Виталий Лазаренко

Семнадцатого мая 1938 года исполнялось сорокалетие творческой деятельности Лазаренко. Сам актер расценивал юбилей в одном из писем как «отчет в моем лице всего цирка». Началась подготовка к юбилейным торжествам, которая усложнялась тем, что в это время артист гастролировал по городам Дальнего Востока. Его выступлений, широко рекламируемых, ожидали там, и он не хотел нарушать данного слова. А несколько позднее, в первых числах августа, когда начались события на озере Хасан, он вместе с сыном и партнером-шпрехшталмейстером А. А. Ивановым выехал обслуживать воинов-пограничников.

Лишь в конце года возглавляемая им группа смогла вернуться в Москву. Чувствовал себя мастер прескверно. Больной и усталый, он сильно сдал и внешне. Через все его письма и телеграммы этого времени проходит сквозным мотивом: выбился из сил. «Я очень редко стал писать письма, это объясняется тем, что я за свою жизнь очень устал» *.

В письме Е. М. Кузнецову, ожидавшему статью, объясняет задержку отчаянным утомлением. «Вы же знаете, за всю свою жизнь я никогда не отдыхал...»*. В другом письме ему же: «За все годы я имел только один отпуск». Из телеграммы в главк: «Систематически лишаете выходных...» Еще одно свидетельство — неопубликованные воспоминания художника Б. А. Зеленского, близкого к семье Лазаренко. Виталию Ефимовичу нравились работы молодого графика, он поручал ему делать плакаты для своих выступлений и привлек для иллюстрации будущей книги.

Человек наблюдательный, как и многие люди его профессии, Зеленский отметил перемену в облике актера, вызванную болезнью. «В ответ на его жалобы я резко заявил, что считаю: надо бросить на время свою работу и лечиться. В. Е. выслушал мою взволнованную тираду чрезвычайно внимательно, слегка наклонив голову вправо»*. О том же сообщается и на других страницах воспоминаний: «Чувствовалась большая человеческая утомленность... Много раз давал он себе слово отдохнуть, написать книгу о цирке, но не мог оторваться от круглого манежа, его, как магнит, притягивал свет ярких ламп, смех зрителей и благодарное обожание ребятишек».

*ЦГАЛИ, ф 2087, оп 1, ед хр 79, л 44

*Там же, ед. хр. 88

*Хранится в архиве автора.

Б. А. Зеленский приводит рассказ своего приятеля Лазаренко-младшего о том, как отец во время гастролей незадолго до юбилея простудился. «В. Е. продуло, и у него болела спина, да так сильно, что даже разогнуться не мог. Дирекция упросила его: «Хоть только покажитесь публике». Так вот несколько дней его водили на представление под руки и перед выходом на манеж буквально распрямляли... Все это потом сказалось на В. Е. и привело к печальному концу».

Еще по дороге Виталий Ефимович утвердился в мысли остановиться не дома, а в гостинице. Было тому две причины: первая — женился сын, и вторая — разлад с Марией. Он жил только для своей работы, жертвуя всем; находясь в постоянных разъездах, отсутствовал месяцами — какой уж тут семейный очаг... Недовольство жены все росло и росло, и вот они стоят перед разрывом.

Ему предоставили номер в «Национале». Здесь он встречался с друзьями, и главным образом с Лебедевым-Кумачом, здесь за небольшим письменным столом у окна, выходившего на любимую улицу Горького, они напряженно работали над репертуаром, отсюда пешком, теперь уже не торопливым шагом, как привык, а с долгими передышками добирался до Цветного бульвара, где полным ходом шла подготовка к юбилею.

И больше всего хлопот выпало с устройством отчетной выставки, посвященной сорокалетию творческой деятельности. Ее монтировали по всей окружности фойе, на обеих стенах. Экспозиция включала сильно увеличенные фотографии, старые афиши, еще с твердыми знаками и ятями, программки, плакаты, адреса, отзывы, почетные грамоты от предприятий и воинских частей и снова снимки, снимки, снимки... Объективы фотоаппаратов запечатлели знаменитого клоуна на разных этапах его творческого пути. Сорок лет безостановочного движения вперед, долгие годы в едином строю с народом: и на фронте, и на ударной трудовой вахте, когда разворачивалась суровая битва за социализм, и в дни тяжких испытаний, и на веселых празднествах и торжествах по случаю одержанных побед. В этой слитности, в этой нераздельности со страной — вся его биография.

...Вот Виталий Ефимович беседует со знатной ткачихой Дусей Виноградовой; шуточная подпись: «Две знаменитости». А рядом — отпечатанное на листке ученической тетради длинное приглашение: «От имени семитысячного коллектива рабочих, ИТР и стахановцев фабрики имени Ногина г. Вичуга приветствуем вас, великого мастера советского социалистического искусства, и надеемся на то, что мы увидим вас на сцене нашего рабочего клуба». Разумеется, приглашение было принято. Приехал артист на родину стахановского движения в текстильной промышленности загодя, работницы водили его по цехам, знакомили с особенностями своей профессии. Позднее, в записках Лазаренко скажет, имея в виду это посещение: «Я по природе общительный человек, люблю людей, жизнь, люблю бывать на фабриках, опускаться в шахты, смотреть восхищающую тонкой рассчитанностью движений работу ткачих».

Фотокорреспондент «схватил» любимца публики стоящим на барьере Ростовского цирка, он приветствует водителей — участников прогремевшего на всю страну автопробега Москва — Каракумы; шоферы застенчиво улыбаются, смущенные неожиданным всеобщим вниманием.

А вот клоун-гражданин снят под сводами огромного, как стадион, механосборочного цеха Сталинградского тракторного завода, одного из первенцев пятилетки. Стоя на сдвинутых столах, комик рассказывает о чем-то очень веселом — не меньше тысячи собравшихся во время обеденного перерыва рабочих дружно от души хохочут, смеющимися лицами заполнена вся фотография. Еще на одном снимке клоун представлен выступающим уже не в цехе, а под открытым небом, на производственной площадке у горьковских корабелов.

На следующей фотографии публицист арены, в меховой дохе, с капюшоном, в унтах, сидит на санях, запряженных цирковыми шпицами, а рядом — три «белых медведя» — в таком виде он встречал героев-челюскинцев. А вот снимок, хорошо знакомый многим зрителям — он обошел чуть ли не все газеты и журналы. Фотокорреспондент зафиксировал артиста на высоченных ходулях, выступающим на полевом стане в недавно организованном узбекском колхозе. Зрители, в полосатых халатах и тюбетейках, сидят прямо на земле, поджав под себя ноги; четверо всадников, живописно вырисовываясь на фоне горной цепи, смотрят концерт, не слезая с коней.

На этом снимке схвачен прыжок Виталия Лазаренко через несколько красноармейских походных кухонь. Лица бойцов светятся веселым задором, у них отличное настроение, только что они дали решительный отпор японским захватчикам, пытавшимся прорваться к озеру Хасан и высоте Заозерной,— видимо, шутки знаменитого смехотвора пришлись по вкусу победителям. Рядом со снимком — почетный значок хасановца, которым был награжден артист-фронтовик. И еще одно фото, сделанное на той же земле: берег озера Хасан, раннее утро, солнце только-только на восходе, примятые камыши, тропка к воде. Улыбающиеся гости, склонясь, полощут руки... Это было в последние часы пребывания среди друзей артиллеристов. Политрук сказал: «У нас положено... кто отсюда уезжает, должен омыть руки в Хасане. Такая, понимаете, родилась традиция. Тогда не забудутся эти места...»

В день юбилея перед экспонатами теснилось множество зрителей. Всеобщее внимание привлекал стоявший на подставке великолепный самовар с выгравированной на нем теплой надписью — подарок тульских металлистов. «Тула — мой город»,— говорил Лазаренко и всегда сердечно и восторженно отзывался о зрителях-туляках.

И, наконец, последний по времени экспонат: развернутый журнал «Огонек», номер первый за 1939 год, с большой статьей, написанной Лазаренко,— «Из воспоминаний клоуна».

Юбилей праздновался 16 февраля 1939 года.

Как издавна у него повелось, в гримировочную явился задолго до начала представления и, сидя перед зеркалом, завивал щипцами, нагретыми на той же бессменной семилинейной лампе, свой хохолок и обдумывал, как всегда, предстоящую работу.

В последнее время ему уже не по силам делать сложные прыжки. Эту часть номера исполнял сын, которому он передал свое мастерство, а вот темпераментом и актерским даром природа обошла парня. И тут отец, кого Николай Шебуев назвал в своем стихотворении «поэтом сальтоморталей», взял на себя роль своеобразного аккомпаниатора, который психологически подготавливал зрителя к восприятию опасного трюка. Во время стремительного разбега Виталия-младшего отец, стоя на барьере, провожал прыгуна напряженным взором. Но в самый миг толчка о трамплин отворачивался и с тревогой в голосе спрашивал у публики: «Прыгнул?» Эта глубокая взволнованность и опасение, выражаемые к тому же артистично, значительно повышали эмоциональное воздействие номера.

В дверь постучали — униформист принес еще одну пачку телеграмм. С нетерпением и все еще не утоленной жадностью юбиляр прочел теплые и сердечные поздравления от друзей, коллег, почитателей. Вот из Киева, от литератора Я. П. Ядова, — его ядовитое и веселое перо Лазаренко высоко ценил: вместе было создано немало номеров, пользовавшихся успехом. И это приветствие составлено весьма забористо: «Желаю я Виталию вести и впредь баталии со всякой аномалией, бить всякую каналию в затылок, в зубы, в талию. И смело прыгать далее».

Улыбаясь, положил листок на узкий стол с гримировальными принадлежностями — эти телеграммы он передаст в президиум для публичного оглашения. Здесь уже лежат многие очень дорогие ему послания, в том числе от давнего приятеля, поэта Арго: «Смертельный враг унынья и заботы, ты шлешь грозой в партеры и райки свои громораскатные остроты, свои молниеносные прыжки. Твой юбилей — достойная оценка. Да здравствует Виталий Лазаренко!»

Среди телеграмм, принесенных сейчас, особенно взволновала одна: «Поздравляю дорогого Виталия с большим праздником сорокалетия, сердечно обнимаю, желаю здоровья, силы и бодрости на многие годы для работы на радость советскому зрителю. Твой Всеволод Мейерхольд».

Все еще в плену мыслей, вызванных теплыми дружескими словами, юбиляр наносил на лицо грим с величайшим усердием, штрих за штрихом. По временам он устало закрывал глаза и, превозмогая боль в ногах и в груди, приваливался головой к стене... Он еще не знал, что накладывает грим в последний раз, что это — прощание с ареной, что жизни ему осталось всего девяносто один день...

Как всегда перед выходом, Лазаренко уединился в дальнем углу конюшни и там энергично откашливался. Последние годы все сильнее и сильнее ощущал он беспокоящую сухость в горле, усиливавшуюся обычно, когда приходилось говорить. Сбить мучительное перханье удавалось лишь увлажнением гортани. Он стал брать на манеж маленькую резиновую грушу с подслащенной водой и время от времени незаметно подносил ее ко рту.

Но вот в оркестре громко и в этот вечер как-то особенно задорно прозвучала вступительная мелодия, которую сам Лазаренко в шутку именовал выходной арией. Его встретили овацией. Юбиляр резко сдернул с головы шапчонку и, раскинув руки, долго-долго стоял, пережидая с глубоким волнением, когда успокоится цирк, чтобы начать вступительный монолог:

«Сегодня я счастливей всех на свете, И в сердце радость с гордостью слита; Я нынче праздную свое сорокалетье, Сорокалетний путь народного шута...»

В этот вечер он был в ударе. С первых же минут между ним и публикой установился контакт, то вдохновенное единство, та слитность творца и зрителей, которая и есть высшее вознаграждение художнику. Не это ли самое имел в виду нарком Луначарский, пожелав Виталию Лазаренко допрыгнуть до счастья?..

Вначале комик исполнил свое давнее ревю «Итальянский цирк братьев Котликовых», переписанное Лебедевым-Кумачом заново. Он и здесь использовал удачную и емкую драматургическую форму, чтобы начинить ее злободневными шутками. В этом развернутом пародийном номере, окрашенном добродушной усмешкой, Лазаренко играл все роли артистов-бедолаг, подавая их средствами внешней обрисовки, в смешном виде. Первым, как и положено, на раусе появлялся бойкий зазывала: он приглашал почтеннейшую публику пожаловать в сей первоклассный цирк и ерническим тоном расписывал на все лады программу, состоящую «на радость людям и собакам из семнадцати отделений с гаком...». В этой роли актер не столько подражал балаганным раешникам, сколько воскрешал свою горемычную молодость.

Преображался он по ходу ревю и в иллюзиониста-престидижитатора, который проделывал фокусы, попутно сопровождая их сатирическими комментариями на темы последних событий международной политики.

В «Итальянском цирке братьев Котликовых» актер снова блеснул всеми гранями своего комедийного дарования. «Глядя на это представление,— пишет И. С. Радунский,— я вспоминал свое детство. И когда я поздравил дорогого Виталия, мы, два старых клоуна, заплакали от нахлынувших на нас чувств. Мы оба хорошо понимали, что значит сорокалетний юбилей артиста цирка, начавшего свой путь в балагане»*.

На праздничном кругу арены, как в калейдоскопе, менялись клоунские сценки, смешные интермедии, шутки, диалоги — и все это живо, темпераментно, напористо.

Шпрехшталмейстер спрашивал:

— Что это вас в последнее время не было видно? Клоун, расстилая на манеже огромную карту, отвечал:

— Был на Дальнем Востоке. Вот здесь,— направлял он указку на озеро Хасан и преподавал зрителям наглядный урок политической географии. К расстеленной карте по-пластунски подбирался самурай (загримированный коверный) и вожделенно тянул свои лапы к озеру.

— Он думает, что это плохо лежит,— комментировал сатирик,— а там наш пограничник хорошо стоит.

Раздавался выстрел, и с японского вояки спадали штаны. Горе-завоеватель пускался наутек, комично придерживая оконфузившую его часть туалета.

— Теперь он уже не самурай, а — сам удирай... Японские милитаристы хотели сделать из нашего озера Хасан-го, а наши хлопцы,— заключал шут с украинским акцентом и лукавой улыбкой,— ответили: «Не кажи го, пока не перескочишь...»

Досталось в тот вечер и современным Ляпкиным-Тяпкиным, один из коих поселился в Германии, а другой — в Италии, а сейчас орудуют сообща на испанской земле и хотят «один — чего-нибудь ляпнуть, а другой чего-нибудь оттяпнуть...»

*Радунский И. С. Записки старого клоуна. М., «Искусство», 1954, с 113.

По-клоунски образно и язвительно объяснял фамилию французского премьера Даладье, которая «оказалась для него самой подходящей, как раз по его делам: дал-адье... Дал, например, фашистам на растерзание Чехословакию и — адье...». Эта лазаренковская острота, как нередко и другие его шутки, стала крылатой.

Видное место в репертуаре политического клоуна занимал, по его выражению, позитивный материал. Он славил столицу, находчиво объясняя разницу между Москвой старой и теперешней: раньше здесь был митрополит, а теперь — метрополитен, прежде были слободы, а теперь — свободы, раньше — канальи, а теперь — каналы, раньше были хаты, а ныне—МХАТы, раньше был Царицын пруд, а теперь — право на труд, раньше в Москву за песнями ездили, а теперь весь Советский Союз о Москве песни поет.

И в заключение пообещал перепрыгнуть через всю Москву. Весело уверял усомнившегося инспектора манежа, что это не пустое хвастовство, и действительно ловко перемахнул через только что изданную книгу «Вся Москва», увеличенную для арены во много раз.

Второе отделение началось скетчем «Аркашка-неудачник» (все тот же «Иван в дороге», получивший новую редакцию). Зрители, попав в стихию непринужденного юмора и озорного пародирования, встречали реплики Аркашки, этого веселого полубродяги — коронная роль Виталия Лазаренко,— взрывами смеха. Его искрометная игра в этом по-народному грубоватом скетче позволяла особенно ярко видеть, каким он был великолепным комиком. Мифологический бог Момус, покровитель всех комедиантов, остался бы, по всей вероятности, вполне доволен своим приверженцем. Недаром в стихотворении «Виталию» поэт Вадим Шершеневич назвал клоуна «водоемом хохота». А знаменитая балерина Викторина Кригер оставила в альбоме Лазаренко взволнованный и живой отзыв: «Что выше — ваш прыжок или ваш цирковой комический талант? Я думаю, что оба выше. Велика заслуга человека, умеющего заставить другого улыбнуться. А какова же в таком случае ваша?»

После антракта на арене был установлен большой стол для президиума и традиционное кресло для юбиляра. Началось чествование. Много было сказано проникновенных слов, не меньше — остроумных поздравлений, какими, собственно, и следует приветствовать шута-весельчака. Ветеран арены слушал все это с глу­боким волнением, сильно при этом напрягаясь, то и дело прикладывал ладонь к уху рупором: в последние годы он стал уже совсем плохо слышать. На некоторых снимках, сделанных в этот вечер, бесстрастный объектив запечатлел до чрезвычайности утомленное лицо артиста: видно, каких нечеловеческих усилий стоило ему крепиться.

В ответном слове юбиляр сказал:

«Я сорок лет искусству цирка отдал,

А сорок лет — ведь это срок большой.

И сорок лет великому народу

Я предан был и сердцем и душой».

Председатель объявил торжественное чествование законченным. Окруженный зрителями, требующими автографов, Лазаренко, до невероятности усталый, тяжело больной и все же, улыбаясь, писал и писал из последних сил на протянутых программках, на фотографиях, на книгах, на сумочках, в записных книжках. Вопреки физическим страданиям на душе у него было светло и ликующе-радостно. Так мог чувствовать себя только человек, целиком выполнивший свой долг. Это был звездный час талантливого артиста.

Известный всей России музыкальный клоун Бим шел, озираясь, по коридору в белом халате, накинутом на плечи, со свертком в руке, отыскивая нужную палату. Впереди он увидел: в дверях теснились люди в больничных пижамах, они тянули шеи и поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть, и смеялись. Когда Радунский поравнялся с группой, его поразил новый взрыв хохота, столь неуместного в этом благопристойном учреждении. Смеялись стоящие в дверях, смеялись, видимо, и внутри палаты.

Иван Семенович потеребил деликатно человека на костылях и спросил, скосив глаза на дверь: «Что это там?»

— Лазаренко. Артист, слыхали, небось. Опять чудит...— Лицо говорившего все еще сияло смехом.

Радунский протиснулся меж больными. В палате на двоих находилось душ десять, не считая тех, что жались в дверях,— и у всех смеющиеся физиономии. Сосед Лазаренко вытирал слезы, другой хохотал, закрыв лицо руками. Улыбаясь, Радунский подумал: даже и тут не угомонился. Впрочем, в натуре друга рядом с основательным отношением к жизни всегда была склонность к озорству...

Темные глаза Виталия Ефимовича вспыхнули радостью:

— Это ко мне. Товарищ. Явился к Лазарю в лазарет... Улыбающиеся люди оставили друзей одних. Больной спросил:

— Ну как там на земле? Что нового? Как с двадцатилетием? Будет отмечаться?

Радунский сокрушенно вгляделся в осунувшееся, восковое лицо приятеля, желая понять, насколько серьезно поразила его болезнь, и поспешил поделиться радостью. Только что стало известно: юбилей советского цирка состоится, и притом в больших масштабах. Полным ходом идет подготовка. Сына Виталия включили в праздничное представление, можно порадоваться.

— А моего Сашку назначили балетмейстером программы. А кое-кто и за бортом...

Лазаренко уловил в интонациях друга какую-то горечь, прежде не свойственную ему. Пошел уже шестьдесят восьмой — был конь, да изъездился. Никому не нужен, новенькие проходят мимо и даже не узнают. В его все еще живых глазах появился влажный блеск.

— Просто я старый гусак с подбитым крылом,— хмыкнул ветеран сокрушенно,— а все еще рвусь в небо... Увижу: летят клином там, вверху, и начинаю трепыхаться в своем болоте...

— Ну, ну, не вешай нос на квинту! Ведь ты же — Бим, знаменитейший клоун Бим. Всероссийская известность! Нет, брат, шалишь, есть еще у нас с тобой порох в пороховницах, не ослабела еще казацкая сила; еще не гнутся казаки...

Навещали больного и Цхомелидзе, и Багри Кук, и Кадыр-Гулям, и Таити, и Богородский — друзья, с которыми прошла бок о бок вся жизнь. Превозмогая боль, он говорил им увлеченно и жарко, что его одолевают замыслы, они стучатся в сердце, тормошат, не дают покоя, и руки горят — хочется поскорее начать делать новые смешные и умные вещи...

Вместе с Виталием-младшим посещала одиннадцатую палату и цирковая молодежь. Многих из них одаривал этот энциклопедист арены, как называл его Уразов, профессиональными советами. Жадный к жизни, Лазаренко был устремлен в будущее, помышлял только о завтрашнем дне, нацеливался на грядущие свершения.

В первых числах мая Радунский снова принес Лазаренко радостную весть: по решению правительства его ждет высокая награда — орден Трудового Красного Знамени. Был слух, что собираются привезти прямо в больницу. Артист, привыкший откликаться на каждое событие стихами, потянулся к бумаге. Уцелел черновик, озаглавленный «Ответное слово». Сквозь помарки видно, как складывались строки. «Немалый путь прошел я год за годом... Мой путь был прям, и линия тверда. Я из народа. Выдвинут народом. И кровно с ним я связан был всегда...»

Несколько раз посетил больного художник Б. А. Зеленский. Пораженный близостью возможной потери, он постарался по свежей памяти изложить па бумаге все, что запомнил во время этих посещений. «Вначале я не узнал его. Желтое лицо, прерывистое дыхание, лихорадочный блеск глаз, отросшая щетина... первое, что было сказано: «Теперь вот только поправиться, а там опять за дело». В. Е. жил надеждами на выздоровление. Во второе мое посещение В. Е. долго рассказывал об украинском театре (ему накануне Витя принес книгу Саксаганского). Говорить ему было трудно, но он воодушевлялся, глаза его сверкали, и бледные губы улыбались как-то особенно ласково... В. Е. крепился как мог.

В последний раз я видел В. Е. за три дня до смерти. Он был плох, уже не шутил, но был как-то приподнят в настроении. Виталий Ефимович попросил меня набросать, как надо украсить комнату и тумбочку, куда среди цветов он положит орден. Я нарисовал, и В. Е. тут же потребовал от всех точного выполнения: «Как Боречка набросал...»

16 мая в больницу приехал Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкин для церемонии вручения заслуженному артисту РСФСР В. Е. Лазаренко высокий правительственной награды — ордена Трудового Красного Знамени, которого он был удостоен за выдающиеся заслуги в деле развития советского цирка и за активную пропаганду идей революции.

Собрав всю волю, больной поднялся и стоя выслушал Указ. В ответ он прочитал специально написанные к этому случаю стихи. То были последние счастливые минуты в жизни большого мастера.

Лазаренко боролся с недугом до последнего вздоха. Но жизнь уходила. Это только в библейской легенде Лазарь воскресает из мертвых... Искусанные, синие губы конвульсивно ловили воздух... Удалось разобрать слова: «Альбомы... в спальне...» Вечно оживленные, вечно веселые глаза потускнели.

Восемнадцатого мая 1939 года Виталия Ефимовича Лазаренко не стало.