Виталий Лазаренко

Летом 1898 года на базарной площади города Александровска-Грушевского раскинулся латаный-перелатаный шатер передвижного цирка. Над входом висело длинное полотнище, а на нем крупными буквами было выведено: "Итальянский цирк братьев Котликовых". Сюда Венедикт Калинин, содержатель карусели, или попросту карусельщик, на правах давнего знакомца привел к господину директору своего восьмилетнего племянника Виталия. Степенный, исполненный чувства собственного достоинства гость не вдруг приступил к делу, сперва пустился толковать о новостях. Однако сметливый глава "Итальянского цирка"уже догадался, зачем изволил пожаловать визитер. С ухмылкой сказал, ощупывая цепким взглядом мальчишку с головы до ног:

— В ученье, небось, шкета определить?

— В ученье, точно, угадали, любезнейший Максим Иванович. В хорошие руки хотелось бы... От вас-то уж, известное дело, человеком выйдет. Сирота ведь, сестрин сын. Он, скажу, ничего, боек. И вообще, сообразительный...

Во время разговора Виталька, переминаясь с ноги на ногу, поглядывал живыми темными глазами на своего будущего хозяина. Шустрый мальчонка, судьба которого в этот момент решалась, впоследствии станет знаменитым клоуном-сатириком, и его будут помнить и чтить, пока жив цирк.

Виталий Ефимович Лазаренко родился 9 мая 1890 года в семье шахтера. По рассказам матери, отцовы предки перебрались в эти места с Украины. Ефим Лазаренко начал шахтерить сызмальства, как большинство тут, сперва коногоном, потом тягальщиком.

"Будь она, сынок, трижды проклята, эта работенка! "Из тягальщиков перевели в забойщики, долго кайлом хлеб добывал. А когда Виталию исполнилось четыре года, отец вышел в нарядчики — это уже, считай, начальство, хоть маленькое, а начальство. Дали казенную квартирку, отец на ручной тележке перевез домашние вещи из длинного, вонючего барака в отдельный флигель. Новоиспеченному нарядчику объявили, что ежели и впредь будет стараться — произведут в штейгеры.

С тех пор семья жила безбедно. В том, конечно, и заслуга матери: золотые руки были у Лазаренчихи, она искусно шила. Жены конторских — и те к ней приходили.

Было в этом доме много солнца и радости. Отец добрый, веселый, не ругался никогда.

Посадит рядом, обнимет за плечи и рассказывает что-нибудь, интересное. Или встанет на колени и, озорно играя глазами, выставит кулаки: вызывал подраться! Хотел, чтобы сын вырос смелый, не давал себя в обиду. Лицом они были очень похожи: тот же широкий, чуть вздернутый нос, тот же слегка выпуклый лоб, темные, живые глаза.

Дни проносились безмятежно и привольно. И хотя не было у Виталия кубиков, оловянных солдатиков, книжек с картинками, зато была полная свобода: с утра до позднего вечера гуляй-бегай где хочешь. Со сверстниками все окрестные места облазил. А летом - ничем не сдержать — удирали ребята на Грушевку, казавшегося тогда большущей рекой.

Любили догонять саженками плывущие на буксире баржи и, ухватившись за руль, волочиться по воде, а то и вовсе крадучись взобраться на палубу и оттуда — бух в воду!

Еще было удовольствие — ходить "на музыку". В большом сером здании из плитняка помещалась открытая хозяином шахтерская столовая с широкими окнами. Там стояло механическое пианино, и, когда его заводили, громко звучали вальс, полька или марш.

Иногда к пианино садился кто-либо из парней и дурашливо перебирал клавиши, будто в самом деле играл. Витальке тоже очень хотелось притронуться к белым и черным пластинкам...

Поодаль от столовой возвышался угрюмый копер с двумя огромными колесами, которые постоянно крутились. Рядом — четырехэтажное, сплошь прокопченное, мрачное здание шахтных служб. Именно туда ходил отец, чуть рассветет, и выходил уже затемно.

Осенью Виталий пошел в школу: учился с охотой, и грамота и счет давались легко, за смышленость хвалили. Но лишь год с небольшим провел за партой. Однажды, когда возвращался с уроков, его остановили во дворе: "Несчастье в доме...", "Погиб, Виталька, твой родитель...", "Горе-то какое!.."

Ефим Лазаренко не первый нашел могилу в угольном забое: аварии на шахтах случались то и дело, и в шахтерских поселках бегало много сирот.

После смерти мужа Марфа Александровна, сломленная горем, совсем растерялась. В эти-то дни подруга Фрося и пригласила ее к себе в Ростов. Город большой, торговый, писала она, миллионами ворочает, всем дело находится, а кто с головой, так и капиталец сколачивает...

— Ну дак што ж, сынок, поедем?

— Чего ж, поедем!

Хоть было ему всего семь лет, стал он для матери опорой. "Не твоя б, сынка, помощь,— говорила она потом,— худо б нам пришлось!"

Ютились у Фроси на веранде. Как во всех южных городах, во дворе была сложена большая плита с трубой. Весь день мать хлопотала вокруг чугунков с тушеной картошкой, а он продавал эту нехитрую еду, бегая к реке, на Торговый спуск. Здесь толпились горластые бабенки и старухи, тут же сновали и такие, как он, разбитные, бойкие на язык ребятишки. Но, увы, тех, кто предлагал товар, было куда больше, чем тех, кто способен был заплатить за него. Вот почему на спуске к Дону (торговать разрешалось только там) грошовый товар сбывали наперекрик, нахально зазывая, порой хватая за рукав. Не возбранялось и охаивать харч соседних продавцов, и высмеивать их, и цену сбивать.

Когда Виталий малость осмотрелся, то не стал дожидаться, чтобы проголодавшиеся являлись сюда, а отправлялся сам, хоть это и было запрещено, к пакгаузам, к складам — угольным, лесным, хлебным, мучным, зерновым, рыбным, арбузным. Целыми днями в жару, по пыли таскал он тяжелый чугунок, обернутый ветошью, сновал под неутихающий гомон, лязг и свист среди полуголых грузчиков, густо запорошенных то углем, то мукой, среди тачечников, матросов, ломовых, крючников, крестьян-сезонников, а то и "беспачпортной" голи перекатной — причалы кишмя кишели этим пестрым людом. Он научился еще на подходе угадывать тех, кто отзовется, кивнув на чугунок: "Клади!", а кого лучше подобру-поздорову обойти стороной: народ здесь грубый, суровый, многие озлоблены непосильным трудом. Мальчишку выручала природная бойкость и сметка; он умел вовремя улизнуть, насмешливо "отбрехаться", прикинуться убогим и жалким или, наоборот, настырным. Жизнь заставляла его быть изворотливым и цепким — всех конкурентов, бывало, обскочит.

Немного позднее Виталий расширил свой "плацдарм": изучив расписание пароходов, стал промышлять и у пристаней. Неимущие палубные пассажиры-транзитники охотно раскупали дешевую горячую снедь. Отсюда прогоняли особенно свирепо, не скупясь на подзатыльники, и нужна была отчаянная дерзость: прогнали тут — вынырнул там. Иной из пассажиров и не собирался вовсе покупать, да уж больно лихо расхваливал мальчуган свою картошку. Мать с гордостью говорила: "Добытчик мой, родненький".

Детство Виталия кончилось рано. Три месяца в Ростове, закалили его, воспитали стойкость, приучили быстро ориентироваться в любой обстановке. Так что к долголетним тяготам циркового ученичества он пришел в какой-то мере подготовленным.

Сохранились три краткие автобиографии Лазаренко, написанные в разное время, и во всех трех он неизменно указывает: "...отдан был на восемь лет в бесплатную выучку директору бродячего цирка Котликову. Начал выступать уже через несколько месяцев после поступления... Как всякий ученик, я вставал на рассвете, чистил картошку, ходил на рынок за продуктами, жил впроголодь. Но меня учили и цирковому искусству. Обучение было универсальным: акробатика, гимнастика, игра на музыкальных инструментах, учили также вольтижировать на лошади".

Итак, попробуем проследить жизнь Лазаренко в годы циркового ученичества. Но сперва несколько слов о самом цирке братьев Котликовых. Это было не слишком преуспевающее, типично семейное дело. Артисты со стороны приглашались лишь в исключительных случаях. Каждый член семьи исполнял по нескольку номеров, а чтобы у публики создавалась видимость большого состава труппы, в афишу ставили псевдонимы.

Так Лука Котликов, брат главы заведения, стал Лукашенко, а его племянница Мария, выступавшая в амплуа "женщина-атлет",— Яновой (псевдоним образовался из окончания фамилии ее мужа — Лукьянов). Сыновей хозяина, старшего Андрея и младшего Григория, по цирковой традиции величали Андро и Григорасом; позднее и Виталия будут именовать в афишах Виталиусом, а другого ученика, Васю Иванова,— Васильямсом.

Максим Иванович и Лука Иванович Котликовы, сами некогда прошедшие суровую школу ученичества, по той же методике воспитывали и своих детей и учеников. Программа цирка братьев Котликовых была довольно разнообразной. Блистала в ней красавица Каролина. Грациозная и неизменно одухотворенная, она великолепно танцевала, музицировала на различных инструментах в дуэте со своим мужем Андро, эксцентриком и клоуном-буфф, а вместе с деверем Григорасом балансировала на тугонатянутой проволоке. Но коронным ее номером было наездничество. В белой черкеске с красным башлыком она носилась по кругу манежа самым быстрым карьером, проделывая на бешеном скаку отчаянно смелую джигитовку.

Бывший ученик цирка Котликовых Василий Иванов в своих неопубликованных воспоминаниях пишет: "Темпераментным исполнением Каролина так восхищала публику, возбуждала такой подъем духа, что глядя на нее казалось, как будто ты сам летаешь по воздуху". Хорошим парфорс-наездником был и Григорий Котликов, он обладал прекрасной, выразительной статью, которую в цирке называют школьной постановкой, и очень уверенно держался на крупе коня, идущего резвым галопом.

Небезынтересен был номер Адольфа Лукьянова, мужа Марии. Он выступал как гимнаст на штрабатах*. Сильное впечатление на публику производил финальный трюк: Адольф взбирался на металлическую перекладину под купол цирка, надевал на шею петлю- "удавку" и нарочито медленно, чтобы собрать внимание публики, затягивал ее вокруг горла, потом долго примеривался для опасного прыжка, поглядывая сверху на опилки и нагнетая напряжение. В оркестре барабан выбивал тревожную дробь. И вдруг под испуганный вскрик цирка Адольф, как пишет Иванов, "Бросался вниз головой. После обрыва подставляли стул и он, невредимый, стоя на нем, под оркестровый туш, снимал с шеи штрабат".

Первое лицо этого циркового табора, Максим Котликов, в ту пору, когда Виталий поступил к нему в учение, уже не выходил на арену в качестве гимнаста, наездника и акробата, а показывал одну-двух дрессированных лошадок.

Его брат, "совладелец предприятия", как любил говаривать Котликов-старший, представал перед публикой воздушным гимнастом и недурственно исполнял на скачущей лошади сложные мимические сценки из классического репертуара конного цирка: "Матрос в бурю", "Жизнь солдата", "Гусар во хмелю". Истинным же коньком Луки Ивановича были прыжки через препятствия. Во время его бенефисов доставали из сундука большую, как противень, доску-клише и несли в типографию заказывать афишу "Смертельный прыжок дьявольского прыгуна". Художник-гравер изобразил артиста, перелетающего над взводом солдат, высоко поднявших ружья со штыками. Впоследствии Лазаренко позаимствует этот прыжок у своего учителя, превзойдет его и даже получит в подарок то самое клише с ксилографическим рисунком.

Но до этого еще далеко. Сперва ему предстоит усвоить кое-какие житейские уроки. Как, например, цирковой ученик должен вести себя в дороге при переездах, каковы его обязанности во время постройки цирка, от кого из членов труппы ждать ему добра, от кого худа.

Старый цирк был пропитан суевериями, точно улица звуками. Одни из них воспринимались как "знак божий", другие возводились в строго соблюдаемые правила поведения. Приметами объясняли провалы, разорения, несчастные случаи. Тот, кто поступил вопреки примете, мог навлечь на себя гнев всей труппы.

*Веревки определенной длины, смотанные особым образом в кольца-петли и одним концом закрепленные чаще всего на щиколотках артиста, распускаются при исполнении трюка "обрыв".

Итак, первая пощечина — первый урок на тему: "Чти приметы". Было это так. Виталия послали в типографию. Воротясь со свежим оттиском, он неосмотрительно положил его на постель и тут же, потирая щеку, выслушал суровое наставление: не клади афиши на постель, не губи выручку! Вскоре он уже хорошо знал: шить в стенах цирка — зашивать дело; садиться на барьер спиной к манежу — оскорблять свое искусство; встретить, едучи на новое место, бабу с пустыми ведрами или монаха — прогореть. Запомнил множество и других примет.

С первых же дней узнал Виталий, каким суеверным и набожным был хозяин без господа бога — ни шагу. У него уж упаси бог сесть за стол или выйти из-за стола, не перекрестив лоб, или выйти на манеж, не осенив себя крестом. У Котликова при возведении цирка было принято служить не один, а два молебна: "на освящение места" и "на открытие здания".

Строительство цирка — самая жаркая пора. Дела хватает каждому, и все — "живей! живей!..". Минутки не передохнуть.

Но вот круглое здание уже высится посреди площади. Полдела, считай, позади. Остается внутреннее убранство: обить ложи кумачом, кумачом же застелить барьер и скамьи первого ряда для "чистой публики", развесить на опорных столбах медальоны — огромные щиты с изображением паяцев в шутовских колпаках, лошадиных морд в полукружье подков, оскаленных тигров и львов. Потом вычистить ежиком стекла — да гляди не зазевайся, не разбей ненароком — такую получишь взбучку, долго не забудется.

Подрежь затем фитили, залей во все лампы керосину, надрай до блеска отражатели из белой жести, "лиф-лекторы", как их называет хозяин.

Кроме тех ежедневных обязанностей, которые Лазаренко перечислил в автобиографии, было у него предостаточно и других: расклеивать афиши, например. Обычно ходили по двое, ночью или на рассвете. Иванов — он более легкий — вставал Виталию на плечи и наклеивал, как требовал Котликов: высоко, чтобы уличные мальчишки не могли сорвать.

А вот летучки разносили по городу в одиночку. Нагруженные пачками розовых, желтых, синих листков, шагали главной улицей и раздавали прохожим зазывные приглашения в цирк на "неповторимые гала-представления"...

Любой член котликовской семьи мог послать воспитанника с поручением: доставить, скажем, на другой конец города записку, сверток или конверты с пригласительными билетами на бенефис. Каждый ученик (их было четверо) обязан вместе с конюхом чистить, поить и прогуливать лошадей, помогать хозяину во время утренних репетиций "гонять лошадок" в манеже.

Дежурили по двое на конюшне, следили, чтобы ночью кони не отвязались, не затеяли драку. Зимой в холодных цирках во время дежурств мальчики отчаянно мерзли: уж на какие только уловки не пускались, чтобы как-то согреться: собирали после представления на местах газеты и оборачивали ими ноги, закатывались в ковер, забирались в сено — и все равно тряслись, как цуцики.

Как-то, совсем окоченев, Виталий попытался было дерзко обойти запрет: снял со столба лампу-молнию и зажег — погреться от ее тепла, и вдруг — как из-под земли — хозяйка.

— Это еще что за люминация! — хрипло заорала она, кутаясь в тулуп.— Цирк спалить вздумали! Керосин без пути жгете! Опять ты, баламут окаянный, твои выходки.

Хозяин из тебя живо дух вышибет!..

С первых же дней мадам Котлик, как ее звали в труппе, невзлюбила своевольного мальчишку, озорника и заводилу. А началось со старого башлыка, который она купила на толкучке почти задаром Башлык был хотя и верблюжьей шерсти, да уж больно поношен.

Ходить в нем Виталий наотрез отказался: от "обновы" неприятно пахло паленым, видать, перед продажей над ним основательно потрудился горячий утюг.

— Ишь, прынц какой! — возмутилась благодетельница,— еще и не угодишь, дьяволу. Ну и ходи в чем знаешь, коли так...

Ее неприязнь, которую Лазаренко ощущал на каждом шагу, передалась и хозяину, тот тоже изводил попреками и придирками. Оказавшийся в непривычной и враждебной обстановке, мальчишка остро страдал, чувствуя несправедливость. Хозяин с хозяйкой проповедуют: не кради, не обманывай, а сами поступают наоборот — хитрят постоянно, ловчат, злобствуют. Это ожесточало, заставляло приспосабливаться, и неизвестно, кем бы он вырос, не окажись на его пути двух добрых наставников — Каролины и Луки Ивановича.

Каролина стала привечать новенького, когда он только-только входил в незнакомый и сложный мир цирка. Однажды увидела, как у мальчонки затуманились слезой глаза; взяла его за плечо, повернула к себе и сказала ласково, что плакать артисту цирка никак негоже.

Надо быть терпеливым. Без этого ни в гимнасты, ни в наездники не выйти. Его ждет еще много такого, на что не хватит никаких слез... В ее словах Виталий улавливал шутливую интонацию, какую часто слышал и у отца. Напоследок пообещала свою помощь:

— Когда что-то не получается, когда что-то не так, приходи, не стесняйся. Вдвоем что-нибудь да придумаем. Ведь придумаем, верно?..

В юности, пожалуй, у каждого из нас случались трудные минуты, из которых вызволяла добрая фея. Такой феей-покровительницей "гуттаперчевого мальчика" и стала наездница Каролина. Рано оторванный от дома, Виталий потянулся к ней, заменившей ему, по сути, мать, и готов был сделать для нее все. Мягкая, внимательная, справедливая, Каролина помогала, впрочем, не только Виталию, но и другим ученикам. Замечания делала не обидно. Утешит, подбодрит, вселит уверенность. Доброе, проникновенное слово этой женщины могло сделать то, чего не удавалось добиться ни побоями, ни руганью, ни угрозами.

Не будет преувеличением сказать, что именно она заложила основы нравственного воспитания у подростка Лазаренко.

Лука Иванович привязался к ученику из Александровска-Грушевского позднее, когда обнаружил у него редкостные способности, что для человека, преданного манежу, оказалось решающим.

Свои занятия с учениками Лукашенко неизменно начинал с "разогрева", то есть с разминки мышц, знакомой любому спортсмену. Потом бег: по сто кругов рядом с барьером, ограждающим арену. После этого на манеж выводили Буланку, ветерана гомельской пожарной части, приспособленную к концу своих дней увеселять публику.

Бывшего борца с огнем научили разыгрывать забавную сценку из старинного репертуара конного цирка. Однако наилучшее дело нашлось Буланке при обучении будущих артистов вольтижировке, молодеческой езде, позаимствованной некогда цирком из народных празднеств, на которых устраивались состязания на лошадях. Именно здесь старый пожарный одёр оказался незаменимым. Недостающая резвость выбивалась из коняги и учеников обжигающим кончиком шамберьера, длинного бича с гибкой рукоятью.

Учили детей стоять на руках, на голове и гнуться. Непременным номером каждого ученика был "каучук", демонстрация гибкости тела,— с него чаще всего и начинали они свою цирковую карьеру. "Люди без костей" нравились публике, бытовало даже нелепое мнение, будто для придания этой самой гибкости маленьких детей парят в молоке.

Виталию тоже развивали "боген", то есть крутой прогиб корпуса назад. Упражнения эти причиняли ужасную боль. Строгий учитель, бывало, силком сгибал мальчишечью спину да еще ойкать не велел: "Нечего лазаря петь, господин Лазаренко! "Больно", "больно", знамо дело, больно. За так не вскочит и чиряк...".

Лука Иванович был человеком во многом удивительным, несуетным и немногословным, однако с любопытными суждениями, неудачник, обозленный жизнью. Осенью на любом ветру, зимой в любую стужу он ходил с обнаженной грудью, мускулистой и твердой, как панцирь. И лицо у него тоже было мускулистым, слегка вытянутым, пропаханным глубокими бороздами у крыльев носа и в надбровье, что придавало ему несколько надменный вид. От уха, вдоль щеки и шеи у Луки Ивановича шел широкий красный шрам — след от несчастного случая.

Лазаренко чувствовал, что учитель относится к ним, мальчишкам, хотя и со всею строгостью, но беззлобно, с желанием научить тому, что хорошо знает сам. Конечно, мог и влепить затрещину и вышутить, да еще как! Но никогда не старался унизить.

Исподволь, быть может, даже и не ставя перед собой такой цели, Лукашенко прививал ученикам уважение к профессии, и не столько словами, сколько собственной беззаветной любовью к цирку. Неустанно показывал им красоту этого искусства, говорил образно и впечатляюще: "Я, маленький, когда в первый раз в жизни увидал цирк — это был цирк братьев Годфруа,— так поразился, что и сказать невозможно, будто царство небесное увидал. Думал: цирковые — это... это какой-то особый народ, из каких-то там неведомых стран".

Он терпеливо внушал своим подопечным мысль об огромной ответственности артиста перед публикой: "Она ведь приходит в цирк, как на праздник, приходит за радостью, как вот мы с вами в божий храм идем на светлое рождество за благодатью для просветления души... Публику, щенки, почитать надобно... Вот как дядя Гриша, как дядя Андрей. Ты видал,— строго посмотрел Лукашенко на Виталия,— чтобы когда-нибудь кто из них вышел на манеж не брит, не опрятен, не наглажен? — Виталий тут же представил себе жгуче-черные, красиво набриолиненные волосы Луки Ивановича.— Не видал. И не увидишь..."

Безусловно, Лазаренко повезло, что первый наставник его оказался не только хорошим артистом, мастером своего дела, но и незаурядной личностью. Прославленный клоун всегда вспоминал о первом учителе с душевной теплотой и благодарностью.

Акробатические прыжки — краеугольный камень старого цирка. Артисты, как правило, были универсальны, исполняли по нескольку номеров различного жанра. Лукашенко не уставая повторял ученикам: "Кто силен в сальтах, тот горазд на любую цирковую работу..." "Что такое сальто? — спрашивал он.— Сальто — это значит с такой силой подбросить свое тело кверху, чтобы оно перевернулось в воздухе и чтобы ты пришел не сюда,— Лука Иванович похлопал хихикнувшего Иванова по вихрастой макушке,— а на ноги. Ясно?"

Увидав однажды, как Виталий повторил его собственный трюк "на разминку"— многократные перескоки через стул вперед и назад, трюк, считавшийся не из простых,— Лука Иванович немало удивился этой редкостной "прыгучести". Его охватило сильное душевное волнение, близкое тому, какое изведывает счастливец золотоискатель, нашедший самородок. Заниматься с будущим прыгуном Лукашенко стал самозабвенно, с азартом, нередко игнорируя других учеников, разжигая у юнца честолюбие, злясь, когда не выходило, и радуясь удачам.

Мастер привязался к воспитаннику, словно к сыну. "Запомни,— говорил он, разъясняя секреты прыжков,— тут у тебя могучая пружина". Взяв ученика за ногу, Лукашенко слегка ударял по носку. "А тут,— сжимал он пальцами под коленом,— другая пружина, колоссальнейшей силы. Вот они-то и подбрасывают тебя вверх, а когда приходишь на землю, смягчают удар... Вот и прикинь, с каким же усилием должен взметнуться. А крутить сальто где надо? — Акробат поднял руку над головой ученика.— Вот где! А ты манеж волосами подметаешь. А ну, сызнова..."

День ото дня Виталий постигал тонкости прыжковой акробатики, ставшей для него главным предметом. Ему был далеко не безразличен собственный успех, а к успеху товарищей относился ревниво. Страстно захваченный "сальтами", он нередко тренировался по ночам, тренировался со свирепой одержимостью.

В ближайший понедельник Лукашенко повел его к сапожнику и заказал легкие ботинки на прочной лосевой подошве, удобные, а главное, первые, сшитые по ноге, а не какие-то там обноски. Виталий гордился этими ботинками и берег их; ему казалось, что именно в них у него стали хорошо получаться флик-фляки на месте, арабские колеса, заднее сальто, ляг-вскочи. Ляг-вскочи, придуманные, как говорят, русскими скоморохами, у него выходили особенно лихо. Из лежачего положения он одним резким махом ног поднимался во весь рост, словно подброшенный мощными пружинами. И так несколько раз подряд: ляг-вскочи, ляг-вскочи...

А вот переднее сальто, то самое, которое впоследствии станет его коньком, поначалу не удавалось. Не то чтобы вовсе не шло, а не было в этом трудном прыжке завершенной легкости на всех стадиях от взлета до приземления. Переднее сальто по сравнению с задним выполняется реже. Прыгуну в момент вращения тела труднее ориентироваться, ибо точку приземления видит он позднее, чем во время крутки заднего сальто. Виталий вновь и вновь взметывал свое тело вверх и закручивал себя вперед волевым, как его учили, взмахом рук и головы и каждый раз оказывался на карачках.

Однажды учитель вытащил из кармана спички и рассыпал по барьеру весь коробок.

"Повторяй столько раз, сколько тут спичек,— сказал он и разъяснил: — Сделал трюк — положи спичку в коробок, еще раз — еще спичину. И так, пока весь коробок не соберешь... "Через тридцать лет по системе "на весь коробок" Виталий Лазаренко будет обучать прыжкам и своего сына. Тогда же в упрямом поединке с неподдающимся сальто настырный парень доводил себя до полного изнурения. "Передохни",— говорил учитель.

"Не!" — с отчаянной решимостью возражал Виталий и, отерев вспотевший лоб подолом рубахи, в яром ожесточении принимался крутить сальто вновь. И опять, если перекрутил — растягивался на опилках лицом вниз, недокрутил — летел на затылок. Но чаще всего, как говорил Лука Иванович, приходил "на четыре точки". После репетиций Виталий забрасывал его вопросами: как это, как то? "Больно парень ты выпытчивый",— с добродушной ухмылкой отмахивался учитель.

Трамплин все Котликовы упорно называли трамполином. "Трамполин"— долго говорил и Лазаренко. Хорошо прыгать с трамплина-дрючка он научился не вдруг. Лука Иванович уж на что редко раздражался на него, а и он терял терпение. Устало опустившись на козлики и по обыкновению теребя ученика за пояс, он втолковывал: "Ты пойми, в трамполине главное что? Главное — согласить свой толчок с его,— Лукашенко кивнул на площадочку,—отдачей. В этом вся суть. Тут надобно особое чутье: отбился удачно, вовремя, и тебя эта штука подбросит ажио под небеса... И помни — разбег во всю силу, что есть прыти. Ну, айда!"

Пройдут годы, и прыжки с трамплина станут коронным номером Виталия Лазаренко.

У Котликовых десятилетний акробат узнал и другую разновидность прыжков с трамплина. Было это в Кременчуге, где Лука Иванович в прошлые приезды снискал признание публики. Ныне, на свой бенефис, он решил показать новинку — "Большой батуд".

Батуд? Что это за штука такая? Виталий с интересом смотрел, как трое бородатых плотников под ревностным наблюдением бенефицианта сколачивали длинный помост, вроде дощатой дорожки, возвышавшийся над манежем аршина на два. Другой конец дорожки, круто поднимаясь, уходил за кулисы. "Для разбега",— пояснил бывалый Федька. "Бежать с такой горки, понятное дело, будешь куда быстрее",— сообразил Виталий.

В манеже, на конце настила Лукашенко долго укреплял подкидывающую доску — трамплин. То и дело вставал на нее ногами, сильно раскачивал вверх-вниз, проверял, хорошо ли пружинит, надежна ли, достаточно ли высоко будет подбрасывать.

Когда все было готово, Лукашенко и Григорас нагребли к тому месту в манеже, где должны приземляться после прыжка, кучу бурых опилок. Жадными глазами глядели ученики на Луку Ивановича, собиравшегося опробовать батуд. Обутый в легкие парусиновые ботинки, учитель встал на самой вершине дощатой горы, держась за стропило; примерился, изготовился — все тело напряженно подобралось — и вдруг на предельной скорости побежал с горы, дробно грохоча о доски, резко отбился ногами о трамплин, взлетел тугим комком и опустился как раз на кучу опилок, подхваченный на всякий случай под руку Григорасом. Однако инерция оказалась столь большой, что он пробежал до самого барьера, на который вскочил с ходу и, сразу оборотясь и задорно подбоченясь, выкрикнул: "Пойдет!.."

Потом, так же громко и гулко грохоча, прыгал Григорас, прыгал с молодеческой удалью.

Попросился прыгнуть Федька, и даже Андро, которого Виталий ни разу не видел прыгающим, даже и он раззадорился. Виталию тоже ужасно хотелось, и, словно угадав это желание, Лука Иванович, уцепив его за пояс, спросил строгим тоном, испытывающе заглядывая в глаза: "Попробуешь?" От неожиданного приглашения ученик поперхнулся...

Попробовать-то охота, и еще как, а вот получится ли? Не покалечиться бы... Вслух же сказал, упрямо поведя плечом и по обыкновению глядя на серебряный крест на загорелой груди учителя: "А чего ж, давайте!.." Не отпуская ремень и теребя за него, педагог подробно разъяснил весь путь от разбега до приземления и после этого кивком пригласил обоих племянников постраховать.

Сверху Виталий увидел: Лука Иванович подгребает граблями опилки, делает кучу еще больше. Когда юный прыгун занял исходное положение, его внезапно прошибла дрожь. С ужасом, холодящим все внутри, глядел он вниз и вымерял глазами шаткую дорожку, ощущая смертельный страх.

— Опять раздумывать? — крикнул снизу Григорас. А Лука Иванович сказал незлым, спокойным голосом, нацелясь в зрачки прыгуну:

— Страшно, дак слазь!

"Еще чего, "слазь",— подумал Виталий, нахмурясь и облизнув сухие губы.— Что я, трус, что ль, какой?" На щеках у него проступили красные пятна. Он вытер о штаны вспотевшие ладони и, раздувая ноздри, решительно крикнул стоявшим внизу:

— Прыгаю!

Внутри у Виталия все ликовало, все пело и беззвучно смеялось. Возбужденный удачей, он удивительно отчетливо осознавал каждое свое движение: и тот миг, когда, поборов страх, стремительно сбегал с гулко громыхающей горки, и когда, группируясь — сжимая тело в комок — энергично закручивал сальто, и когда промелькнул в глазах огромным колесом цирк, и момент приземления. Счастливому, задохнувшемуся радостью, ему захотелось закрепить свой успех, и, еще не отдышавшись, не спрашивая разрешения, он помчался на дощатую горку. И снова удача. Каролина, которую гордый собой Виталий увидел в главном проходе, издали похвалила его, без слов, одними глазами. В последнем отделении этого памятного бенефиса Виталий Лазаренко, одетый в яркий балахон паяца, с пунцовыми пятнами на щеках, в любимых ботинках на лосевой подошве, впервые участвовал со всей труппой в "Большом батуде".

Главным же в занятиях, конечно, была подготовка к "воздуху", то есть к исполнению воздушных номеров. Гимнастикой с учениками занимался Григорас. "Какой же ты воздушник,— твердил он Виталию,— ежели торс твой не из железа, ежели не набит мышцами? А для стальных мышц незаменимо что? Незаменимы кольца..."

Как встарь, так, впрочем, и теперь не найти цирка, за кулисами которого не висели бы привязанные где-нибудь к прочной балке "колечки"— простейший гимнастический снаряд. Лазаренко научился выполнять на нем различные упражнения: штицы (силовые подтягивания на руках до упора), вывороты, передний и задний бланши. Виталий уже перешел с"низкой"трапеции, подвешенной рядом с конюшней, на высокую, укрепленную под куполом. Однажды в конце репетиции, сделав заключительную "мельницу", он спустился вниз и, пошатываясь от быстрого кружения, пошел к барьеру, чтобы передохнуть. Григорас удержал его за плечо и, повернув к себе, сказал, испытывающе заглянув в глаза: "Завтра на утреннике хочу выпустить тебя с трапешкой. Не забоишься? "Лазаренко передернул плечом: дескать, с какой стати ему бояться?..

Первый выход новичка в манеж как в прежние времена, так и теперь — событие в жизни цирковой семьи. Ни один член труппы не преминет взглянуть хоть мельком на дебютанта.

И до этого злосчастного утренника Виталий не раз появлялся на манеже: и в пантомимах, и клоунам помогал, и все было вроде бы ничего, но тут — первый самостоятельный выход. Когда в воскресенье его громко объявили: "Юный гимнаст Вита-а-лиус! Бе-е-есстрашные упражнения на трапеции!", он шел к веревочной лестнице, словно в тумане, никого не видя, ничего не слыша, едва передвигая пудовые ноги, голова будто свинцом налилась. А еще мешало трико, не по росту, наспех подобранное. Мысли о неудобном и некрасивом костюме мешали сосредоточиться.

Почти машинально взобрался наверх, огляделся и заставил себя усилием воли думать только о номере. Уверенно проделал все, что заучил с Григорасом, остался лишь "обрыв", а затем "мельница"— и делу конец.

Виталий отдыхает перед "обрывом", сидя на трапеции, точно на качелях, и только теперь слышит музыку: дирижер подобрал такую печальную мелодию, аж за сердце берет. Внизу он видит маленького Григораса и маленьких униформистов. Все смотрят вверх, на него.

"Делай!"— приказал он себе и лег спиной на трапецию. Музыканты смолкли, лишь один барабанщик рассыпает тревожную дробь. И в этот момент ему пришло на ум "оборваться" не на подколенки, как велел Григорас, а пойти на полный обрыв, то есть зацепиться за стропы носками. На репетиции этот трюк выходил у него неплохо...

Григорас, будучи опытным гимнастом, заметил непредвиденную заминку наверху и сделал шаг вперед, изготовясь. И, оказалось, в самый раз: мальчишка вскрикнул, как его научили, и бросился вниз головой. Правая нога пошла верно — вдоль стропы, а вот левая — скользнула мимо... Теперь уже вскрикнула вся публика.

В старом цирке предохранительную сетку натягивали лишь для воздушного полета.

Гимнасты же на снарядах выступали без страховочных лонж и тросиков. На случай срывов внизу бдительно дежурил наторелый пассировщик. Умение пассировать было хитрой наукой, постигаемой долголетним опытом и особым чутьем. Скверно, очень скверно окончился бы этот дебют, не окажись здесь Григораса с его точным глазомером и крепкими мускулами. Он ловко, сильным толчком сбил инерцию падения. Виталий стоял на ногах цел и невредим, однако совершенно потрясенный происшедшим. Публика с облегчением захлопала, и Григорас, тяжело дыша, согнул еще дрожащего всем телом дебютанта в поклоне на три стороны.

За кулисами Каролина притянула его к себе и сказала непривычно серьезно: "Ну, артист, счастлив твой бог... Благодари Григория Максимовича, он тебе вторую жизнь подарил".

Вдруг кто-то грубо рванул Виталия за плечо, оглянулся — хозяин. Что ни случись — он тут как тут. Лицо искажено злобой: "Учили тебя, паршивца, так не переделывай на ходу!.."

— Никогда, слышишь, никогда не раздумывай! — строго наказал и Лукашенко.— Не переделывай на ходу...

Не раздумывай — это железное цирковое правило Лазаренко будет свято соблюдать всю свою творческую жизнь.

Как только Виталий стал выступать, его, подобно другим работающим ученикам, посылали после номера в публику на сбор "тренгеля".

Унизительная обязанность эта была гордому мальчишке люто ненавистна. Лучше бы еще три раза на трапецию подняться, только бы не это тошнотворное дело — ходи между рядами с протянутой тарелочкой, собирай подачку, кто сколько кинет. К тому же хозяйка обвиняет учеников в жульничестве, говорит, что приворовывают от "тренгеля", за щеку прячут. К Ваське Иванову даже в рот пальцем полезла.

В Ахтырке дела пошли из рук вон плохо, бывали дни, когда касса продавала пятнадцать-двадцать билетов. Труппу охватило уныние.

Хозяйка велела достать из ящика шарманку, коврик и отправила учеников выступать по дворам. Лукашенко, чтобы не видеть этого, как он говорил, гнусного позора, угрюмо закрылся у себя и не показывался до самого отъезда.

Целых три дня ходили уличные комедианты с утра допоздна, акробатничая на базаре, на привокзальной площади, в скверах, собирая жалкое подаяние. А следом неотступно тащилась мадам Котлик и после каждого сеанса забирала выручку.

Григорий Максимович Котликов, которого в цирковой среде знали лишь под псевдонимом Григорас, проявил себя как способный режиссер: он ставил пантомимы, придумывал оригинальные номера и особенно изобретательно оформлял бенефисы. Лазаренко участвовал в нескольких постановках Григораса, из которых более всего любил веселую сценку "Трубочист и подручный". Трубочистом был Григорас, а он, Виталий,— подручным. Они появлялись в манеже чумазые, перепачканные сажей (перед выступлением юный артист гримировал лицо, шею и руки смесью из жженой пробки и пива). На головах у обоих драные цилиндры — непременная деталь производственной одежды трубочистов. Вертлявый подручный нес на плече прокопченную лесенку и черное ведро с метелкой. Подобного рода парочка на городских улицах той поры — картина примелькавшаяся. Подручный, каким его изображал начинающий комик, был плутоватым малым, то и дело подстраивающим мелкие козни своему нерасторопному мастеру: смешно подшибал его лестницей, задевал, якобы нечаянно, метелкой, надевал на голову ведро. Пантомима органично перемежалась быстрыми акробатическими комбинациями, и в конце номера крепыш подмастерье утаскивал плече измочаленного мастера.

Вместе они также "работали перш". Григорас вставлял в металлический стакан, укрепленный на поясе, высокий десятиаршинный шест, покрытый в соответствии с тогдашней цирковой модой бронзовой краской, а Виталий с плеч Луки Ивановича взбирался по золотистому першу к самой его верхушке и там, продев ногу в петлю, выпрямлял тело и держался горизонтально, задорно раскидывая руки и сильно, как учила Каролина, прогибаясь в пояснице. Называлось это "делать флажки".

Под псевдонимом Братья Гриватто. Григорас и Виталий исполняли красивый воздушный номер доппль-трапе*, неизменно пользовавшийся большим успехом.

За годы, проведенные в цирке Котликова, Лазаренко участвовал едва ли не во всех воздушных номерах. Гимнастика нравилась ему. Зимой вот только плохо. В цирке холодюка — изо рта пар идет. Выйдешь в трико — тело все окоченеет, перестает тебе подчиняться, и дрожь мелкая бьет, словно в лихорадке. Возьмешься за железный гриф, а он как раскаленный. Раз даже кожу с ладони содрало; не работа — одна мука.

Любил Виталий участвовать в пантомимах, где надо было кого-нибудь изображать. С особым удовольствием исполнял "Садовницу", мимическую сценку на лошади. А поначалу взбунтовался: показалось постыдным надевать девчоночье платье.

— Это еще что за новости! — рявкнул Григорас, готовивший сценку.— Будешь барышня, и весь сказ!

Виталий набычился и буркнул, не поднимая головы:

— Не буду... девчонкой.

И в тот же миг получил такую затрещину, что с ног долой.

— Григорий Максимыч,— неожиданно вмешалась Каролина, возникнув, как все добрые феи, в самую нужную минуту,— давайте я с ним позанимаюсь мимикой. Пойдем, Виталик, пойдем...

Они шагали кругами за конюшней, где Виталий каждый вечер после джигитовки прогуливал солового Янычара лихой черкешенки. Добродушным тоном, даже вроде шутливо Каролина объясняла: стыдного тут ничего нету, раз он артист, тому придется играть всякие роли. Такая уж это профессия. Она же ведь тоже выходит в мужском костюме. И Григорас, когда был мальчиком, выступал в платьице. Публике больше нравится, если трудные трюки делает девочка.

*Двойная трапеция с одним общим грифом была распространена в старом цирке

Несколько дней подряд Каролина обучала "садовницу", как вскапывать воображаемой лопатой грядки, как отбрасывать землю, сама удивительно красиво проделывала все движения: сеяла семена, сажала рассаду.

На первом же выступлении, когда юная наездница, в белом фартучке поверх розового шелкового платья, с розовым пышным бантом в светлых кудряшках, выразительно исполнила на крупе бегущей по кругу лошади пантомиму, публика пришла в такой восторг, что бросала искусной "садовнице"конфеты, яблоки и без конца вызывала на поклоны.

Во второй вечер, однако, получился большущий конфуз. Румяная Гортензия, окрыленная вчерашним успехом, с таким усердием "рыла землю", что от резкого движения белокурый парик слетел на ковер... Раздался оглушительный хохот. Он все усиливался по мере того, как росло смущение незадачливого артиста, стоявшего на коне с растерянным видом и прикрывавшего свою чернявую круглую голову руками.

В сущности, это был первый взрыв смеха, незапланированно вызванный будущим знаменитым клоуном.

Пошел шестой год обучения. Виталий Лазаренко уже настоящий артист. И внешне за это время изменился. По настоянию Каролины всегда аккуратно причесан. Штиблеты хоть и с ноги хозяйских сыновей, а неизменно начищены до блеска. Его стала остро занимать собственная физиономия. Если случалось выкроить несколько свободных минут, тайком от чужих глаз подсаживался к зеркалу, смахивал с него налет пудры и с ненасытным интересом всматривался в свое отражение, то приближаясь к стеклу, то отдаляясь; сильно скосив глаза, разглядывал себя в профиль, растягивал рот, изучая щелки между зубами, пробовал оттянуть свой курносый нос книзу. Досадливо морщился: да уж, подкачал... А вообще — ничего. Симпатичный...

Чуткий к личному успеху, он не раз ловил похвальные слова о себе и уже привык слышать, что он — талант, что обогнал учеников, поступивших много раньше его, что сообразительнее других и бойчее. Даже Котликов стал к нему не так строг. Григорас, когда ставит новые пантомимы, дает ему небольшие рольки. А в "Пожаре во время рандеву"он сыграл даже комического старика торговца. Сам придумал сделать его горбатым и с пейсами. Лукашенко пообещал передать ему вскорости трудную мимическую сценку на лошади "Моряк в бурю".

Самого же Виталия все более влекла профессия клоуна. Веселые проделки шутника и проказника рыжего неустанно занимали его. Только вот хозяин почему-то против: "Да что вы как сговорились: Иванов давеча — "хочу рыжим". Теперь и туда же. Выкинь из головы".

Проходили дни, и Виталий, одержимый своей мечтой, подкарауливал, когда у господина директора хорошее настроение, и снова подступал с тем же: "Позвольте, Максим Иванович, рыжим хоть с какой репризой... "Но в ответ слышал одно и то же: дети не могут быть клоунами, надо подрасти...

А тут вышел неожиданный случай, резко изменивший течение всей его жизни. Какой хозяин цирка не преминет поглядеть тайком программу конкурента, особенно если представление дают на узловой станции, где сутками приходится ожидать поезда. В Коростене, прячась среди галерочной публики, оборотистый содержатель цирка Ф. М. Вялышин выстоял все три отделения и, узрев наметанным глазом юное дарование, подослал к Виталиусу с приглашением явиться в гостиничный номер для переговоров.

Хитрец был вежлив, произносил — "господин Лазаренко", чем немало удивлял тринадцатилетнего мальчишку. Разыгрывал из себя благотворителя, радеющего молодым артистам.

— Как же можно! Вы участвовали, я насчитал, в четырех номерах...

— И еще в оркестре.

— Вот и в оркестре, а жалованья, говорите, никакого. Нет, у меня в цирке начинающего артиста поощряют. А иначе как же?..

— Я вот... рыжим хочу. Репризы... шесть реприз приготовил и два стихотворения...

— И прекрасно! На ваше счастье, господин Лазаренко, я и сам клоун. Помогу, научу, дам репертуар. Дело у меня солидное.

Что уж там, умел этот пройдоха нащупать слабую струнку. Так вот, если господин Лазаренко желает перейти в его, Вяльшина, цирк, он положит ему жалованье двадцать пять рублей в месяц. Через год предоставит бенефис.

А как же с Максимом Ивановичем? Ведь по контракту осталось еще два года работать у него... Может, отпустят с миром? Вяльшин замахал руками: "Что вы, что вы, ни в коем случае. Добровольно не отпустят. Тут надо с умом... Самое милое — уйти потихоньку.

Паспорта у вас, конечно, нету... "Но ничего, он, Вяльшин, рискнет взять даже без паспорта.

С этого часа Виталий потерял покой. Все казалось таким заманчивым, так удачно складывалось: жалованье... бенефис... А главное — сбывается мечта: он станет рыжим. Не спал всю ночь, обдумывал, строил планы. И ведь вот досада — нельзя открыться. Никому. Даже Каролине. Сбежать, как советовал Вяльшин, не хотелось, да и боязно, все одно поймают и приведут, как в тот раз, когда удрали с Ивановым,— Котликова нешто обведешь, тертый калач. И не разжалобишь, хотя он и верующий. Нет, лучше начистоту: так, мол, и так, отпустите Христа ради. Не имеют права на цепи держать. Как не имеют? А контракт с матерью? Опять будет тыкать в нос и читать пункт за пунктом.

Максим Иванович, видать, только что закончил обед, повернулся и сел боком, нога на ногу, уставясь на вошедшего. Виталий переминался у порога, тихо откашливался, не решаясь начать, ведь он и по сию пору побаивался строгого директора.

Невнятные слова, которые Виталий наконец-то с трудом промямлил, вызвали целую бурю. Котликов резко вскочил, да так, что опрокинул графин, и тот хрястнулся об пол — вдребезги. Взбешенный, метался по клетушке, давя подметками стекло, и орал, что не позволит извергу уйти, не даст наплевать себе в душу. Не для того учили, мерзавца, столько лет. Кинулся к железному ящику и, судорожно копошась, вытащил и затряс перед носом Виталия бумагой.

— Тут все сказано. Все! Скреплен гербовой печатью! И запомни, запомни, негодяй: удерешь — сызнова... найду и ворочу по этапу! Через жандармов, щенка паршивого, ворочу! — Хозяин суетливо бегал, а под его ногами нестерпимо хрустели осколки. — Думаешь, Котликов не знает, кто сманивает? Все знаю. Вяльшин, разбойничья пасть, пригласил. Это ведь ты его не знаешь, а мы этого кровососа насквозь видим. Креста на нем нету. Я тебя, как сына родного, пригрел, а попадешь к нему — наплачешься. Все жилы вытянет! Скольких детей уже загубил. Заманит, умаслит, а чуть заболел — живо за ворота. А у меня, негодяй, живешь, как у Христа за пазухой... Ну, гляди, Виталька, ну, гляди, господь бог,— хозяин ткнул пальцем в рубиновый огонек лампады,— за такую твою неблагодарность покарает тебя!..

Оглушенный бранью, в душевном смятении, Виталий брел не разбирая куда. К горлу подступали слезы обиды: за что наорал? "Погоди, погоди, злобный пес, вырасту — припомню все обиды". Твердо шагал переулком, мысленно пререкаясь с притеснителем:

"Ну, учил, ну, дрессировал. За это, конечно, спасибо, а чтобы целый век задарма ишачить на хозяйский карман — дудки!" За ученье отработано с избытком. Давно уже раскусил он всю эту хитрую механику: набрать малолетков, немного поднатаскать и за корку хлеба — в манеж. Ты и конюх, ты и расклейщик афиш, и рассыльный, и батрак, и судомойка, и артист, и музыкант. Лампа закоптила — ты виноват. Сборов нету — сволочь, дармоед!.. А плата? Леща по роже да оскорбления. Нет уж, будет! Кому нравится — пускай и дальше терпят. А с него довольно!

Виталий хорошо продумал весь план побега. К Вяльшину не поедет: там найдут. На первых порах поступит в какое-нибудь маленькое дело, в балаган, наконец. А там видно будет... Об одном лишь сокрушался, что уходить приходится воровски, не попрощавшись с Лукой Ивановичем и с Каролиной, не поблагодарив их за доброту и помощь...

Итак, осенним днем 1903 года, нарушив условия контракта, Виталий Лазаренко обрел свободу и смело пошел навстречу неведомому будущему.