Виталий Лазаренко

Первое знакомство с Маяковским произошло заочно. Среди друзей Лазаренко было немало литераторов. Наслышан он бьл и о футуристах в «желтых кофтах» да и сам снимался в кинокартине «Я хочу быть футуристом».

К стихам у Лазаренко давнее пристрастие. С мальчишеских лет память его удерживала сотни «складешин», то есть стихотворных зазывов, с которыми он выходил на раус в балаганах. Знал много раешников, монологов, куплетов, частушек. Перед его глазами мелькали цирковые афиши, составленные стихами, и сам сочинял подобные. Он вырос, можно сказать, на рифмованной строке. Энергичные ритмы Маяковского, страстность, мажор, удивительные сочетания упругих и емких слов, необычные рифмы: то взрывные, то увесистые, точно гири у атлета, то легкие и яркие, как солнечные зайчики,— все это ударяло, словно током, притягивало натренированный слух, чуткий к музыкальной строке, завораживало. Он чувствовал к этому поэту внутреннюю близость по духу, по дерзкому задору, по бунтарскому настрою.

Следуя неизменной привычке не пропускать сатирической периодики, Лазаренко купил первый номер нового журнала «Соловей». Его внимание привлекла не столько карикатура на обложке, на которой был изображен кутеж толстосумов, сколько подпись: «Ешь ананасы и рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» И подпись: В. Маяковский. Двустишие сразу же запомнилось и неотступно вертелось на языке. По-цирковому коротко и в самую точку! Было это почти под новый, 1918 год.

По странному стечению обстоятельств в этот же день после представления в цирке Лазаренко, как часто бывало и прежде, направился в «Кафе поэтов» в Настасьинском переулке, располагавшееся в полуподвале. «Помещение кафе представляло собой длинный зал, в конце которого находилась маленькая эстрада,— вспоминает он.— Посредине вдоль стояли обыкновенные длинные столы, некрашеные и даже не покрытые скатертью. Обстановка была очень простая. Встречал гостей сам Маяковский». Вместо приветствия клоун прямо с порога выпалил, озорно сверкнув глазами, строки про ананасы и рябчиков. Хозяин оценил шутку и сказал в ответ, что является давним поклонником таланта Лазаренко, видел его еще у Никитиных, потом в «Модерне» и на экране тоже. И вообще относит себя к завсегдатаям цирка и к большим любителям комиков.

Первое непосредственное впечатление — мощь этого человека: рослый, широкоплечий, с внушительными чертами лица. Интуицией почувствовал в нем большую внутреннюю силу и огромную волю. А когда в тот же вечер услышал, как поэт читает свои стихи громовым голосом трибуна, твердо и веско произнося слова, выразительно интонируя и выделяя, будто подчеркивая, рифмы, скупо, но энергично жестикулируя, Виталий Лазаренко был на всю жизнь покорен его даром декламатора.

Позднее поэт и клоун еще не раз встречались в этом кафе, где верховодил их общий друг Василий Каменский, виделись и в ТЕО, и на литературных диспутах, и на театральных просмотрах. Встречались и в цирке. Старик Никитин выстроил здание на бойком месте: самый людный перекресток в центре города, куда ни пойди — цирка не миновать. Маяковский заглядывал сюда довольно часто. Бывал и один, и с Каменским, но больше с Эсфирью Шуб, стал за кулисами своим человеком. «Во время антракта,— пишет Лазаренко,— Владимир Владимирович наведывался ко мне в гримировочную. И мы беседовали на темы циркового искусства. Он очень интересовался клоунским делом и давал мне советы и темы для моих реприз. Отмечал хорошее и плохое в репертуаре, одобрял элементы политической сатиры и агитки в моих выступлениях. В Маяковском я находил постоянную поддержку. К сожалению, я не записывал реприз, темы которых давал он. Шутки жили недолго, старели, я часто менял репертуар, и, сознаюсь, мне не приходило в голову, что это впоследствии может показаться кому-нибудь интересным...».

Как-то в одно из таких посещений поэт был в ударе и рассказал, что в юности мечтал быть актером, комиком. «Увлекался Максом Линдером, ни одной комедии с его участием не пропускал.— Глаза вспыхнули насмешкой.— Было дело, сыграл даже на любительской сцене в гоголевской «Женитьбе» Яичницу. Ничего— смеялись... И верите ли, снискал шумное одобрение».

Лазаренко сказал, размазывая по лицу вазелин, что тоже неравнодушен к кинокомикам. Считает, что в их работе много общего с клоунадой, а большая часть кинотрюков вообще перенесена с манежа.

Когда после третьего звонка гость покинул гримировочную, Лазаренко пришла на ум озорная мысль заставить его подыграть себе из ложи. Во втором отделении клоун обычно исполнял свою давнюю пародию «Гротеск-наездница», в ней он много импровизировал, обращаясь к публике. И вот, как обычно, смехотвор выехал в утрированно пышном женском платье, в газовой наколке на парике и, скача по кругу, жеманно изображал цирковую примадонну. Но что это? На шее у красавицы болтается огромная редька — этот заурядный овощ, как известно, футуристы избрали своей эмблемой. Проезжая мимо ложи, где сидел поэт, «наездница» принялась забавно кокетничать со своим кумиром, манерно закатывать глаза и многозначительно указывать пальчиком на редьку. Публика улыбалась, глядя па красивого молодого человека с красным бантом. Некоторые узнавали Маяковского. А тот, видимо, нисколько не смутясь, весело помахал своей экспансивной поклоннице рукой и послал воздушный поцелуй... И тогда «мадемуазель», протянув к нему навстречу руки, завопила страстным голосом: «Вся твоя!» Эта потешная импровизация была встречена хохотом.

В антракте Маяковский и Шуб с громким смехом вошли в гримировочную: «Ну и отмочил! Вот шкода!» Спустя двадцать лет Лазаренко восстановит в памяти все подробности этого эпизода и добавит, что поэт всегда удивительно точно умел нащупать спусковую пружину циркового смеха.

Рассуждения Маяковского о комизме, советы, которыми он дарил клоуна, придали Лазаренко смелости, и он обратился с просьбой написать для него политическое антре. «Поэт с радостью дал мне слово,— рассказывает артист,— ударил по плечу и весело спросил: «Где мы встретимся?» Я предложил... у меня дома... На следующий день Владимир Владимирович аккуратно пришел, мы пили кофе, и я описывал, по его просьбе, много старых реприз, шуток и тут же объяснил, что лучше всего доходит до зрителя».

Чтобы у автора сложилось более полное представление о сущности хитрого искусства циркового смеха, клоун не скупился — реприза следовала за репризой. Маяковский слушал, сосредоточенно насупясь, после каждой шутки неопределенно хмыкал. И улыбнулся лишь в старинной сатирической сценке «Лужа», в которой рыжий и белый комически обыгрывают огромную лужу, якобы красующуюся посреди уездного города.

Лазаренко намеревался познакомить поэта со своим репертуаром лишь в общих чертах. Но тот запротестовал: нет, нет, подробнее, не сокращайте. Пришлось не только рассказывать, но и играть. Представил и свое любимое «Заседание городской думы» — развернутое обозрение дореволюционной провинции.

На манеже, ближе к выходу устанавливали длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним — гласные (шестеро униформистов). Клоун — за председателя. Играл в карикатурных тонах, представляя этакого краснобая пустомелю. Звонил в колокольчик: «Сегодня у нас экстренное предварительно-совещательное заседание по вопросу возникновения тезиса для определения приблизительной надобности проведения полуреформ с целью ослабления влияния некоторых принципов во взглядах на отправление Л дачных поездов...» И еще долго нес подобную тарабарщину. «Всем понятно? — спрашивал председатель, заканчивая вступительную речь. —Непонятно? И мне тоже».

Далее в том же духе бичевался ряд общеизвестных в городе недостатков. Председатель, к примеру, с деловитым видом предлагал гласным, сидящим безмолвно за столом, точно пешки, увеличить год на... десять дней, то есть считать в году не 365 дней, а 375, дабы лишние десять суток употребить на обсуждение городских нужд. Поднимался вопрос и «о принятии мер против ароматов ассенизационных обозов». Решение: «Приобрести миллион пудов ваты для выдачи населению, затыкающему носы пальцами...» Принимались и другие решения подобного же рода, скажем о поливке улиц: «...не поливать до скончания века, дабы можно было приезжающим в наш город пускать пыль в глаза...» Потом председатель зачитывал проект резолюции по рабочему вопросу: «Ввиду того, что нужда в городе увеличивается вследствие роста числа безработных, Дума постановляет: «Наделить всех умирающих с голоду участками земли на местном кладбище...»

Лазаренко поглядел на гостя. Лицо его было серьезно. «Неинтересно, что ли?». Извиняющимся тоном пояснил: разумеется, это было актуально лишь для того времени.

— Это-то ясно,— отмахнулся Маяковский.— Прелесть тут в языке: сугубо канцелярский.— Он говорил, как бы размышляя вслух: — Архиглупости чиновников облекаются в махровые бюрократические формулы. Это и порождает смех.

Рассказчиком Лазаренко был отменным. Репризы и клоунады разыгрывал в лицах, искусно мимируя, меняя интонации, и сумел увлечь гостя, интерес которого к юмору и сатире, как он понял, был профессиональным. Играя, мельком взглядывал на Владимира Владимировича: нет, слушает, и вроде внимательно, правда с каким-то ироническим выражением. Решил прочитать «Пословицы». Вдруг понравится. Этот номер он исполнял с огромным успехом в шестнадцатом году.

— Начинал я его, Владим Владимыч, небольшим рифмованным вступлением, в духе раешника: «В наше тяжелое время военное, что было дешево — стало вдруг ценное». А дальше говорилось, что в эти тревожные дни многое изменилось, в том числе и пословицы. Вот, к примеру: «Курица не птица, а попробуйте-ка прицениться...»

Маяковский удовлетворенно хмыкнул.

— Устарела в наши дни и пословица «что посеял, то и жни», вместо нее: «посеешь денег тьму за сутки, а все не сыт, ворчит в желудке»; «тише едешь, дальше будешь — от дверей магазина, стоя в очереди...»; «на чужой каравай рта не разевай, поскольку ныне все стало дороже втрое, поневоле рот разинешь на имущество чужое...» И далее в том же духе.

— Стишата — дрянь! — прокомментировал поэт и уточнил: — В своем большинстве. Но в шестнадцатом это была, конечно, пальба картечью.

Среди многих клоунад, реприз и шуток, которые Лазаренко рассказал поэту, был и номер «Картинки». Начинался он так: выходил рыжий и нес под мышкой большую папку. Шпрех спрашивал: «Господин клоун, далеко ли собрались?» — «Я теперь не клоун, а художник: пеку картины, как пирожник, заправский я специалист, на злобу дня карикатурист». И показывал крупные рисунки, сопровождая их двумя-четырьмя строчками стихотворного текста. Например: «Вот алкогольный воевода — союзник «Русского народа». И доставал из папки портрет винозаводчика Челышева. А то еще говорил: «Просвещать деревню стали: вместо книг ей вот что дали» (показывал изображение бутылки водки). Следующий рисунок предварялся словами: «Скачки, клубы и бега обирают донага. Туда на рысаках несутся, обратно этак вот плетутся». И показывал господина без штанов, но в шляпе и пенсне.

Слушал Маяковский заинтересованно и даже, казалось, нетерпеливо. Наконец заговорил, оживляясь, что эта форма представляется ему любопытной. Нечто подобное он делает сейчас в «Окнах РОСТА». Вы наверняка их видели. И вдруг спохватился: да, на днях он же раздавал в Кремле курсантам и красноармейцам, уходившим на фронт, «Советскую азбуку».

— Постойте, постойте, пожалуй, такая штука вполне подошла бы для арены. Там вот в чем дело: были рисунки, а под ними — политические эпиграммы. На каждую букву алфавита.

Поэт прочитал вслух несколько строк из «Азбуки». Лазаренко сразу же увидел в этом приеме большие возможности и загорелся: а нельзя ли сделать вариант для цирка? Отчего же, можно. Пусть Виталий Ефимович зайдет к нему в мастерскую РОСТА. Знает ли, где это? Ну вот и отлично. Денька этак через три...

В просторной плакатной мастерской на Малой Лубянке пахло клеем и табаком. На полу, замусоренном окурками, лежал крупный мужчина, окруженный банками с краской, и трафаретил большой плакат. Это был художник Черемных.

Маяковский из дальнего угла приветствовал пришедшего, шутейно подражая арбитру французской борьбы, он провозгласил трубным, прямо-таки шаляпинским басом обычное объявление перед парадом-алле: «Прибыли и записа-а-ались следующие борцы профессионалы: чемпион прыжков и смехачества Виталий Лазаре-е-енко — До-о-онбасс!» Широко улыбнулся и пригласил подойти.

Перешагивая через листы, устлавшие пол, Виталий приблизился к Маяковскому. Тот уверенно набрасывал широким плотницким карандашом фигуру матроса с винтовкой наперевес.

Поэт был в хорошем расположении духа. «Он усадил меня на стул,— вспоминает Лазаренко,— вынул из кармана текст и тут же начал читать. Антре мне очень понравилось. Мы сделали несколько поправок. Я забрал также сделанные Маяковским для «Азбуки» картинки».

Радостный и возбужденный, артист шагал по улице, сосредоточенно размышляя об удачном номере и его авторе. Такой талант, а вот поди ж, не погнушался черной работы. Другие только кричат о помощи Республике Советов, а этот засучил рукава и наворачивает. Каменский рассказывал: пропадает тут дни и ночи: и сочиняет и сам же рисует.

Каждый бы так для революции старался...

Дней через десять Лазаренко выступил с этим номером, имевшим большой успех.

Что же представляла собой «Азбука» Маяковского, показанная на арене Второго московского цирка осенью 1919 года? Серия лаконичных и броских рисунков, хорошо различимых даже с галерки, сопровождалась короткими хлесткими двустишиями, написанными образным языком, порой афористично. «Азбука» имела двойное воздействие: то, что слышало ухо, подкреплялось зрительным впечатлением и воспринималось как единое целое. Она была доступна каждому, даже малограмотному, и говорила о том, что волновало, чем жил в эти дни борющийся народ. Поэт и клоун призывали, агитировали, бичевали и высмеивали. «Азбука» запоминалась и убеждала.

Вскоре после премьеры актер нащупал прием выразительной демонстрации «Азбуки». Рисунок он держал в левой руке за самый край, вскидывая над головой и давая публике хорошо рассмотреть его, а правой энергично жестикулировал. Стихи читал приподнятым тоном, темпераментно и напористо, обращался, как привык, главным образом к галерке, ко всем четырем ее секторам. Подвижный, живой, легкий, клоун-глашатай поминутно поворачивался во все стороны. Выходить с этим номером он любил, одно мешало — неудобный костюм, сделанный незадолго до того по эскизу художника Павла Кузнецова. Просторный, словно не по росту балахон Пьеро, сшитый из атласа, сковывал и раздражал, непомерно широкие рукава делали движения куцыми, голова «утопала» в пышном жабо. В этом костюме, который Лазаренко называл «поповской рясой», он казался приземистым и нескладным.

В творческой биографии клоуна «Азбука» заняла особое место. Исполняя ее, он почувствовал, что нашел линию сценического поведения, пока еще, правда, пунктирную, развивая которую он и создаст впоследствии свою неповторимую манеру.

Новая встреча произошла осенью следующего года: столкнулись нос к носу возле сада «Аквариум». Выглядел Маяковский усталым, под глазами тени, на лбу глубокая вертикальная бороздка, щеки, казалось, ввалились и телом сдал. «Такому огромному, ему ведь еды-то надо, как борцу, а где она?» — пронеслось в голове Лазаренко. Приветствуя своего автора, артист процитировал шутливым тоном: «Что? Заела РОСТА?» Поэт невесело улыбнулся и буркнул: «Не зря Васька Каменский называет вас «центросмехач»... Как живется-можется?»

— Только что из Тулы. Я там свой человек, придворный артист тульского пролетариата. Между прочим, оцените, Владим Владимыч, мою репризу, специально для этого города. Шла прямо на ура.

Вечно спешащий куда-то, на этот раз Маяковский сам направился в открытые ворота сада. Сели на скамью. Ну что ж, репризы он готов слушать в любое время. Лазаренко уловил: тон ровный, спокойный, без привычной ершистости и насмешливо-ироничных интонаций.

— Итак, слушайте. Один иностранный корреспондент спросил: «Чем славится Тула? Кажется, там самовары делают?» — «Совершенно верно — самовары. Но еще в Туле кроме самоваров делают крутой кипяток. Легко можно ошпариться тому, кто про тянет свои руки к Советской России...»

Поэт одобрительно кивнул и, подгребая концом трости в кучу желтые листья, сказал, видимо, отвечая своим мыслям, что такие слова, произносимые с арены, близки по духу его агитационной поэзии.

— И ваша и моя задача — перекрывать большие пространства. Камерность нам ни к чему. Мы адресуемся массам. Вот почему оттенки и полутона не годятся ни моим стихам, ни цирковым репризам.

«Попрошу его написать еще что-нибудь,— решил Виталий.— Лучше никто не сочинит. А то уже все до последней репризы показал в Москве. Четвертый сезон торчу тут...»

— Может, зайдем ко мне? У Марии, поди, найдется перекусить...

— А который час-то? — отозвался поэт.

— Половина третьего,— ответил Лазаренко, не глядя на часы.

— Ну, разве что минут на сорок.

Еще по дороге разговор зашел, как и в прошлые встречи, о клоунском деле. Актер сказал, что антре обязательно должно вызывать смех. Несмешная клоунада — абсурд такой же, как несладкий сахар. Маяковский, закуривая, согласился, но добавил: смешить-то смешить, но важнее, как он считает, вы-сме-и-вать. Последнее слово он произнес, делая ударение на каждом слоге.

Уже дома, за столом Виталий сказал, что придает большое значение свежести формы в клоунаде. Поэт ответил, с аппетитом хлебая суп из перловки с воблой, стряпню Марии, что ему для обработки агитационного материала тоже приходится изобретать приемы и, насмешливо сверкая глазами, вспомнил, как один деятель изрек вчера: агитка, мол, дело пустяшное, раз-два и сколотил. Как бы не так! Агитки, было бы известно, требуют самого напряженного труда и различнейших ухищрений.

Виталию было приятно сознавать, что их точки зрения во многом сближаются и что их объединяет общий профессиональный интерес к юмору и комизму, к агиткам и методам их создания. Вслух он заметил, подливая гостю в тарелку: вот, мол, недавно они говорили, что в цирке не нужны полутона, а порой даже и слов не требуется, или так — самая малость. К примеру сказать, в той же Туле он делал репризу три года назад, после Февральской. Выводил на манеж осла: на голове у него золотая корона, а на спине — попона в виде царской горностаевой мантии. Читал четверостишие про Николашку Обманова, сбивал с осла корону, срывал мантию и, расстелив на опилках, вытирал об нее ноги.

Маяковский затянулся толстой папиросой.

— Корона на осле — это да! Просто и здорово. И образ великолепный. А вытирать ноги о царскую мантию — сатира первый сорт!

Он нетерпеливо извлек из кармана большую записную книжку и что-то в ней черкнул.

Лазаренко не раз в беседах с поэтом замечал: только что оживленно разговаривал с тобой, большие, умные глаза внимательно смотрели, и вдруг ушел весь в себя, унесся куда-то мыслью. Но сейчас его лицо выражало веселую заинтересованность. И Виталий, не будь прост, ринулся снова демонстрировать антре и репризы, в том числе и «Борьбу», давний свой пародийный номер, в котором он искусно проводил схватку с самим собой, «един в двух лицах». Половичок, расстеленный на полу тесной комнатенки, превратился в борцовский ковер, на котором были показаны приемы — один хитрее другого. Когда же клоун завертелся волчком на голове, Маяковский, держа на коленях маленького Витальку, весь подался вперед, а под конец захлопал в ладоши, подзадорив и малыша.

Борьба произвела на него, пожалуй, самое большое впечатление. Эт-т-то вещь! Вот бы что-нибудь в таком же духе и нам.

Он снова записал что-то в книжку и торопливо направился в прихожую.

— Да, да, конечно,— говорил, надевая пальто,— за основу берем схватку. А темой — классовую борьбу.

Вскоре «Чемпионат всемирной классовой борьбы» был написан. Лазаренко пришел за ним в мастерскую РОСТА. Вчитываясь в текст, он испытывал творческую радость. Какой большущий талант! Какой блистательный ход нашел для клоунады! И тема грандиозная — борьба с врагами революции. К тому же и момент для «Чемпионата» оказался как нельзя более подходящим: в городе объявлены матчи французской борьбы, впервые после большого перерыва. Публика, вне сомнения, валом повалит. И получится как бы специальная пародия. Надо постараться сделать все как можно смешнее, побольше буффонады, преувеличения, комических трюков, чтобы смехом казнить классовых противников.

Лазаренко нравилось, что образ Арбитра создан автором «по мерке» и что решен не однозначно. Это не резонер, «подающий реплики»; в авторской трактовке Арбитр — живой человек, он не чужд юмора, не полезет за словом в карман. Он несет важную служебную функцию: на его обязанности — представлять участников чемпионата, давая им политическую аттестацию, он же цементирует и все действия. Но чем больше Лазаренко вдумывался в свою роль, тем отчетливее понимал, что финал требует изменения. Хотелось, чтобы его уход с манежа решался по-цирковому, чтобы точка была жирной. Они вместе перебрали десятки различных вариантов, и лишь когда артист предложил трюк с обручем, поэт сказал: «Да, пожалуй, это будет неплохо!» И тотчас, положив перед собой лист, переделал последнее четверостишие. Теперь скетч заканчивался так: после грызни и свалки, которую учинили участники чемпионата, Арбитр объявлял перерыв и, обращаясь к зрителям, призывал всех завтра же на фронт. «А я уже сегодня — туда же, а для скорости — в экипаже даже». Читателю, пожалуй, может показаться, будто актер и впрямь отправлялся на передовую в каком-то экипаже. На самом деле «отъезд» был чисто цирковым: туго сгруппированный, клоун влезал в обруч, нечто вроде обода от тележного колеса, и стремительно укатывал в нем с арены.

Там же, в мастерской РОСТА, Маяковский спросил, когда будет первая репетиция. Ему хотелось видеть, как это получится. «Я обещал,— вспоминает Лазаренко,— что первая репетиция пойдет в его присутствии».

Охваченный творческим нетерпением, клоун уже начал продумывать рисунок своей роли и всех других персонажей, искал характерные детали, смешные трюки. Сценического времени каждому действующему лицу отпущено считанные минуты, поэтому все должно быть броско и лаконично, как в плакате. Особое внимание привлекал образ Революции. Хотелось, чтобы ее играл артист с крупной, могучей фигурой и сильным голосом. Иван Заикин был бы идеальной кандидатурой: одним своим обаянием покорил бы всех. Но он, слыхать, где-то на Дальнем Востоке. Придется искать кого-нибудь поближе.

Самого бы Маяковского... Этот что ростом, что голосиной, что артистизмом — всем взял. Видел его в кино в главной роли. И в цирке на публике стихи читал. Но ведь не предложишь, даже и заикаться неудобно. Своей незаурядностью, внутренней силой, энергией и напором этот человек внушал Виталию невольное чувство почтения. Артист ловил себя на том, что немного робеет перед своим автором и не может этак запанибрата обращаться с ним, как, допустим, с тем же Каменским, хотя и ощущал, что Владимир Владимирович расположен к нему.

До недавнего времени Лазаренко приходилось режиссировать лишь свои номера, а теперь в его распоряжении будет целая группа комиков. Следует тщательнее подготовиться. Стал подбирать актеров-борцов, прикидывать, кому какую роль поручить, советовался с Альперовым. Хотелось, чтобы участвовали опытные цирковые комики, но свободных из них оказалось не так-то много. Пришлось брать из Первого цирка и с эстрады. Проходил роли с каждым участником поодиночке. Попутно вел подготовительную работу, обычную при всякой постановке: сделал выписку для бутафора, приложив свои схематические рисунки короны и прочего реквизита. Листал журналы, отыскивая карикатуры на Ллойд-Джорджа, Вильсона и других участников «Чемпионата», чтобы цирковой парикмахер изготовил по этим карикатурам парики, усы и бакенбарды. Не без трудностей и острого спора с администрацией утряс материальную сторону постановки. Дважды встречался с художником Кузнецовым: оговаривали эскизы костюмов для Арбитра и Революции. Спорили, во что одеть ее, в красное трико или в красную блузу? Решили: в русскую кумачовую рубаху.

Первую сводную репетицию на манеже Лазаренко назначил нарочно в такое время, когда не занятые в ней артисты разошлись по домам. Маяковский явился немного раньше условленного часа и, как в прошлый раз, неделю назад, когда они наведывались вместе с Каменским, сначала отправился на конюшню, предложив кивком головы и Лазаренко следовать за собой.

Денники были пусты, лишь в двух изгрызенных стойлах обитало по коняге. Жалкие, тощие, чуть ли не одры: Буян — для наездников и Принц — лошадь-математик Эммы Никитиной. А ведь когда-то, вроде бы совсем недавно, здесь у старика Никитина красовалось тридцать скакунов, масть в масть, да столько же размещалось внизу, в подземной конюшне.

Лазаренко с улыбкой смотрел на своего автора, не переставая удивляться: до чего же разительная перемена! Куда девалась всегдашняя строгая насупленность, где складка у переносья, глубоко рассекающая лоб? Лицо поэта осветилось ласковой улыбкой, он стал угощать лошадей припасенными корками, любовно похлопал по бархатистым шеям и говорил жалеючи, ласково. Заглянул в порожнюю кормушку и вздохнул глубоко. Виталию сразу же вспомнилось: «Деточка, все мы немножко лошади. Каждый из нас по-своему лошадь...»

Перед самым началом репетиции они условились, что первый раз пройдут все от начала до конца, не прерываясь для замечаний. Маяковский сел в первом ряду, закинув ногу на ногу, и, щуря глаза от папиросного дыма, приготовился слушать.

Начинается «Чемпионат» вступительным словом Арбитра. Лазаренко решил проводить его в бодром, веселом тоне, слегка пародируя записных распорядителей провинциальных чемпионатов.

По окончании репетиции наступила долгая неловкая пауза. Наконец Маяковский легко перешагнул через барьер, что удается лишь людям высокого роста, и стал излагать актерам свои впечатления: мало злости, мало сатиры. Очень приглаженно, очень обыденно. Необходимо все гораздо сочнее, в особенности в эпизоде драки из-за прибылей. «Больше окарикатуривайте своих героев, больше буффоньте... Вот вы,— обратился он к Цхомелидзе,— ваш меньшевик слишком пресен. У него же четкая характеристика: «ни черту кочерга, ни богу свечка... пресмыкается, как глист... норовит действовать подножкой». Это страшный противник Революции... Тут многое можно выразить комической пантомимой». Лазаренко был немало удивлен: беспощадный насмешник, Маяковский замечания делал мягко, деликатно, по существу, в самую точку, с удивительным пониманием дела. Понравилось и его предложение поменять роли: Цхомелидзе дать Вильсона, а Мишелю — меньшевика. «Этот персонаж, каким я его вижу, ближе к рыжему, чем к эксцентрику». Попробовали, и действительно, американец у длинного, худого Цхомелидзе получился гораздо выразительнее. Поэт взял из рук Лазаренко листы, поставил ногу на барьер и, подумав секунду-другую, вписал в текст, положив его себе на колено, новые строки. И тут же прочитал: «Вы не смотрите, что Вильсон тощ, страшная у Вильсона мощь...»

По ходу этой и последующих репетиций Маяковский часто останавливал и Арбитра и других персонажей, придирчивее всего относясь к произнесению текста. Решительно настаивал: не комкайте рифмы, отчетливо произносите окончания слов. «Там у вас идет,—говорил он артисту,—«кто, кто не бит». Надо, чтобы яснее звучала рифма «Арбитр»... Требовательный и непримиримый, он то и дело останавливал артистов: «Подавайте слова на блюдечке...», «раскатывайте слова...», «выделяйте мысль, выделяйте главное, как выделяют на ваших афишах имя гастролера». Часто повторял: «политическая актуальность», «сатирический отклик». Из его же уст Лазаренко услышал два незнакомых сочетания слов: «ревкомедианты» и «ревинстинкт». Здорово как: революционный комедиант... «Мы должны чувствовать революционным инстинктом»... Часто поэт сам читал полным голосом отдельные куски текста или проигрывал целые сцены, изумляя артистов, чутких на истинную даровитость. Подсказывал исполнителям ролей выразительные интонации и мизансцены.

Под конец одной из репетиций недовольный от усталости скептик Мишель пробурчал:

— А чего так уж стараться, все равно — голая агитка на один день.

Маяковский резко повернул голову в его сторону и окинул острым взглядом:

— Голая агитка? Но ведь и правда тоже голая. А вы, артисты, оденьте агитку в добротную художественную одежду...

Впервые «Чемпионат всемирной классовой борьбы» был показан в день третьей годовщины Великого Октября. Новый, революционно настроенный зритель принял агитклоунаду восторженно. Успеху способствовала и праздничная атмосфера, господствовавшая в цирке, и острый актуальный текст. Лазаренко живо, с огоньком вел роль Арбитра и стал душой постановки. Веселый, ироничный Арбитр-балагур раскатисто объявил:

— Па-а-арад-а-алле!

По его свистку оркестр грянул «Марш гладиаторов», фальшивя и детонируя, как было условлено. На манеж двинули гуськом, подражая борцам, напыживаясь и выпячивая грудь, восемь! нелепых фигур, «прибывших и записавшихся»: худые и толстые, длинные и коротышки, набитые «мускулатурой», все с широкими лентами через плечо, как и положено чемпионам мира, увешанные бряцающими на ходу регалиями: поварешками, железными крышками, консервными банками. Одним своим видом эти живые| карикатуры вызывали дружный хохот.

Арбитр представлял борцов поодиночке, давая каждому политическую характеристику. Первой топала дама-борец Антанта.

«Раньше сама боролась, а теперь зажирели мускулы, так она других натравливает. Сначала пана науськивала, а теперь Врангеля науськала...» «Ллойд-Джордж», разжиревший «на крови рабочего люда, так что щеки одни по два пуда...» Чемпион Америки Вильсон — «ничего борец, да очень уж несимпатичен... из-за немецкой подводной лодки чуть Антанте не перегрыз глотку...» Еще один жирный «обжора почище самого Ллойд-Джорджа» — чемпион Франции Мильеран... Борец из Польши, пан Пилсудский: «грозится, передохнувши, на РСФСР грохнуть». Арбитр, лукаво подмигнув публике, заключал:

— Как бы вместо того, чтобы переходнуть, пану не пришлось передохнуть... А этот борчишка — свой, не из-за моря, нашенский, родной. Пять пудов крупчатки выжимает рукой одной. Сидоров — спекулянт-мешочник. Для страны «эти самые мешочники, все равно что камни в кишечнике». Врангель — борец из Крыма: «Силенки в нем немного, да сзади, как пузырь, его надувают французские тузы...» Другой нашенский боролыцик — Апрелев. (Зрители легко улавливали намек на провалившуюся попытку меньшевиков совершить в апреле переворот.) «Я его брать не хотел,— Арбитр презрительно махнул рукой,— думаю, меж большими затрется, да уж очень просил. «Я,— говорит,— хотя и меньшевик, да уж очень хочу бороться...»

Острый текст, комически сгущенное действие и гротесковые маски, трактованные издевательски, сродни карнавальным чучелам, которые изображали врагов Республики на первомайских и октябрьских демонстрациях,— все это подавалось в духе народного площадного театра. Зрелище несло в себе политическую злободневность, откликалось на жизненно важные, животрепещущие задачи текущего момента.

По знаку Арбитра чемпионы схватывались, вернее сказать, яростно грызлись, подобно Полкану и Барбосу из басни Крылова. Костью раздора являлись царская корона, огромная золотая десятка и туго набитый мешок с надписью «Прибыль от империалистической бойни».

В разгар шумной, буффонной потасовки появлялся последний борец — рослый, атлетически сложенный рабочий в красной рубахе. Это — Революция. Она бросала гордый вызов всем чемпионам. Однако желающих вступить в единоборство с таким противником что-то не находится... Чемпионы наперебой уступают эту честь друг другу. И лишь долговязую, комически абсурдную, с пышным бюстом мадам Антанту удавалось выпихнуть на заклание—«она сильней».

Революция схватывалась с хорохорящейся гранд-дамой и минутой позже лихо перекидывала ее через себя. Шквалом аплодисментов встречал цирк реплику Арбитра: «А ну-ка еще немножко ее по-красноармейски нажать — и будет Антанта на лопатках лежать». Обессиленную горе-воительницу под хохот зала увозили на тачке за кулисы.

Смех, гремевший под сводами цирка, приобрел социальное звучание: он был орудием классовой борьбы, дискредитировал врага, сатирически издевался над его мнимым могуществом, пробуждал ненависть к нему, казнящий смех над таким врагом укреплял боевой дух и, что очень важно, вселял уверенность в себе.

Арбитр объявлял десятиминутный перерыв.

«Все, кто хочет, чтобы красные победили через десять минут... завтра на фронт добровольцами. И Врангелю шею намнут». Призыв звучал в высшей степени актуально. Как раз в эти дни Красная Армия на Южном фронте начала крупную наступательную операцию на последний плацдарм «черного барона» в Северной Таврии. Имена Ллойд-Джорджа и Пилсудского были у всех на устах, и зрители бурно реагировали на каждую реплику, обличающую недругов. Клоунада обладала огромной эмоционально воздействующей силой.

«Во время антракта,— вспоминает артист,— Маяковский пришел ко мне в гримировочную, поздравил с успехом. Он был доволен, что все так удачно прошло, и тут же сделал еще несколько поправок». В свою очередь и Лазаренко обратился к автору с просьбой сократить текст. Поэт насторожился: «В каком месте?» — «Вот здесь, в первом монологе Арбитра. Совсем немного. Как вы помните, Владим Владимыч, там идут слова: «Смотри, первый ярус, смотри, второй и третий, смотри, четвертый и пятый, шестой смотри, смотри, седьмой и восьмой тоже». Предлагаю так: «Смотри, партер и галерка тоже». А дальше — как было. Маяковский засмеялся: «Ох уж эти мне реформаторы... Ладно, валяйте, режьте по-живому».

Позднее поэт еще несколько раз заходил в цирк и вносил в текст дополнения. Агитклоунада обкаталась, обросла смешными деталями и долгое время держалась в репертуаре.

Однако при явном успехе «революционного антре», как пишет Лазаренко, не обошлось без творческих издержек. И относилось это главным образом к работе артистов. Собранные «с бору по сосенке», не все они справлялись с текстом, не всем удавалась сатирическая заостренность в характеристике персонажей. Случалось, что и переигрывали, теряли чувство меры.

Небезынтересна литературная судьба «Чемпионата всемирной классовой борьбы». В архиве поэта не оказалось текста, не было даже черновых набросков. Между тем о существовании этого произведения было известно многим. За розыск материала взялся А. В. Февральский. Настойчивость исследователя привела его к исполнителю клоунады. Вот что рассказывает об этом ученый: «Мы втроем — В. Е. Лазаренко, его сын, тоже Виталий, и я — стали рыться в огромных сундуках и корзинах, доверху наполненных ворохами старых афиш, листовок, бумаг. И когда мы уже потеряли надежду что-либо найти, Виталий Лазаренко — младший вытащил со дна последнего из этих сундуков бумагу с машинописным текстом и подал ее мне, говоря: «Посмотрите вот это». В моих руках оказался полный текст «Чемпионата всемирной классовой борьбы». Пятого июня 1935 года он был опубликован в «Литературной газете», а позднее включен в полное собрание сочинений поэта».

По форме «Чемпионат», созданный двумя воинствующими сатириками, поэтом и актером, ближе всего стоял к политическому плакату. В нем была четко определена тема и столь же четко, «в лоб» охарактеризован каждый персонаж, выявлен конфликт и предложено убедительное решение его. Так создавались и «Окна РОСТА». Идейная ясность агитклоунады достигалась острым и целенаправленным сценическим рисунком. В художественном отношении она представляла собой сложный сплав из таких элементов, как цирковая буффонада, пародия, пантомима, комический трюк; в этот сплав органично вошли все средства сатирического обличения: гротеск, гипербола, ирония, сарказм.

В творчестве Виталия Лазаренко «Чемпионат» стал этапной работой, отмеченной прессой. Высоко оценил достижение артиста и Станиславский, который написал, что «знаменитый политический клоун собирал в своем цирке всех представителей правительств и разных партий» и что ему удалось достичь «высот подлинного искусства»*.

*«Сов. цирк», 1963, № 1, с. 5.

В феврале 1921 года, когда Лазаренко явился на репетицию, униформист сказал ему, что приходил посыльный и велел передать, чтобы он заглянул в контору соседнего театра.

В конторе пахло дымом от «буржуйки» и пощипывало глаза. Немолодой, узкоплечий мужчина «из бывших» объяснил с кислым выражением лица, что Всеволод Эмильевич намерен пригласить товарища Лазаренко на роль Черта в пьесе товарища Маяковского. Предстоит не только акробатничать, но также и петь и танцевать. Он недоверчиво вглядывался в простецкое, не артистическое лицо пришедшего: справится ли?

В этот момент чья-то сильная рука легла Лазаренко на плечо и уверенно развернула полуоборотом — Маяковский. Не снимая руки, он вывел его в фойе и пробасил на ходу, как всегда, громко и внятно: «Это я рекомендовал к вам обратиться». Вид у него был озабоченный, но глаза светились веселым задором. Подведя клоуна к большому, сплошь заиндевевшему окну, он сообщил, что сделал специально для этой труппы новую редакцию своей пьесы «Мистерия-буфф» и что, по его мнению, Виталию Ефимовичу было бы небезынтересно сыграть в революционном театре. Мейерхольд одобрил его предложение.

— Оказывается, он давний ваш поклонник, приметил, еще когда в Питере работали. Ну так что, по рукам?

Лазаренко уловил в его голосе непривычную просительную интонацию. Чувство благодарности к этому глубоко симпатичному ему человеку повелело без колебаний принять предложение. Тем паче что к таким ролям ему не привыкать: смолоду чудил в пантомиме «Зеленый черт», дважды снимался в фильмах, играя нечистого.

Встреча с Мейерхольдом получилась короткой и, как показалось, скомканной. С беглого взгляда заметил в изможденном лице со впалыми щеками большую встревоженность, было видно, что мысли Всеволода Эмильевича поглощены чем-то другим. Он извинился, что лишен возможности обстоятельно, как хотелось бы, потолковать, и добавил, что давно мечтал о сотрудничестве.

Театральные репетиции явились для Лазаренко откровением. Новизна и необычность происходящего на сцене приковывали его взор, целиком завладевали его вниманием. Сначала, правда, был неясен общий смысл пьесы — о чем она? Но чем больше вслушивался в текст, густо насыщенный злободневностью, тем отчетливее осознавал: «Мистерия-буфф» говорит о революционных завоеваниях освобожденного народа и о том, как эти завоевания отражаются на судьбах людей всей планеты. Постановка, как он понял, была прямым откликом на манифест о театральном Октябре. Накануне он слышал на собрании сотрудников ТЕО выступление Мейерхольда и находился под огромным впечатлением страстного слова режиссера-новатора о решительной перестройке театра. Лазаренко увлекал призыв создать боевые, агитационные театральные коллективы и ставить открыто публицистические, митинговые спектакли. Это должен быть политически активный театр, широко использующий лучшие традиции площадного искусства, театр, отвечающий вкусам народных масс. Он полностью разделял эту программу и был убежден, что Октябрь должен прийти и на цирковой манеж.

Его тянуло на репетиции. Изо дня в день, точно завороженный, наблюдал он, как под руководством большого режиссера выстраивался спектакль, В особенности заинтересовала клоуна работа над ролью меньшевика-соглашателя; по сути, это был клоунский образ, который решался цирковыми приемами. К тому же играл меньшевика его давний знакомый, комик из оперетты Ярон, играл в остром рисунке, гротесково и буффонно. Образ получался удивительно впечатляющим: это был трусливый человечишка без собственных убеждений. В немалой степени успеху способствовали и внешние данные актера, как нельзя более выигрышные: небольшой рост и тщедушное, почти мальчиковое тело, круглая бритая голова с большими печальными глазами, а главное — голос своеобразного тембра: соглашатель говорил на высоких нотах, пискляво, дребезжащим фальцетом. И очень соответствовал характеристике, которую ему давали в прологе: «меньшевичочек с парой заплаканных щечек...» В его словах Виталий узнал несколько реплик из «Чемпионата». Впрочем, не только образ меньшевика перекликался с цирком, но и многое другое: здесь тоже не было, как на манеже, занавеса, не было декораций в привычном для театра понимании, а вместо этого — замысловатое нагромождение разновысоких станков и лестниц, кубов и площадок. В режиссерской трактовке он улавливал чутким ухом мотивы народных представлений, которые любил в юношеские годы смотреть на подмостках ярмарочных балаганов.

Как-то в перерыве к Лазаренко подошел скуластый юноша, крепыш с восточными глазами, в которых гнездились смешинки. Несколько смущаясь, он спросил: «Не узнаете? Астрахань, цирк Злобина... Я служил у него мальчиком на побегушках, разносил программки, поил лошадей, участвовал в клоунских пантомимах. И вот приехали на гастроли вы... Я прямо голову потерял. Объявил матери: «Хочу быть клоуном-прыгуном — и все!» Она так и ахнула: «Балаганщиком вздумал стать!» И тут же отдала 'меня в ученики сапожнику».

Теперь Лев Свердлин занимается у Мейерхольда и вместе с другими студийцами участвует в массовых сценах. Нашелся у Виталия здесь и другой почитатель — Борис Тенин; он видел Лазаренко не раз, знает назубок весь его репертуар. Открылся, что хотел бы попробовать себя в качестве рыжего.

Их троица сблизилась и каждую свободную минуту проводила вместе. Они садились в самом последнем ряду и, страдая от пронизывающего холода, грея руки в рукавах, шепотом оценивали игру актеров, шутили, делились впечатлениями о новых кинокомедиях, о кунштюках комиков — смех был их кумиром. О смехе во всех его видах больше всего и толковали, толковали увлеченно, с упоением и дотошностью знатоков.

На очередной репетиции вместо Ярона, игра которого в этой роли была такой яркой, Соглашателем вышел другой артист — Ильинский. «Сбежал наш Ярончик к себе в оперетку»,— сообщил, усмехаясь, Тенин. Новичок, сосредоточенный молодой человек, в больших очках без оправы, держался особняком, садился отдельно от всех; был всегда подтянут, аккуратен и наутюжен. К Виталию никогда не обращался, как те, кто хоть однажды побывал у них на цирковом представлении. «Видать, не любит наше дело,— подумал Лазаренко.— Ну что ж, поглядим, какая тебе цена в работе...» Ильинский не оплошал. Он тоже играл в цирковой манере, почти по-клоунски и нашел свои интонации и свои фортели, хотя ему не помогали, как Ярону, ни голос, ни фигура, а напротив, спорили с характером роли. Однако заступать на место мастера начинающему актеру не так-то просто, и режиссер чаще, чем другим, делал ему замечания, выкрикивал со своего места: «Больше издевки!.. Сатиричнее!.. Глумитесь над ним, осмеивайте!»

Однажды Мейерхольд вскочил и в сердцах шмякнул о стол свою красную феску: «Сколько же повторять: изничтожайте своего героя! Делайте его жалким и мятущимся!..» В следующий раз он порывисто вбежал на сцену в своих огромных валенках, торопливо размотал коричневый шарф толстой вязки, сбросил пальто на руки актеру и, энергично жестикулируя, стал объяснять ему что-то неслышное, затем вдруг легко, несмотря на свои нелепые валенки, впрыгнул на станок и в тот же миг преобразился: все увидели нечто рыхлое, мягкотелое, ничтожное, будто слизняк, которого просто хочется растереть ногой. Мейерхольд играл с такой правдой перевоплощения и с таким комедийным блеском, что восхищенные актеры устроили ему овацию.

Эти уроки были необычайно полезны не только Ильинскому, который в конце концов ярко и художественно убедительно вылепил остросатирический портрет двурушника, но и всем присутствующим, в том числе и Лазаренко, с жадностью постигавшему огромную воздействующую силу большого искусства.

А с Ильинским он со временем нашел общий язык, и тот пылко заявил, что неравнодушен к цирку. На его взгляд, драматический театр не поднялся бы до своих нынешних высот, если бы не взял многое от арены. Молодой актер охотно включался в споры о капризах смеха и любил порассуждать на эту тему.

— У вас в цирке,— мягко сказал он во время одной из бесед, протирая белоснежным платком стекла очков,— когда отрабатывается сложный технический номер, то движения рассчитываются по секундам. Ведь так? И в комизме тоже: очень важно выбрать момент для смеха. Чтобы это было ни секундой раньше, ни секундой позже. Как у вас неверный расчет грозит катастрофой, так и в комическом деле: пропустил нужный момент — все!

Смешная фраза повисла в воздухе. А ведь это — тот же провал... (Много лет спустя народный артист СССР И. В. Ильинский, вспоминая прожитые годы и людей, с которыми его свела судьба, не забудет и Лазаренко и поставит этого клоуна в один ряд с великим Гроком.)

Как-то перед началом репетиции Лазаренко пригласили к постановщику. Речь шла о париках для чертей. Мейерхольд выразил пожелание, чтобы у них от ужаса волосы вставали дыбом, как у цирковых рыжих,— и неожиданно улыбнулся. Улыбку на лице этого неистового человека Виталий видел впервые. Может ли товарищ Лазаренко объяснить парикмахеру технику этого дела? Отчего же, охотно.

А вскоре Лазаренко вместе с другими чертями пел на игривый мотивчик: «Мы черти, мы черти, мы черти, на вертеле грешников вертим...» И легко, в такт мелодии, подтанцовывал, выделяясь своей балетной выучкой, и когда однажды дирижер сильно убыстрил темп и партнеры Виталия один за другим отстали от ритма, он лихо продолжал отплясывать, доведя танец до конца. Режиссер остановил репетицию и быстрым шагом приблизился к рампе. Указав на Лазаренко, он громогласно изрек: вот такой актер нужен театру, с таким чувством ритма, с такой пластикой тела! И такими актерами он намерен сделать их всех.

.. .Голос Василия Каменского Лазаренко отличил бы из тысячи других. Во время перерыва тот гудел где-то в конце фойе. Увидел Виталия, радостно раскинул руки, встряхнул пышной, кудрявой шевелюрой и, сверкая белозубой улыбкой, устремился навстречу, балагуря: «Нигде от этого гаера не скрыться. Вездесущ: в кинематографе — Лазаренко, в госпитале — Лазаренко, в Сокольниках — Лазаренко, на благотворительном концерте у Корша — все тот же Лазаренко. И даже сюда каким-то образом пробрался!» И, посерьезнев, заметил, что пришел попрощаться с Володей перед отъездом, а заодно глянуть, как тут, агитзрелище созидается. Увлеченно и страстно рассказал об их с Маяковским мечте создать массовый революционный театр на Воробьевых горах.

— Представьте себе,— ораторствовал он перед окружившими его артистами: гигантский амфитеатр на сто тысяч зрителей под открытом небом. В центре — арена. На ней грохочет, звенит, поет, переливается всеми цветами радуги героическая эпопея завоеваний Октябрьской революции. Участвуют многие сотни людей. Автомобили. Танки. Над головами самолеты. На арену опускаются парашютисты. Действие перебрасывается на Москву-реку. Пароходы. Лодки. Иллюминированные плоты. Можно было бы поставить там «Мистерию-буфф» и моего «Стеньку»...

В конце весны, пока на основной сцене готовили необычайно сложное оформление, труппа опять, как и месяц назад, репетировала в летнем театре сада «Аквариум». На последний, ночной «прогон» Лазаренко примчался прямо с представления в Сокольниках. Одетый чертом, он явился на сцену, залитую светом красных прожекторов, не из-за кулис, а слез по канату прямо из-под колосников, будто действительно спустился в преисподнюю, находящуюся глубоко под землей. По режиссерскому замыслу ему предстояло проделать несколько гимнастических трюков на трапеции. Она была подвешена довольно высоко, и работал на ней Виталий отчаянно смело и без всякой страховки.

Премьера «Мистерии-буфф» состоялась 1 мая 1921 года. Пьеса, открывшая историю советской драматургии, имела грандиозный успех. Постановка явилась одним из примечательных событий культурной жизни молодой республики.

Для Лазаренко тесная связь с новаторским театральным искусством не прошла бесследно. И хотя сам он шутил, что в мейерхольдовской тачанке был всего лишь чекой на колесе, тем не менее то, что довольно длительное время он наблюдал изнутри творческий процесс большого режиссера и талантливых актеров, в немалой степени обогатило его духовно, и, безусловно, способствовало росту его профессионального мастерства.

И наконец, самым значительным можно считать новое близкое общение с великим поэтом. Обаяние его выдающейся личности наложило свою печать на всю жизнь клоуна-публициста. До конца дней он останется страстным почитателем Маяковского, будет следить за всем, что выходило из-под его пера, заучивать многие его строки. Будет неизменно считать себя его учеником и находиться под влиянием этого «огромного, глыбистого», как сказал Илья Оренбург, человека.

В свою очередь и поэт, по свидетельству одного из участников постановки, был тепло настроен к чародею цирка, ему «очень нравилась работа клоуна Виталия Лазаренко... Маяковский с большой любовью и симпатией относился к нему. Он восхищался его трюками и говорил, пожимая руку Лазаренко-«черту»: «Чертовски хорошо!..» *.

*Февральский А. Первая советская пьеса. М., 1971, с. 149.