Виталий Лазаренко

Он не помнил, чтобы когда-либо возвращался в Москву, домой, с таким острым чувством нетерпения. На перроне среди встречавших еще с вагонной подножки увидал Радунского. Иван Семенович порывисто бросился навстречу, расталкивая всех и, страстно обняв друга, лобызал его со слезами на глазах.

И в извозчичьей пролетке, сидя рядом, и на квартире у Лазаренко, шумный, взбудораженный Бим без умолку говорил, изливал душу любимому товарищу. Ведь он тоже всего два дня, как вернулся из Берлина, пять лет колесил за границей, монеты зашиб уйму, а на сердце — черным-черно. С горечью убедился, что искусство там — пустая забава, а клоун — пария. Никакого творческого удовлетворения не знал. Точно так же думает и Толя Дуров, встретил его в Италии, скоро возвращается в Рос­сию, со дня на день будет здесь. Со Станевским окончательно разошлись: он стал настоящим буржуа, на уме только одно — деньги, деньги, деньги...

— Я теперь, дорогуша моя, хожу счастливый по родным улицам и надышаться не могу...

Лазаренко с головой окунулся в круговерть московской жизни, с жадностью впитывал в себя цирковые новости, самая удивительная из них: создан свой профессиональный журнал «Цирк». Сбылось то, о чем они мечтали с Труцци и стариком Альперовым.

Редакция помещалась на Цветном бульваре, прямо при цирке, в одной из комнат вместительной квартиры, некогда принадлежавшей бывшему владельцу Саламонскому. Было здесь оживленно и многолюдно, всегда толкались артисты — работающие в программе и приезжие; новое начинание привлекло и пишущую братию и художников. Порядки в журнальном штабе царили в высшей степени демократические. Поскольку Дом цирка давно уже почил в бозе, редакция превратилась в своеобразный клуб. Лазаренко зачастил сюда — здесь было интересно. Кроме того, его самолюбию льстило внимание, какое ему оказывали, в особенности приветлив был секретарь редакции, скромный и мягкий Измаил Алиевич Уразов, с приметным, восточного типа лицом. При первой же встрече он признался, что цирк для него — книга за семью печатями, но он любит это искусство и свой молодой журнал, а потому дело, за которое взялся и которое увлекло, он стремится узнать досконально, проникнуть в его специфику. Виталия Ефимовича подкупал его искренний интерес к людям арены, без снобистского снисхождения, какое порой наблюдается у некоторых интеллигентов. Лазаренко с охотой беседовал с ним и приобщал к цирковым премудростям и чем больше присматривался к этому молодому человеку, тем большей симпатией проникался.

Со временем их отношения перерастут в приятельские, они станут бывать друг у друга дома и еще теснее сблизятся, когда Уразов вплотную засядет за книгу о Лазаренко, подлавливая для встреч и «выспрашиваний» каждый свободный час артиста, который все последние годы испытывал вечную нехватку времени.

В редакции Лазаренко повстречал многих давних знакомцев. И первым наскочил на него Федор Богородский, о котором долго ничего не было слышно. Все такой же неуемный и шумный, он потянул Виталия в коридор порассказать, порасспросить.

— Столько, брат, всякого за эти годы пережил, что и Синдбаду-Мореходу не снилось! Чего только не испытал, кем только не был: у себя в Нижнем работал в Ревтрибунале, в Оренбурге служил в ЧК, у вас на Дону был комиссаром военной флотилии, вернулся в Москву, заходил к тебе раза три, да все не заставал. Потом потянуло в манеж, поработал рыжим, может, слыхал — Ферри и Коко? И, наконец, осуществил давнюю мечту — стал художником, учился у самого Архипова.

Ну а к цирку, конечно, не остыл, хотя ему теперь многое не нравится, особенно раздражает умильное квохтанье руководящих дамочек вокруг арены. Он вот статью об этом написал и сам сделал набор в типографии, выделил шрифтом ударные места, чтобы слова трубили,

— Статью назвал «Даешь риск!». Послушай: «Нечего распускать слюни, опекая цирковых артистов от присущей им опасности, ибо опасность — сущность циркового искусства,— гремел он, читая вслух с вызовом в голосе.— Нелепо кричать об «опасностях» в цирке, без которых цирк — зеленая мещанская скука, а не крепкое, здоровое зрелище, воспитывающее в человеке волю к жизни, бодрость и смелость». Ну как? Согласен с такой точкой зрения?

Согласен ли он? Пожалуй, что да. Правда, слишком запальчиво, но в целом — что ж, верно, он и сам такого же мнения.

С этой сердечной встречи при всяком возвращении из гастролей в Москву Лазаренко не преминет повидаться с близким ему другом художником. А через несколько лет, когда общественность столицы будет торжественно отмечать юбилей знаменитого клоуна-публициста, уже солидный, с положением и животиком мастер-живописец вызовет шумное оживление набитого до отказа цирка, выйдя на арену для приветственного слова... на руках.

Там же, в редакции журнала «Цирк», Лазаренко свел знакомство с художником Дмитрием Стахиевичем Моором, талантливейшим графиком и карикатуристом. Артист и прежде хорошо знал оригинальные политические рисунки Моора, печатавшиеся в «Правде» и в журнале «Безбожник у станка», отмечал своеобразие их почерка, их юмор и сатирическую меткость; глубокое впечатление производили и мооровские плакаты времен гражданской войны. И вдруг этот, казалось, суровый художник-агитатор предстал большим любителем французской борьбы, веселых клоунов и затейливых эксцентриков. Частенько бывал в цирке, наведывался и на репетиции, делал в альбом наброски, а когда стал издаваться журнал, публиковал на его страницах остроумные шаржи, полные улыбок и метких характеристик, озорно подпи­санные на заграничный манер «MOOR». Художник давно уже навострил перо и на Виталия Лазаренко, сделал несколько набросков, но ни одним пока не удовлетворен. Вот и зашел как-то после выступления к клоуну в гримировочную, чтобы порисовать его вблизи, в надежде схватить главное.

Из беседы, к их немалому обоюдному изумлению, выяснилось, что они земляки, взросли на одной и той же степной земле, у обоих оказалось много общего: оба — лошадники, оба — любители зверушек и птах, оба истово поклоняются юмору.

Они так увлеклись беседой, что не заметили, как закончилось представление и цирк опустел. Внизу, в полутемном манеже, художник, запрокинув голову, рассматривал купол, галерку, все еще отгороженную от «чистой» публики, потом оглядел круг барьера, уже без красной дорожки и оттого выглядевший буднично, и вдруг стал приподнятым голосом объясняться в любви к цирку: он дорог ему своей романтичностью, тем, что здесь мужество, риск и опасность. Лазаренко возразил, покачав головой: нет, риск — будни цирка, что же в этом интересного. Да и риск-то когда? Когда ты плохо подготовлен, или небрежен, или не в форме. Л так — работа она и есть работа. Лично ему не приходилось слышать, чтобы цирковые хвастали риском, толковали о страхе, тут это просто не принято.

— Пусть так,— ответил Моор,— но согласитесь, ваш брат влюблен в свою профессию, как никто другой, я не раз наблюдал это.

Лазаренко беззвучно засмеялся:

— Да что там влюблен — жить без цирка не можем. Кому хоть однажды улыбнулась арена, на всю жизнь повенчан с ней вот этим обручальным колечком,— кивнул он в сторону барьерного круга.

После той первой встречи-беседы, затянувшейся далеко за полночь и продолжавшейся на улицах уснувшей Москвы, им захочется часто бывать друг с другом. Когда однажды в компании зашел разговор об идеальных личностях, о тех, кого принято называть положительными героями, его спросили: «Имеется ли такой среди знакомых вам людей?» И Лазаренко не задумываясь назвал Дмитрия Стахиевича Орлова, художника-карикатуриста, известного под псевдонимом Моор.

...В конце января 1925 года редакцию журнала «Цирк» портил известный американский писатель Майкл Голд, коммунист, редактор журнала «Новые массы», большой любитель циркового зрелища. Лазаренко понравился этот живой и общительный крепыш, свободно говоривший по-русски. Гость весело делился с окружившими его людьми своими впечатлениями о парижском цирке, где побывал незадолго до этого, и высказал очень интересные суждения о программе московского. Уразов попросил литератора написать о своих наблюдениях.

С огромным интересом прочитал артист в февральском номере большую статью Голда «Цирк в Америке, Франции и России». Под конец ее автор задавался вопросом: «Приспособит ли российский пролетариат цирковое представление к собственным своим целям?» И, отвечая на свой вопрос, высказал любопытную мысль: «В Америке и в Европе цирк достиг устойчивой эволюции, но в России он имеет возможность дальнейшего развития, русским есть что дать Европе».

— Американец прав! — веско сказал Уразов, подчеркнув в статье красным карандашом строку: «Рабочие вернут цирку его всенародное значение».

Смысл этих слов Лазаренко связывал с тем лозунгом, который сегодня увидел над оркестровой ложей. На кумачовом полотнище крупными буквами было выведено: «Цирк — массам!» Уразов заметил, что этот же призыв они начинают печатать на обложке журнала.

— Массы проявляют к искусству огромный интерес.— Он показал толстую пачку писем, получаемых ежедневно от рабкоров. Обсуждаются программы, вносятся предложения. Цирк любим народом. Но вот клоуны... Чуть ли не в каждом письме — критика и осуждение за грубость, за вопиющую безвкусицу, за пустопорожнее зубоскальство. Поднять клоунаду на идейную высоту — важнейшая задача момента. Уразов сообщил, что журнал готовит сейчас ряд статей на эту тему, будет объявлен конкурс на революционное антре для клоунов.

По настоянию Л. М. Данкмана Центральное управление госцирками заключило с любимцем публики Лазаренко долгосрочный контракт, и с 3 марта гастролями в Киевском цирке началась длительная поездка красного шута по городам страны.

В первых числах ноября Лазаренко приехал в Ленинград. Наконец-то Вильямсу Труцци удалось заполучить популярного артиста на арену руководимого им цирка. Здесь, в роскошном здании на Фонтанке, построенном семейством Чинизелли для столичной публики, уже работали и в этот сезон лучшие мастера буффонады: Эйжен и Роланд, клоун дрессировщик Шафрик, коверный Франц. Здесь же после нескольких месяцев разлуки Лазаренко обнял жену и сына. (Виталий-младший приехал еще к открытию цирка и под опекой Труцци дебютировал как ксилофонист.)

Так пронесся почти месяц. 28 ноября, после представления, были устроены двойные проводы: Лазаренко уезжал на Украину, а Труцци — в турне по европейским столицам, это были первые самостоятельные зарубежные гастроли знаменитого дрессировщика лошадей.

Собрались самые близкие друзья, застолье было шумным и необычайно веселым: большая труцциевская квартира то и дело взрывалась хохотом: два записных смехотвора, Эйжен и Лазаренко, состязались в шутках и балагурстве.

В Москву Виталий Ефимович возвращался переполненный впечатлениями. Под ритмичный стук вагонных колес он сложил шуточное посвящение Труцци — четверостишие, которое по приезде показал в редакции. Уразов прочитал, улыбнулся и, расставив запятые, сразу же отправил в набор.

«Газеты белые, наверно,

Напишут громкие статьи

О том, что лошади твои

Все сплошь — агенты Коминтерна».

(Стишок этот перепечатают потом многие газеты.)

И снова изнурительные переезды из города в город, беспокойные ночевки на вокзалах, выступления в холодных, продуваемых всеми ветрами щелястых цирках, неприкаянная жизнь в чужих комнатах. А случалось, и нередко, «квартировать» прямо в какой-нибудь клетушке — цирковой гримировочной. Долголетнее бездомное кочевье сделало Виталия Ефимовича удивительно неприхотливым в житейском отношении. Эту сторону жизни артиста раскрывают отчасти и его письма. 19 декабря 1926 года он сообщал жене из Ростова-на-Дону: «Гастроли прошли с треском. Первую и вторую рецензии я тебе послал... живу так себе: устал. Вот уже три дня, как не обедаю, все на сухомятке — ты же знаешь мой характер, мне надо дать, а не дадут, я и не буду спрашивать...»

Но такого рода признания редки. Почти все его письма заполнены заботами о работе, о репертуаре. Из того же ростовского письма: «Относительно Венцеля, ты его не оставляй в покое, пусть пишет все, что я просил... ты же знаешь, какие это люди: им все время надо напоминать... Из телеграммы я вижу, что была у Эрдмана и узнала, что он еще в Одессе... узнай его адрес одесский. Если родители не скажут, то можешь узнать у Бориса Эрдмана... и сообщи мне телеграммой. Я ему пошлю письмо спешное... Владимирову сегодня посылаю письмо, в котором прошу прислать репризы и диалоги; вот еще волынка с этим Владимировым: деньги заберут, а потом морочь с ними голову... На репертуар ассигную 250 рублей...»*.

Круг литераторов, которых Лазаренко привлекал для написания клоунских сценок и реприз, был достаточно широк, но предпочтение он отдавал перу Николая Эрдмана, брата художника, создавшего для него костюм шута.

В ту пору Н. Р. Эрдман еще не был автором нашумевшей пьесы «Мандат», впервые поставленной в театре имени Мейерхольда, а затем с огромным успехом — по всей России. И «Мандат» и тексты многих оперетт и киносценариев, среди которых

*А. Венцель, Н. Эрдман, В. Владимиров — авторы, с которыми сотрудничал Лазаренко.

комедии «Веселые ребята» и «Волга-Волга»,— все они еще впереди. Тогда же двадцатитрехлетний молодой человек еще только пробовал свои силы на литературном поприще. В лице этого остроумного и серьезного «малоформиста» Лазаренко нашел еще одного «своего автора», который довольно быстро проник в природу циркового комизма, усвоил его специфические приемы.

Написанные Эрдманом миниатюры и репризы, тяготевшие к буффонаде, отличались подлинной сценичностью, хорошо построенным диалогом, были по-настоящему смешны. При непосредственном участии артиста молодой драматург написал для него большое количество с успехом исполнявшихся клоунад, среди которых— «Мой театр миниатюр», смешная история о том, как шут Лазаренко решил открыть театр миниатюр и поставить водевиль «Часок перед гастролью». Используя старинный прием, знакомый еще скоморохам, который условно можно было бы назвать «тугоухие актеры и суфлеры», драматург и клоун сатирически осмеяли халтурщиков от искусства.

Как сатирик Эрдман питал особое пристрастие к широко распространенному в 20-е годы многоликому социальному типу, кого было принято называть носителем пережитков капитализма и чье сознание еще оставалось в плену мелкобуржуазной стихии. Этого разухабистого мещанина, нагловатого искателя «изячной жизни» комедиограф беспощадно бичевал в своих гротесковых, неизменно смешных скетчах. Особенно удались «Развод» и «Товарищеский суд», в которых сатирики добились типических обобщений и высокой комедийности. В обоих действовал под разными именами по сути один и тот же персонаж — пройдоха, погрязший в беспутстве и море спиртного.

Драматургическая пружина этих скетчей — судебное разбирательство, происходящее здесь же на манеже, по делу блудливого многоженца. Избранный метод, допрос подсудимого, как нельзя лучше позволял произвести исследование порока, характерного для нэповской эпохи. Перед судом общественности представал во всем своем неприглядном виде нравственно опустошенный субъект. Этот развязный молодчик, припертый к стене, хитрил, выкручивался, прикидывался дурачком.

Актер, рисуя портреты своих персонажей, был беспощаден, не жалел сатирических красок. Помимо основных средств сценической выразительности, таких, как мимика, пластика, жест, важной, если не сказать — главной в художественной обрисовке этих субъектов была языковая характеристика. В просторечной лексике, в искажениях высоких понятий, в употреблении невпопад иноязычных заимствований — ключ к пониманию этой категории паразитирующих личностей.

В качестве присяжных, выносящих приговор, выступали сами зрители, казнившие обвиняемого смехом презрения.

Лазаренко любил играть в эрдмановских скетчах: этот писатель необыкновенно сильно чувствовал стихию смеха. И позднее, когда он сделает себе громкое имя в литературных кругах, клоун будет гордиться тесным творческим содружеством с даровитым комедиографом. В архиве Лазаренко хранится несколько неизвестных произведений Н. Р. Эрдмана, написанных рукой писателя аккуратными печатными буковками.

Вся жизнь Лазаренко была подчинена интересам творчества, за что воздавалось ему сторицей: рос успех у зрителей и число хвалебных рецензий, вышла в свет и тотчас была раскуплена книжка И. Уразова «Шут и прыгун Виталий Лазаренко», его изображение появилось на обложках «Зрелища», «Цирка» и «Бича» (последний выходил огромным тиражом). Популярный художник-карикатурист Константин Ротов нарисовал знаменитого прыгуна в момент лихого перелета через длинный стол пре­зидиума, члены которого, Луначарский, Семашко, Мейерхольд и другие, вскинув головы, провожали его изумленным взором, как это было на самом деле.

Казалось, артиста подхватила и несет бурная стремнина удачи. Счастливое настроение, обретенное в светлые и радостные ленинградские дни, не омрачалось даже теми неприятностями, которые были связаны с его настойчивой борьбой против рутинной цирковой администрации.

Эта борьба, длившаяся почти пять лет и отнимавшая много энергии, была не узколичного характера: Лазаренко выступал против безыдейности руководителей Управления цирками, против их порочной художественной тенденции. Всех тружеников арены возмущало, что Рукавишникова и Дарле не считались с мнением коллектива, самоуправствовали, будто цирк — их вотчина.

Среди бумаг Виталия Лазаренко, хранящихся в Центральном архиве литературы и искусства, есть «Памятка», под номером десятым, там записано: «Борьба против Дарле и Рукавишниковой». В его глазах они были чужаками, выскочками, людьми вредными делу. Те же в свою очередь видели в его лице скандалиста и насмешника, до них доходили его колкие остроты по их адресу. Не раз Лазаренко открыто заявлял, что эта дирекция тянет цирк назад, к Саламонскому и Чинизелли, мешает революционизировать арену, не прислушивается к голосу рабочего зрителя и совершенно не знает его запросов. Он обвинял их в том, что они не заботятся о кадрах, на словах — за создание новой артистической смены, а на деле наводнили цирк иностранными гастролерами.

Этот независимый человек, не умевший склонять голову перед начальством, отзывчивый к нуждам и бедам товарищей, всегда энергично заступавшийся за несправедливо обиженных, был для Дарле и Рукавишниковой костью в горле.

Однако время их было уже отмерено. Вскоре в цирке с облегчением узнали, что эти ненавистные чинуши изгнаны!

Партийной проверкой были вскрыты многочисленные злоупотребления этих варягов в цирке. В статье, появившейся позднее на страницах профессионального журнала, разоблачалось истинное лицо Рукавишниковой и ее мужа Дарле. «Эта авантюристическая чета каким-то путем оказалась во главе руководства, на таком важном фронте пролетарского искусства... творила безобразные дела: расхищала государственное имущество, устраивала бывших хозяйчиков цирков на теплые места, вела разгульную жизнь» *.

Годы борьбы прошли не зря, правда восторжествовала.

Длительные гастроли «сына Донбасса» (как значилось в афишах) по родным местам прошли с триумфальным успехом. Воротился Лазаренко уже в апрельскую капель, и сразу же на него повеяло хлопотливым гомоном московской жизни.

С утра пораньше, когда коридоры циркового управления еще не забиты приезжими артистами, он обходит комнаты, оживленно здороваясь со всеми и по привычке каламбуря. В просторном кабинете нового управляющего, едва Виталий Ефимович открыл дверь, его обдало потоком ветра из огромного, распахнутого настежь окна. В помещении никого не было. Глядя на колышущиеся розовые портьеры, подумал: свежий воздух — это хорошо, пусть выветривает затхлую атмосферу вчерашней кос­ности...

Секретарша сказала: «Александр Морисович сейчас будет». Данкман встретил своего любимца приветливо и радостно. Прикрывая окно, он весело потребовал ответа: куда же запропастился? Позарез нужен тут, о многом надо посоветоваться, полно перемен, полно замыслов и планов. Этот сезон госцирки впервые намерены провести почти без иностранных гастролеров. Не ударить бы лицом в грязь! На днях принято постановление Госплана РСФСР о цирковом деле,— управляющий придвинул к себе листки с машинописным текстом и прочел: «Пункт седьмой:

*«Цирк и эстрада», 1930, № 3.

признать целесообразным реорганизовать существующую мастерскую при госцирке в школу по подготовке цирковых работников». Здесь-то и нужен опыт Лазаренко, как, впрочем, и для реализации пункта шестого, где говорится о работе по оздоровлению и повышению качества репертуара. Но об этом потом, а сейчас главная забота — создать деревенский цирк. В документе так и сказано: «Считать целесообразным организацию передвижных цирков для деревни и рабочих районов».

Управляющий с увлечением делился с гостем своими мыслями. Инженеры уже разработали конструкцию удобного разборного цирка-театра, в мастерских изготовляется брезентовый купол. Уже подобран толковый директор, арендован на все лето пароход. А вот программа — с этим хуже некуда. Хотелось бы послать первоклассные номера, но наши знаменитости либо отказываются ехать, либо требуют непомерных гонораров. Важнейшее дело — под угрозой срыва. Вот если бы уважаемый Виталий Ефимович откликнулся, подал пример, за ним наверняка потянулись бы и другие...

Неожиданно порывом ветра опять распахнуло окно, и розовые портьеры взметнулись навстречу артисту, как две молящие руки... Его позабавил этот «жест». Улыбаясь, сказал:

- С превеликим удовольствием. Я бы и сам напросился...

Красный шут снова оказался правофланговым. Ему было поручено возглавить художественную часть программы. И вот большой товарно-пассажирский пароход «Хинчук», украшенный кумачовым полотнищем с лаконичной надписью «Цирк — массам!», отчалил от пристани Кимры.

Активная, полная напряжения жизнь с вечной гонкой сменилась безмятежными солнечными днями, спокойным созерцанием природы, несуетными размышлениями. Лазаренко расслабился душевно.

Впервые появилась возможность не наспех, не урывками заняться тринадцатилетним сыном, немного смущавшим своим вялым, не в отца характером.

Концерты приносили огромную творческую радость. Виталий Ефимович воочию видел, каким сильным было впечатление от их спектаклей, они оставляли в душах зрителей глубочайший след. Для деревенских жителей, в большинстве знакомых с цирком лишь понаслышке, открывался неведомый мир, странный, изумляющий, часто таинственный и загадочный. Поглядишь на места — сидят, как завороженные, увиденное потрясает их, а когда исполняется что-то смешное, искренне, до слез, хохочут. Наблюдая публику, он пришел к выводу, что для этих людей происходящее на пятачке арены не только развлечение, но и живая, воздействующая на воображение информация об окружающей жизни.

Узнав о прибытии цирка, навстречу выходили за несколько верст, нередко приезжали на телегах, семьями, с харчем для себя и лошадей. Вскоре вокруг шапито образовывался настоящий ярмарочный лагерь: дымили костры, готовилась пища, сушились пеленки... Цирк еще только монтируется, а перед окошком кассы уже выстроилась очередь. Самый дорогой билет — тридцать копеек, и бывало, что стоящие в хвосте затревожатся: а вдруг не попадут? «Берите за билет рупь, только пропустите...» Брезентовый шатер рассчитан на пятьсот мест, обычно же набивалось гораздо больше. Не раз наталкивались на противодействие местных церковников и мироедов, которые устрашали односельчан зловещим карканьем, внушали, что прибыла нечистая сила. Мракобесы, справедливо видя в посланцах Москвы классовых противников, всячески пытались вставлять палки в колеса.

В дальнейшем артисты навострились легко и быстро ломать лед недоверия: труппа облачалась в сценические костюмы, сам Лазаренко вставал на трехметровые ходули, небольшой цирковой оркестр, грянув марш, выходил во главе пестрого шествия на деревенские улицы... Ну и, понятное дело, любопытство и жизнелюбие брали верх над страхом.

Местная тема всегда была сильной стороной его творчества. Талантливый пародист, бесподобный комик, «способный рассмешить даже столбы, подпирающие цирковой купол» (как писал один рецензент), на протяжении всей поездки собирал деревенские и поселковые новости и сатирически изображал здешних кулаков, пьянчуг, нерадивых руководителей, барышников и сплетниц.

В главке с большим интересом наблюдали за первым опытом. Его успех или неуспех должен был показать, в каком направлении вести это важнейшее дело. К передвижке было приковано внимание и редакции «Цирка и эстрады», поездка широко освещалась на страницах журнала.

По возвращении Лазаренко страстно убеждал руководство: цирк в глубинках нужен не менее, чем керосин. Артистов ждут, им рады, билеты раскупаются за какой-нибудь час, идейно-художественное воздействие циркового зрелища на крестьянские массы огромно. Но посылать группы нужно не от случая к случаю, а регулярно. Насущно необходима сеть постоянно действующих коллективов.

Пароход «Хинчук» проторил путь для других посланцев цирка в деревню. На следующее лето в сельские местности было направлено уже три передвижки, а через год — пять.