Виталий Лазаренко

Когда в цирке, к программе которого давно уже утрачен интерес, ожидается приезд гастролера, за кулисами все приходит в движение, только и разговору, что об этом. А тут гастролером сам Анатолий Дуров — чемпион аншлагов. Его ждут с надеждой, ждут, уповая на то, что дела снова поправятся, что опять начнут брать билеты с бою и, стало быть, всему давно уже голодающему цирковому люду обеспечена выплата жалованья.

Ведь где Дуров — там "битки"*.

Еще не видя Анатолия Леонидовича, еще не встречаясь с ним, Лазаренко испытывал глубочайшее почтение к этому удивительному человеку: так много слышал о его триумфальных успехах, о постоянных дерзких стычках с властями, об остроумных розыгрышах, о затейливых выдумках и необычайных похождениях. Вокруг его имени наслоилась масса всевозможных историй, правдивых, полуправдивых, а иной раз и вовсе вымышленных. В цирковом мире Анатолий Дуров слыл личностью легендарной. И вот во время общей репетиции возбужденный голос выкрикнул: "Приехал!" Всех с манежа как ветром сдуло. Побежал и Лазаренко. Он увидел Дурова возле конюшенных ворот в окружении артистов. Красивый, веселый, в дорогом светлом костюме, Анатолий Леонидович улыбался как-то открыто, свободно, от всей души и громко здоровался со знакомыми, резко поворачивая голову, отчего всплескивались кончики его пушистых усов, бросал в шутливом тоне вопросы и был как-то странно возбужден. Лазаренко, завороженно разглядывая знаменитость, вслушивался, боясь пропустить хоть слово.

Приковывали глаза Дурова, темные, горячие, удивительно живые, в безостановочной игре: то смеялись, то удивлялись, то пронзали, то выпытывали. Лазаренко не без удовольствия отметил: "А щелка-то у него в передних зубах наподобие моей... И ничего. Вроде бы даже симпатично..."

Дотошный малый скорее почувствовал, нежели понял, что перед ним человек необыкновенный, каких встречать еще не доводилось, нисколько не похожий ни на знакомых артистов, ни на хозяев.

*Жаргонное выражение, принятое в дореволюционном цирке, означающее полные сборы.

Дуров, посерьезнев, спросил помощника: "Хорошо ли устроились? А ну, посмотрим, как они там, мои голубчики" — и энергично направился в сопровождении эскорта артистов на конюшню. Помощник привычно подал угощение для зверушек и птиц. Стойла и клетки отозвались на громкий голос хозяина радостным возбуждением. Собаки изошли заливистым лаем, захрюкали чушки, заржала шоколадная лошадка-понька, и громче всех заревел до блеска вычищенный ослик. Лазаренко протиснулся поближе и следовал по пятам, слушая, как незнакомо ласково, с любовной шутливостью разговаривал клоун- дрессировщик со своими питомцами.

Наконец Дуров отер тряпкой руки и, задорно щелкнув пальцами, сказал с азартной веселостью: "Что ж, репетнем...", скинул на руки помощника свой кремовый пиджак тонкой шерсти и порывисто пошел вперед, бросив на ходу: "Надеюсь, манеж свободен" И вдруг обернулся, поискал кого-то глазами и на миг задержал взгляд на ученике Жолудеве и на нем, Виталии, замершем с учащенно заколотившимся сердцем. Дуров проговорил веселым тоном:"Молодые люди, смею надеяться, что вы не откажете мне в некоторой услуге"— и объяснил, что от них требуется: подняться на цирковую крышу и сбросить оттуда пеликанов.

Первое же выступление Дурова ошеломило. Боясь что-либо пропустить, Лазаренко не стал слезать с купола, а смотрел сверху, в щель, смотрел разинув рот, словно в оцепенении. Много слышал он от артистов, обычно скупых на похвалу, восхищенных слов в адрес Дурова, но то, что увидел, превзошло все ожидания. Никогда еще не было ему так интересно и так весело. Ни разу не слышал он такой складной и жаркой речи, великолепной дикции, такого красивого голоса, не видел таких красивых жестов. Не приходилось ему бывать на таком представлении, чтобы все на манеже разворачивалось слитно с животными — петухами, козами, свиньями, собаками, маленьким пони и осликом,— чтобы за вечер выплеснулось столько остроумных шуток, чтобы все было таким забавным и притом — остро обличительным и злободневным и чтобы все выходило слаженно, без всякой запинки, как по нотам. Целое отделение этот красавец человек царствовал на манеже со своими ловкими помощниками. Его хотелось слушать и слушать, хотелось, чтобы это волшебство не кончалось как можно дольше. Лазаренко спустился с купола потрясенный, растерянный, сникший. Выступление Анатолия Дурова произвело сильнейшее художественное впечатление на юного Лазаренко. С этого дня он проникнется трепетным благоговением перед личностью знаменитого артиста, перед его острым умом, перед его богато одаренной натурой.

Наделенный практической сметкой, Лазаренко угадывал шестым чувством, как много можно получить от этого замечательного художника. Видеть его на манеже и слушать, и то какая польза, а находиться рядом — так это просто счастливейшая удача. Вот почему молодой артист преднамеренно искал случая быть полезным Дурову, усердно помогал на репетициях, бегал с его помощниками ранним утром на привоз покупать корм для животных. Как-то, увидев, что Анатолий Леонидович выходит из цирка с большим свертком, Лазаренко настойчиво забрал ношу, бормоча, что ему-де сподручней. Шагая рядом, Дуров сказал, что видел его на манеже и может кое-что посоветовать.

— Прежде всего это касается вашего типа. У него нет обаяния. А публика должна полюбить рыжего. Ясно ли это? — спросил он, испытывающе заглянув в глаза. — Рыжий должен иметь свою изюминку. Догадываетесь, почему это важно? Да потому, приятель, что если комик сумел снискать прочное расположение публики, то далее будет мил ей и забавен, как вы понимаете, даже и не очень смешными шутками. Но этим, друг мой, дело не ограничивается...

У выхода поджидал извозчик, и Дуров, садясь в пролетку, кивком пригласил и Виталия, вероятно чтобы продолжить свой разговор.

— Возьмите в толк вот что: понравиться публике — значит получить право говорить и вещи нелицеприятные. Да вы, не сомневаюсь, и сами наблюдали не раз: от человека, который нравится, как-то легче выслушать правду о себе, зело обидную при других обстоятельствах. Да вот вам жизненный пример. — В умных, жгучих глазах Дурова мелькнула лукавая усмешка.— Представьте: вы в гостях у родителей вашей невесты.

Ну, вам-то еще, разумеется, рано, но допустим. Итак, вы в гостях. Вы стремитесь произвести наивыгоднейшее впечатление: шутите, стараетесь быть приятным, словом, добиваетесь расположения. Ведь так? Ну, и только когда почуяли, что сумели склонить в свою пользу отца с матерью, заводите речь о главном — просите руки...

Лазаренко слушал, впившись пальцами в край пролетки и не замечая ничего вокруг.

— Некоторые люди,— продолжал Дуров,— лишенные врожденного обаяния, умеют тем не менее тонко продуманным поведением произвести выгодное впечатление. Рыжий, каким вы его играете, в известной мере смешон, но... как бы это сказать... без теплоты. А смех от проделки рыжего или от его шутки обязательно должен быть душевным, искренним. Ваш рыжий суетлив и грубоват. И он довольно-таки нахален. К тому же плут препорядочный... Ну, плутовство, положим, можно оставить. И то, что он задира, тоже пусть останется. А вот грубость — долой. Нужен другой тип. Давайте-ка хорошенечко подумаем вместе.

Всю дорогу и потом у себя в номере Дуров рассуждал о клоунских масках. Видимо, ненасытный интерес юноши, равно как и сознание своей нужности ему, побуждали Анатолия Леонидовича, натуру страстно увлекающуюся, не скупиться на советы.

— Паче всего избегайте пустого фиглярства,— втолковывал он, взяв Лазаренко под руку и прогуливаясь кругами по огромному номеру.— Только потешать — дело не ахти какое достойное. Врачевать общество, показывать людям их недостатки — вот высокая цель истинного клоуна.

И далее Дуров стал пространно развивать свою мысль о назначении клоунской профессии.

Виталию казалось, что Анатолий Леонидович высказывает его собственные смутные мысли, не находившие оформления в словах. Да, ему тоже приходило в голову, что люди из народа считают рыжего своим. Вот и Дуров говорит: публика, полагая рыжего выходцем из своей среды, безотчетно хочет видеть в нем заступника. Ну, может, не совсем заступника, поправился он, а выразителя своих дум. Вот это будет верно. Клоун, по словам Дурова, должен говорить с арены о вещах серьезных и насущно важных.

— Умный клоун,— внушал Дуров,— умеет облачать свои мысли в смешную форму, подобно тому как провизор заключает горькое лекарство в подслащенную облатку... Смех клоуна, заметьте себе, играет роль то лекарства, то бича, то острого оружия.

Лазаренко не все понимал в этих суждениях, многое казалось мудреным, однако то, что понял, понял твердо и запомнил навсегда.

— И вот что еще крепко уясните, дружище,— наставительно изрек Дуров, опускаясь на низенькую оттоманку и усаживая рядом собеседника,— удача — дама капризная, она приходит лишь к тому, кто умеет... э-э... как это проще сказать?.. кто умеет отражать время, в котором живет. Понятно ли вам это? — Анатолий Леонидович в упор посмотрел на парня и пояснил с неожиданным приливом дружеской приязни: — Я хотел сказать — мадам удача ласково улыбается лишь тем, кто хорошо знает, что нужно людям сегодня. Именно сегодня. Почему? Да потому, что завтра людям будет нужно уже нечто иное.

По всей вероятности, Дуров, будучи тонким психологом, художником, по выражению Горького, "со все замечающими глазами", а к тому же натурой доброжелательной, отметив даровитость юноши, приблизил его к себе. Он всегда радел молодым талантам.

Несколько дней спустя опять выпала удача. Лазаренко после репетиции любезничал возле окошечка кассы с миловидной племянницей хозяина, когда к цирку подкатил на лихаче Дуров с какими-то людьми. Все трое седоков одеты в белое, резко выделяющееся на черном фоне пролетки. Анатолий Леонидович подал руку красивой даме в кружевной шляпе с огромными полями и помог сойти. Второй пассажир, круглолицый толстячок, отдуваясь, вытер платком взмокший лоб и неожиданно легко спрыгнул со ступеньки, отчего экипаж сильно качнуло. Компания направилась было к дверям, и тут Дуров увидел Виталия. Что-то надумав, он порывисто обернулся и громко, на всю площадь, свистнул с неожиданным удальством. Извозчик, уже порядочно отъехавший, обернулся на козлах и в ответ на призыв барина повернул обратно к цирку. Положив на плечо Виталию руку, Дуров попросил сделать одолжение, привезти ящик холодненького пивка и фунтов пять раков, а ежели таковых не окажется,— пакетика два соленого горошка. "Поезжайте, голубчик!"

Исполнив все наилучшим образом, Лазаренко, нагруженный, вернулся в цирк. Дверь дуровской артистической комнатушки была распахнута настежь, и Виталий, подходя с тяжелым ящиком в руках, услышал громкий, возбужденный голос своего кумира:

— Какая там, к шуту, сатира. Да и о чем сатира-то? О чем? О лихоимстве городовых, о том, что в гостиницах клопы?— Анатолий Леонидович бросал жгучие взгляды на собеседников — он был накален. Лазаренко, распаковывая на узком гримировочном столе плетеную корзиночку, полную раков, жадно слушал:

— Быть может, прикажете хлестать ювеналовым бичом рогатых мужей? Пронзать шпагой сатиры пресловутую тещу? Нет уж! Увольте. Это — сатира для ума ленивого. Взятки да клопы лишь частности, господа. Это — ботва, а сама-то зловредная репа там, под землей.— Дуров оперся рукой о стол, наклонясь вперед, и буквально прожигал толстяка взглядом.— Выдернуть эту зловредную репу — вот в чем суть!

Чтобы как-то оправдать свое пребывание в артистической — уж очень интересный был разговор,— Лазаренко, хитрец, пустился протирать тряпкой бутылки.

— Так что, милейший Пал Захарыч, кто-кто, а уж я-то, поверьте, знаю цену, какую приходится платить за сатиру, о которой вы, голуба, столь ревностно печетесь. — Лицо Дурова сделалось строгим, глаза вновь вспыхнули внутренним огнем.— Полагаю, что я бы мог докопаться до гнусной репы, да вот беда — уж больно собаки свирепы у хозяина за оградой: за свою кость ему верой и правдой служат...

Анатолий Леонидович горько хмыкнул, внезапно сник, присел рядом с красивой женщиной и просветленно улыбнулся в ее голубые, прямо-таки васильковые глаза.

Увядшим голосом, без своих сильных металлических нот сказал:

— Факт тот, несравненная Любовь Ярославна, что между мной и публикой стоят те, кто желает — очень желает!—чтобы я острил исключительно про тещ, про земских чиновников и про мужей-рогоносцев. — Дуров снова порывисто встал, метнулся по клетушке и оперся о дверной косяк, раскинув руки крестом. Голос его снова гремел: — Тысячу раз прав Добролюбов, когда говорил в стихотворении"Не гром войны, не бой кровавый"— кстати, мы мало знаем его как поэта,— так вот, Добролюбов говорил, что России нужен"не льстивый бард, не громкий лирик, не оды сладеньких певцов, а вдохновенный злой сатирик; поток правдивых горьких слов..."— Последнюю фразу он произнес громко и твердо, точно на манеже, поставив жирную точку.

Похоже, что только теперь Дуров заметил присутствие Лазаренко. Он как-то растерянно взглянул на него, потом на стол и сказал домашним голосом:

— А про бокалы-то я и забыл. Надо же! Вот раззява.— Анатолий Леонидович весело хохотнул.— Где же взять бокалы? — Слово "бокалы" Дуров произносил странно: округляя и выпячивая гласные "о" и "а".

Лазаренко воротился из буфета с тремя стаканами и принялся откупоривать бутылки, недоуменно наблюдая за Дуровым: чего это он ищет, ворочая головой? Анатолий Леонидович вынул из хрустальной вазочки единственную бордовую розу, необычайно крупную, с бархатными лепестками, понюхал ее и положил с полупоклоном перед голубоглазой красавицей. Выплеснув воду из вазочки, наполнил пивом вместе с тремя другими стаканами, которые пододвинул гостям, в том числе и Виталию, к немалому его удивлению. Держа вазочку у груди и обаятельно улыбаясь даме, Дуров извинился за эту "диогеновскую обстановку" и залпом выпил, отер белоснежным платком усы и благодушным тоном сказал:

— Честь имею представить вам моего юного друга: Виталий Лазаренко.— Дуров глядел на смущенного юнца, ласково улыбаясь.— Между прочим, не лишен, позволю себе утверждать, комических задатков. И что особенно привлекает в сем юном существе — прирожденный юмор. И увлеченность: он сам, представьте, получает удовольствие от своих благоглупостей на арене. — Лазаренко не совсем понимал: шутит он или серьезно?

А Дуров, расстегнув пиджак, благодушно продолжал:— Для меня, признаться, живейшее удовольствие угадать в новичке его будущее. Люблю, грешным делом, определить для самого себя: как взлетит, когда встанет на крыло? Простите, что беру на себя миссию оракула, но смею предречь нашему другу высокие полеты...

С неожиданным воодушевлением Анатолий Леонидович принялся рассуждать об искусстве смешного, которое он считал необыкновенно трудным. Смех же, говорил он, насущно необходим всем, как дыхание. И вообще смех — дело зело доброе. Горожанин живет очень напряженно,— продолжал он с жаром, обращаясь то к даме, загадочно улыбавшейся, то к Виталию,— горожанин много работает, вечно в заботах и хлопотах, в тревогах и огорчениях, и вот ежели цирковой комедиант способен заставить его хоть ненадолго отвлечься и посмеяться от души, он уже делает преогромнейшее общественно полезное дело.

Лазаренко — весь внимание, ведь речь шла о самом важном, о его профессии, которая стала делом жизни.

— Нет, нет, господа,— решительным тоном говорил Дуров, смачно отдирая клешню у рака,— весьма и весьма ошибочно считать клоуна примитивным шутником. Настоящий клоун должен иметь — и порой имеет — умственное превосходство перед публикой. Это, знаете ли, скорее философ...

За то время, что Лазаренко знал Анатолия Леонидовича, его всегда удивляли внезапные перепады настроения Дурова: вроде бы только что был возбужден, пылко рассуждал — и вдруг погас, поскучнел, как вот, например, теперь. С чего бы, казалось, скисать?

Анатолий Леонидович ухмыльнулся с какой-то горечью и, качая головой, сказал:

— Хорошенькое дело: пригласил в гости очаровательнейшую женщину, а сам, обалдуй несчастный, пустился в скучнейшие теоретические разглагольствования. А вы, душа моя, поди, сидите и терзаетесь адской скукой... Ничего себе смехотвор!

Дама горячо возразила, что ничуть не бывало, напротив, ей архиинтересно: "Сделайте милость, продолжайте, бога ради". Лохматые брови Анатолия Леонидовича вскинулись, выражая крайнее удивление и как бы говоря: "Скажите, пожалуйста, вот новость-то".

Воля ваша,—сказал Дуров, хитро сощурясь, и, кивнув на Виталия, неожиданно заключил:—Ладно, продолжу, но более в назидание сему молодому господину. Так вот, я много размышлял над сущностью нашей многотрудной профессии и пришел к выводу, что клоун — зеркало публики Зеркало это показывает ей, публике, то есть, ее же собственные слабости. Высмеивая все и вся, клоун, однако же, заметьте это, не исключает и своей персоны... На сем, драгоценнейшая Любовь Ярославна, мое бурное словоизвержение окончено — и баста! —Дуров шельмовато сверкнул глазами, дурашливо склонился перед дамой в испанском поклоне и облегченно выдохнул:—А теперь поговорим о чем-нибудь другом...

Позднее, в других городах, Лазаренко будет еще не раз встречаться с А. Л. Дуровым; эти счастливые встречи обогащали молодого артиста новыми представлениями об искусстве, новыми мыслями и сведениями, расширяли умственный горизонт. Всю жизнь Виталий Лазаренко, по его собственному признанию, будет испытывать на себе благотворное влияние Дурова — актера и человека.