французского цирка» — десять выступлений, за ценой не постоит, но одно условие — ни слова о политике, только чистый юмор. С таким великолепным комиком они всех растормошат, пробудят от спячки, заставят хохотать до упаду.

— Мы с вами тут целую революцию сделаем!

Губы Лазаренко тронула насмешливая ухмылка; надевая шляпу и направляясь к выходу, он ответил:

— А у нас революцию уже давно сделали...

Сблизился он в Харбине с поэтом Сергеем Алымовым, человеком нелегкой судьбы: за участие в революционном движении его, девятнадцатилетнего юношу, царские власти выслали в Сибирь. Оттуда он вскоре бежал в Маньчжурию, скитался по Китаю и в силу превратностей военной поры оказался в Харбине, Изведал горечь существования в чужом краю, среди людей, настроенных враждебно к его любимой Родине, тяжело страдал от этой ненависти и потому так сильно потянулся к московскому гостю, в котором увидел посланца далекой Отчизны, представителя революционного народа, созидающего новую жизнь.

Через два года Алымов вернется на советскую землю, которой он отдаст свое перо, дарование, жар своего сердца. Здесь он удостоится чести быть одним из тех, чьи имена воплотились «в пароходы, в строчки и в другие долгие дела», как сказано у Маяковского. По Волге и Каме курсирует ныне белобокий «Сергей Алымов».

Свою привязанность к артисту и его искусству поэт выразил в стихотворении, публикуемом впервые:

«Как Октябрь, непокорно-вихрастый

И насмешливый, как мятежи,

Он ваш вождь, рискачи-гимнасты,

Для него в героизме — жизнь.

Высотой дразня ходули.

Не боится сломать ребро.

Не ему, храбрецу, не ему ли

Называть красоту сестрой?

Не ему ли, что весь — пружина,

Не ему ли, что весь — полет,

Моих песен-летяг дружина

На трапециях воль поет!

Он такой простой и смелый,

Что его нельзя не любить,

Но какое герою дело,

Что он может себя разбить.

Он клокочет огнем стихии

И прыжком, изумляющим взгляд,

Иллюстрирует мощь России,

Для которой нету преград»*

*Печатается с некоторыми сокращениями. Хранится в ЦГАЛИ, ф. 1885, оп. 3, ед. хр. 1, л. 88.

Все время, что Лазаренко пробыл в Харбине, они были неразлучны. Алымов охотно взял на себя роль гида. Движимый всегдашней любознательностью, артист много бродил со своим проводником из конца в конец «города великих могил», как называют китайцы Харбин. Он кишел «бывшими».

Дальнейшее пребывание в этой гнетущей, пропитанной духом купли и продажи атмосфере отчаяния, взаимной подозрительности и неприязни стало для Лазаренко сущей пыткой. «Я страшно устал,— писал он родным,— и приходят такие моменты, что я как будто в течение недели копал землю... не дождусь, когда мы будем вместе».

Вспоминая эту поездку, Лазаренко в своих записках сообщает: «В конце концов китайская полиция выслала меня из Харбина за агитационную работу» *.

*ЦГАЛИ, ф. 2087, оп. 1, ед. хр. 80(3).