Виталий Лазаренко

К концу работы в Москве Лазаренко узнал, что скоро должен приехать из Одессы Николай Никитин. Встречи с ним, конечно, не миновать, но какой она будет? Как свидятся после той ужасной сцены, оставившей тягостный след? Без малого три года гастролировал Никитин за границей; вернулся в Россию еще осенью. Приятели рассказывали: посбили ему там спесь, куда подевался гонор. И здесь тоже не нарасхват, пришлось принять предложение в какое-то липовое, получастное дело.

Свидания Виталий ожидал со сложным чувством. Хотя обида уже перегорела, но где-то подспудно шевелилось чувство неприязни: бросил Родину в самую тяжелую годину, бросил своего сынишку на попечение Эммы Яковлевны, а она, чужеземка, неприспособленная, совсем растерялась. Когда Лазаренко вернулся из поездки, он просто не узнал ее: осунулась, глаза заплаканные, ходит по цирку отверженная, никому не нужная, работы Дарле не давал, карточек не имела, а в довершение ко всему дирекция потребовала, чтобы освободила квартиру,— хлебнула, одним словом, горя. Жалея беспомощную женщину, Лазаренко взялся помочь и, будучи членом месткома, настоял, чтобы ей оставили одну комнату. Сам стаскивал вещи из всей квартиры, сам установил печурку и вывел трубу в окно. Зима выдалась лютой, и, чтобы проверить, как будет топиться, он запалил огонек. Комната ожила, и откуда-то к теплу погреться наползли мыши, нисколько не смущаясь присутствием людей...

Мальчишку, рыженького, как отец, Колюшку, имевшего музыкальный номерочек, пристроил к делу. Подыскал место и для Эммы Яковлевны. Надоумил дирекцию послать ее в Нижний-Новгород, где пустовал большой никитинский цирк и где брошены на произвол горы добра, неровен час растащат, хитрецки припугивал он, одних костюмов для пантомим горы, да еще реквизит, да еще бутафория, а ведь это же государственное добро, и лучше, чем она, никто его не сохранит.

Смущенная этой неожиданной заботой, Эмма Яковлевна изливалась в благодарностях и повторяла растроганно, что век не забудет его доброты.

...Встреча с Никитиным произошла нечаянно. Лазаренко заглянул под вечер в цирк на Садовой и еще в дверях увидел со спины блудного сына, поднимавшегося по лестнице к себе домой. Николай, словно его что подтолкнуло, обернулся сверху и, встретясь взглядом с кумом, дернулся неуклюже и с раскинутыми руками суматошливо устремился вниз, перескакивая через ступеньки. Лицо его сияло радостью. Друзья порывисто обнялись. Глубоко взволнованные, они глядели друг на друга, в счастливых никитинских глазах стояли слезы...

Наконец растроганный скиталец вздохнул, виновато улыбнулся, поднял свалившуюся с головы шляпу и, гугниво бормоча под нос что-то неразборчивое, потянул былого наперсника наверх, к себе, в ту самую тесно заставленную вещами комнату, и, усевшись напротив, глаза в глаза, стал оживленно выкладывать все, что накопилось, о чем думалось-передумалось за годы разлуки. Боже мой, никого ему не хотелось видеть так сильно, как верного друга — Лазаря. Ему ведь все известно: Эмма подробно рассказала, как выручил их с Колюшкой.

Лазаренко не перебивал, понимая, что Никитину надо выговориться, излить душу. Непривычно оживленный, тот, перескакивая с одного на другое, взволнованно говорил о наболевшем. Там ему было не сладко. С работой — хуже некуда. И вообще отъезд его был большой ошибкой, но тогда он не смог понять... не сумел правильно разобраться в том, что творилось вокруг. А вот там многое передумал, многое перечувствовал и вернулся с обновленной душой. Теперь он дома, среди своих, здесь все близкое, все родное, и больше, избави бог, ни за что, ни на день не покинет Родины... Он видит, как вокруг возрождается жизнь, с какой охотой работают люди — все горит под руками...

С той долгой проникновенной беседы их отношения, прошедшие через горькие испытания, сложатся по-иному: не учитель и ученик, не хозяин и работник, а на равных, как двое артистов-коллег, испытывающих друг к другу глубочайшую симпатию. Николай Никитин, намного переживший Лазаренко, признавался, что не было у него приятельства ближе, чем с Виталием. Эту любовь он перенес и на его сына, Лазаренко-младшего.

Вильямс Труцци, натура независимая и эмоционально возбудимая, никак не находил общего языка с Дарле и Рукавишниковой. После очередной жаркой стычки он жаловался Виталию: ну просто невозможно далее мириться с их некомпетентностью, с их самоуправством и с капризами этой взбалмошной бабенки. Хоть бросай все и беги куда глаза глядят.

Через некоторое время Лазаренко стал замечать, что Вильямс водит хлеб-соль с Никитиным — что-то затевают. А тут в конце мая Николай Акимович куда-то укатил... Вернулся веселый, разговорчивый, теперь можно и открыться: организовали с Труцци товарищество, дело намерены поставить солидно, уже арендовано два цирка, в Казани и Ростове, но возьмут и еще в нескольких городах. Отныне друг Лазарь будет обеспечен работой у них, начинать можно уже с 15 июня. Вот-те и раз! А у него подписаны договоры в Орел к Сальвини, в Харьков и в Саратовский кооператив. Никитин всплеснул руками: как же так, там — чужие, а тут — свои. Со своими, что и говорить, лучше, но связан словом. Да ведь и они не посвящали его в свои планы. Николай Акимович досадливо сморщился: делали на него ставку и совсем упустили из виду, что идет нарасхват. Затем записал в блокнот число, когда освобождается «кассовый» клоун.

Товарищество, организованное Никитиным и Труцци,— явление характерное для состояния циркового дела в первые годы нэпа. Государственных цирков было ничтожно мало, всего три, и потому на Украине и в Белоруссии, на Кавказе и в Сибири, на Дальнем Востоке и в Средней Азии буйно разрослись всевозможные колларты, то есть коллективы артистов. Немало цирков оказалось и в руках частных предпринимателей: братьев Ефимовых, Есиковских, Лерри, Зуева, Козырысова, Великанистова, Андржиевского; одни из них уверенно расправляли паруса среди бурных волн нэповского моря, другие чаще сидели на мели...

Итак, 10 июня Лазаренко выехал в многомесячное турне, которое началось в Харькове.

В этом городе действовало товарищество вроде того, что организовали Труцци и Никитин, только несколько многолюднее. Компаньоны едва сводили концы с концами, порой даже нечем было платить за аренду здания, и потому на именитого гастролера возлагались большие надежды. По городу были расклеены анонсы и устроена пышная встреча на вокзале. Однако сам Лазаренко остался недоволен. Разве так рекламируют артиста, который приглашен поднимать сборы?

Питомец Акима Никитина, он придерживался установок своего воспитателя, а тот в рекламе толк знал. Без умной рекламы зрелищное дело, как он говорил, процветать не будет. Реклама должна не только заинтересовывать — это само собой,— но и завлекать.

Уроки не прошли даром. Популяризации своих выступлений Лазаренко придавал большое значение, на затраты не скупился (рекламный материал, как и репертуар и костюмы, артисты в то время изготовляли за свой счет).

И здесь самое время развеять одну из пресловутых легенд, какие всегда возникают вокруг имени незаурядной личности. Было распространено мнение, будто Лазаренко необыкновенно скуп. Да, человек такой трудной судьбы, выросший на грошах, отличался прижимистостью, что было, то было. Но это вовсе не скаредность, не жадное накопительство, вовсе нет. Одержимо влюбленный в свое дело, он отдавал ему также и свои высокие гонорары. «Другие — все в дом,— постоянно попрекала его жена,— а этот — все в манеж, в манеж...». Деньги уходили на дорогостоящую рекламу, на оплату труда литераторов — здесь он был тароват и щедр, «задабривал» своих авторов, присылал чуть ли не из каждого города дорогие подарки. «Без вторых брюк обойтись можно, без автора — нет». Много денег стоило изготовление реквизита и бутафории.

В архиве Лазаренко хранится черновик статьи, написанной им в конце 20-х годов,— взволнованный разговор о состоянии клоунского дела; статья озаглавлена «О хорошем отношении к лошадям» (название популярной в начале 20-х годов постановки по пьесе В. Масса). Изливая наболевшее, автор, между прочим, бросает такое замечание: «Если скажут, что сатирик-клоун получает приличное жалованье, то ответим: а что толку, оно чуть не полностью уходит на профессиональные расходы... каждый гвоздик для антре покупает сам или, когда бывает нужен живой персонаж для скетча, подбирает на бирже и платит из своего кармана... Бывает, что подготовленный репертуар проваливается и все затраты ложатся только на артиста» *.

Среди бумаг имеется карандашная запись четверостишия, сделанная торопливой рукой. Сам ли Лазаренко сочинил или откуда-то переписал, установить не удалось, да это и не суть важно; важно, что в нем содержится как бы его жизненная позиция, опровергающая легенду о его скупости: «Богатств не нажил и не множил — на кой мне к ляду капитал. Всех капиталов мне дороже, чтоб зритель в цирке хохотал».

Сохранилось изрядное количество образцов лазаренковской рекламы: всевозможные афиши, ленты, объявления в виде этикеток, марок, наклеек для бутылок с прохладительной водой, в виде изящных кружочков-подстаканников, разносимых по кафе, столовым и ресторанам (отпечатанные на картоне в несколько красок, они оповещали о его гастролях). Художники часто рисовали шаржи на популярного клоуна, с них он тоже делал типографские оттиски, сопровождая веселыми надписями. В архиве хранятся литографские плакаты, в том числе и огромные, в че-

* ЦГАЛИ, ф. 2087, оп. 4, ед. хр. 81.

ловеческий рост, изготовленные по его заказу в Гамбурге знаменитой фирмой Фридлендера,— изображение артиста в его известном двухцветном костюме шута. Среди великого разнообразия летучек много телеграмм, отправляемых в каждый город, где предстояли его выступления. Этими стихотворными четырех- или восьмистрочными телеграммами засыпались улицы города (чаще всего с борта самолета). Иные из телеграмм писал сам Лазаренко, по большей же части — поэты, с которыми он сотрудничал. Иногда телеграммы были составлены как акростих...

«Лечу в Казань в купе экспресса,

А сам я полон интереса:

Заждались вы меня иль нет?

А как меня там встретит пресса?

Ругнет?.. Похвалит?.. Где ответ?

Едва ли предрешить все можно.

Но все узнаем — выйдет срок.

Кто ж едет к вам, узнать несложно:

Ответ — по первым буквам строк».

В рекламе артист был неистощимо изобретателен. Когда ему случалось выступать в городах, расположенных на берегах рек, то по течению пускали плот с огромным цветным парусом-афишей. Афиши писались даже и на тротуарах.

Во время пребывания в Харькове Лазаренко по совету Демьяна Бедного познакомился с начинающим тогда литератором-юмористом Губенко, впоследствии прославленным писателем, гордостью украинской литературы, известным под псевдонимом Остап Вишня. Новый знакомец, оказалось, любил комических артистов — с первых же минут они почувствовали взаимное расположение. Виталий с удовольствием слушал авторское чтение веселых рассказов, отмечая мягкую манеру шутить и тонкий, с привкусом лирики юмор, в котором ему, украинцу по крови, слышались отзвуки народной души. Больше всего понравился свежестью приема забавный «Разговор с Марсом». Автор от лица некоего украинца, наивного и вместе с тем не без лукавства, себе на уме вел диалог с воображаемым марсианином, вскидывая при этом голову и обращая взор далеко-далеко ввысь, — простодушно удивлялся ответам инопланетянина, всякий раз с неподражаемой интонацией приговаривая: «Ну скажи пажалста...» «А клопы у вас на Марсе есть?» Напряженно, затаив дыхание, вслушивался в ответ, а затем очень обрадованно: «А у нас нема!.. У нас в общежитии такая духота, что ни один клоп не выдерживает...» «А як у вас дети на свет рождаются — машиной или по-старому?»

«И у нас так само, по-старому...» Дослушав рассказ, Лазаренко загорелся желанием исполнять его, но попросил автора добавить несколько шуток на злобу дня.

Остап Вишня написал клоуну несколько реприз на темы харьковской жизни. С той самой встречи между ними на долгие годы установится не только творческая связь, но и теплые дружеские отношения.

Двухнедельные гастроли прошли при переполненном цирке. Воспрянувшие закоперщики товарищества всячески уговаривали артиста остаться еще хоть на несколько дней, но его уже ждали в других городах. В августе и сентябре Лазаренко выступал на арене казанского и ростовского цирков, в антрепризе своих друзей — Никитина и Труцци. Опытные организаторы, они хозяйствовали со знанием дела, с художественным эффектом и прибыльно. После представлений трое приятелей по обыкновению засиживались допоздна за общим ужином и нескончаемой дружеской беседой.

Расставался с дорогими ему людьми не без грусти: Вильямс, прощаясь, сказал, что в Москву больше не вернется, «пока там эти двое». И, подмигнув потеплевшими глазами, обрадовал: «На тот год увидимся в Петрограде, я получил приглашение туда директорствовать».

В первых числах ноября Лазаренко приехал в Саратовский цирк, где пятый год успешно действовал кооператив, во главе которого стояли товарищи его юности жонглер Бенедетто и разносторонний артист Василий Мильва. Накануне мальчишечья ватага носилась по людным улицам города с толстыми пачками розовых, желтых, зеленых летучек, отпечатанных в форме телеграфного бланка, и раздавала их прохожим. «Срочная, Саратов. Цирк. Москвы»:

«В Саратове я не был долго,

Ведь я прыгун, не домосед.

Привет тебе, родная Волга,

И всем саратовцам привет!

Желаю счастья и успеха,

Надеюсь в цирке видеть вас.

Везу с собой вагоны смеха

И шуток месячный запас».

Прямо с вокзала Мильва повез его к себе домой,— так велела жена, хорошо известная Виталию Машенька Дурова, дочь Анатолия Леонидовича, а теперь — Мария Мильва. С интересом выслушал столичный гость взволнованный рассказ супругов о трудной, но счастливой жизни здесь, о создании кооператива, о вдохновенной работе на новых, общественных началах.

Гастроли в Саратове прошли с триумфом. Еще недавно полупустой цирк теперь ломился от зрителей, принимавших своего любимца с воодушевлением.

И вот — Тифлис, долгожданная встреча с братьями Таити и неожиданная — с дорогим дружком Багри Куком. Трудные, незабываемые дни семнадцатого года, можно сказать, сроднили их.

Второй год Леон и Костантин Таити возглавляют местный цирк, дело поставили образцово и снискали в городе огромную популярность, появились даже папиросы с этикеткой «Братья Таити».

Оживленный и темпераментный Лео горячо изливался другу: никогда прежде не работали они с таким накалом, никогда не приходилось выпускать столько новых номеров. И, светясь радостной улыбкой, сгреб Виталия в охапку: они частенько вспоминали его тут добром за то, что научил работать с литераторами, за то, что пристрастил к политическому репертуару. «Милый ты мой,— отводил душу пылкий итальянец,— веришь ли, никогда еще не чувствовал я в себе столько сил...» Сообщил, что в последнее время увлекся режиссурой — «посмотришь, получается или нет».

И еще один сюрприз: задумали издавать свой журнал, даже название придумано — «Новый цирк». На приезд Лазаренко возлагают большие надежды, теперь втроем они такое состряпают, что вон те горы закачаются...

И действительно, веселое содружество этих творчески беспокойных друзей было чрезвычайно результативным: сперва выпустили политический скетч на злобу дня «Чехарда», следом — юмореску «Три кинто». Все трое очень музыкальные, они снабдили эту сценку веселыми песенками и лихими танцами. Репетировали вдохновенно и легко, с шуточками и балагурством; номер получился зажигательно-веселым. Публика неизменно заставляла их бисировать.

Здесь с новой силой вспыхнула их с Леоном былая доверительная дружба; они очень подходили друг другу: оба жизнелюбивы. У обоих зоркий, насмешливый ум, и тот и другой одинаково энергичны и веселы.

Два незабываемых месяца провел Виталий Лазаренко в благодатной атмосфере искренней дружбы и увлекательного творчества. С радостью выходил на манеж уютного каменного цирка на берегу говорливой Куры, всегда набитого доброжелательной и смешливой публикой.

В январе нового, 1924 года Лазаренко намеревался поехать с Таити на открытие Бакинского цирка, но неожиданно получил из Москвы телеграмму: предлагали контракт на три месяца.

Лазаренко держит в руках только что принесенную из типографии А. Ф. Постнова нарядную, многоцветную программку, отпечатанную на хорошей бумаге,— давно уже не видел он ничего подобного.

Большая трехстворчатая программка, датированная 11 января 1924 года, с обеих сторон испещрена объявлениями нэпманских торговых фирм и предприятий. Оборотистые дельцы отлично знали: цирк всегда переполнен, и лучшего места для публикации приглашений — купите, приобретите, закажите, посетите! — не найдешь. (Дирекция цирка получала от этих объявлений солидный доход.)

Нэпманы и нэпманши, нэпачата и нэпачи — как же, оказывается, вы напористы и крикливы, сколько в вас самомнения! Как быстро расплодились на московских улицах, пооткрывали магазины, типографии, заводики. Чуть ли не в каждой подворотне выросла мастерская кустаря: шьют модные кепи, модные брюки «кри-кри», по-клоунски смешно сужающиеся книзу, вяжут фильдеперсовые чулки, плавят золотишко для колец и брошей; почти в каждом подвале — китайская прачечная. Почти на каждом углу — ресторан с непременным кабаре, с певичками, куплетистами и чечеточниками. И у каждого кабаре свое название, одно завлекательнее другого, даже есть и такое — «Живи, пока живется».

В программке рядом с его фамилией, набранной крупным шрифтом, напечатано: «шут-обличитель». Ему нравится этот эпитет. Вот он и будет бороться оружием сатирического обличения с порождением нэповщины — мещанством и накопительством.

— Понимаешь, голуба,— грустно делился он при встрече с другом Василием Каменским,— уж больно опасная болезнь эта нэповщина, а главное, заразная.

И вдруг поэта будто прорвало:

— Нэповщина всюду подняла свою харю и шипит: «Распни его!..» Но нет, шалишь! Нам, пронзенным солнцем революции, жалкие их вопли не страшны. Мы с тобой, друг Лазарь, со своим кумачовым искусством будем спокойно делать свое железное дело!

Этой плодотворной московской весной, словно предчувствуя долгую разлуку, они с Каменским встречались особенно часто. В своих воспоминаниях клоун пишет, что поэт жил неподалеку и почти ежедневно наведывался к нему домой. Мастак играть па гармони, он нередко музицировал и пел, увлекая хозяев, и они вместе составляли звонкоголосое трио. Каменский «всегда был веселым и остроумным, всегда улыбался и часто читал свои стихи — читал исключительно талантливо, слушать его было наслаждением... Я очень любил Василия, считал настоящим другом... Он много рассказывал о своей Каменке — селе в сорока километрах от Перми. Звал меня туда, но такая роскошь не для вечного странника и пленника арены...» Именитый поэт постоянно дарил «центросмехачу», как он его называл, свои книги.

В первых числах мая 1924 года Каменский по обыкновению шквалом налетел на Лазаренко и потребовал:

— Брось всё и немедленно марш в Камерный театр! Тебя хочет видеть Александр Яковлевич. У него к тебе чудесное предложение, какое — скажет сам. Ну что же ты сидишь! Вот пальто, вот шапка!

С Таировым, руководителем Камерного театра, спектакли которого производили на Лазаренко неизгладимое впечатление, он познакомился еще в 1919 году в Доме цирка. Неизменно общительный и отзывчивый па юмор, Александр Яковлевич заводил беседы о цирке, давним поклонником которого считал себя. «Люблю Ваше искусство, неизменно радуюсь ему. А. Таиров, 24 марта 1919 года»,— сделал он запись в альбоме Лазаренко.

И в этот раз он принял старого знакомца радушно, всматривался в гостя своими умными, проницательными глазами. На его плотной, ладно сбитой фигуре изысканно сидел серый костюм нездешнего покроя. Камерный театр недавно вернулся из многомесячных заграничных гастролей, прошедших с триумфальным успехом. Таиров попросил дежурную никого не впускать к нему н учтиво предложил:

— Кофе?.. Тогда, быть может, это? — Распахнул дверцу шкафчика и кивнул на бутылки с иностранными этикетками.— Ну, нет так нет,— понимающе улыбнулся.— В таком случае незамедлительно приступаем к делу.

Руководитель Камерного театра повел речь о мастерстве актера, о внешней технике в сценическом искусстве. По его глубокому убеждению, актер обязан настолько развить свое тело, чтобы оно стало гибким и послушным его воле. Он мечтает о таких актерах, чтобы тело их надежно откликалось на каждое движение души, на каждую эмоцию, как волшебная скрипка Страдивариуса откликается на малейшее прикосновение пальцев.

К сожалению, у многих жрецов Мельпомены — губы Таирова тронула насмешливая улыбка — тело не Страдивариус, а трехструнная балалайка, на которой с грехом пополам можно сыграть «чижика». Само собой разумеется, что без упорного, серьезного тренинга добиться высокого результата немыслимо. В идеале следовало бы открыть школу для детей семи-восьми лет и вырабатывать нового актера из них. Таиров задумался и выдохнул: но это в будущем. Теперь же он уповает на молодежь, принятую в студию их театра. В ней уже обучают пластике по системе Далькроза, балету, фехтованию, немного занимаются акробатикой и жонглированием, но... как бы это сказать — дилетантски.

Слушал Лазаренко с глубоким интересом и уже догадывался, для чего приглашен.

— Нашим студийцам,— сказал Таиров, выйдя из-за стола и присаживаясь рядом с гостем,— было бы весьма и весьма полезно поупражняться с таким мастером, как вы.— Таиров назвал Лазаренко звездой цирка, расточал похвалы его искусству владеть своим телом — о такой натренированности актерского аппарата можно только мечтать.

— Ну так что, уважаемый Виталий Ефимович, как? Ваше слово?— Он мечтает и надеется, что между ним и Камерным театром установится настоящая дружба.

Порядком смущенный высокими словами столь уважаемого деятеля театра, Лазаренко ответил, что приглашение для него, конечно, большая честь, но сможет ли он воспользоваться им?

— Ведь если я и звезда,— отшутился он с ироничной усмешкой,— то блуждающая и уже двадцатого июля должен взойти над Уфой: контракт, ничего не попишешь...

— Вот незадача! — искренне огорчился Таиров.— Ну хотя бы до отъезда, и то дорого, а вернетесь — возобновим.

Хотя и с некоторой неуверенностью, он горячо взялся за дело и сразу же вошел во вкус и уже с нетерпением ожидал следующих занятий.

Однажды в тренировочный зал заглянул Таиров. Учитель акробатики поделился своими замыслами: хорошо бы заниматься с молодежью и другими жанрами циркового искусства, великолепно развивающими координацию движений. План понравился. В потолке пробили два отверстия, укрепили тросы; Лазаренко вместе с машинистами сцены и студийцами подвесил трапецию и кольца, а следом была натянута невысоко от пола и проволока. Побалансировать на ней и поупражняться на кольцах стали приходить и актеры театра во главе с обворожительной Алисой Георгиевной Коонен. На занятиях царило приподнятое настроение, они много дали и самому Лазаренко. С удовольствием будет вспоминать он о днях, проведенных на Тверском бульваре, 23, где всегда было так интересно и так весело и где постоянно встречал своих друзей — Адуева и Арго, Каменского и Голейзовского, Павла Кузнецова. И впрямь Лазаренко стал другом этого театра: в его архиве сохранилось несколько теплых телеграмм, подписанных «Ваш Камерный театр».

В день закрытия сезона Лазаренко получил от Центрального управления госцирками грамоту за выдающиеся достижения в своем искусстве. «Вы — один из первых работников цирка,— говорилось в ней,— который использовал арену для революционной сатиры, чем несомненно закрепили за собой право на звание Первого Красного Народного шута».

Итак, упакован в ящики клоунский реквизит, наклеены ярлыки: «Москва — Уфа».

После триумфальных выступлений в уфимском цирке знаменитый смехотвор посетит города Урала, Сибири и Дальнего Востока.

В Чите ему предложили поехать по Китайско-Восточной железной дороге в Харбин. Незадолго до того, в мае 1924 года, в Пекине состоялось китайско-советское совещание, несколько разрядившее обостренную обстановку в этом районе. На совещании было достигнуто соглашение о совместном управлении дорогой. Таким образом, смогла осуществиться первая, и единственная, зарубежная гастроль Виталия Лазаренко.