Во Флоренах

Работа, работа и еще раз работа

Ну, Степан Антонович, держись! Засучи рукава и берись за работу. Прежде всего, партийная школа. Самое уязвимое место у нас в колхозе сейчас — слабая политическая подготовка актива. И партийная школа призвана ликвидировать эту слабость. Руководство школой поручено мне. Справлюсь ли?! Как идет подготовительная работа? Кто какие предметы будет преподавать?

Райком принимает мои предложения. Я буду вести историю партии, Владимир Иванович — историю СССР, Санда Богдановна — географию. Кажется, неплохо.

Теперь надо заручиться согласием преподавателей. Владимир Иванович, говорю, так-то и так-то. Хочу попросить вас от имени райкома взять на себя эту задачу.

— Степан Антонович, разве нужно меня о таком деле просить, да еще от имени райкома? Поверьте, я бы чувствовал себя оскорбленным, если бы вы мне этого не доверили!

С Сандой Богдановной я еще не говорил. Уже несколько дней она болеет гриппом. Я беседую с каждым слушателем в отдельности, проверяю, как кто подготовлен. Все с большим или меньшим успехом могут посещать партийную школу. Но как быть с Оней Патриники? Только два года назад он окончил ликбез. Правда, он много читает — и газеты, и книги, но знаний у него все же мало. А жаль, такой хороший человек!

— Степан Антонович! Из-за меня вы не ударите лицом в грязь. Право слово, я вас не подведу. Только допустите меня, прошу вас! Ведь не глупее же я всех.

Оня прав. Если говорить о политическом чутье, то он не позволил бы какому-нибудь Саеджиу обмануть себя, как это сделал Штефэнукэ.

— Хорошо, — говорю, — товарищ Патриники, только старайся.

Кто же еще остается? Бурлаку. Пойду к нему.

Бурлаку удивляется. Ему изучать историю партии? Вместе с Оней Патриники? Да ведь он ее прочел от корки до корки. Если его среди ночи разбудишь, он и тогда на любой вопрос ответит.

— А ну скажите, каковы три лозунга партии по крестьянскому вопросу? — спрашиваю я его в упор.

— Степан Антонович, я не ребенок, чтобы меня экзаменовать. Вы меня оскорбляете.

— Причем здесь возраст? Я сдавал экзамены в двадцать восемь лет. И не чувствовал никакой обиды.

— Ну, в институте — другое дело…

— Все равно, где. Да я вовсе и не собираюсь вас экзаменовать. Я хочу только проверить, достаточно ли вы подготовлены, чтобы учиться в партийной школе. Какие же все-таки лозунги?

Бурлаку не знает. Он не может ответить и на другие вопросы. История партии ему очень мало знакома, но он не хочет в этом признаться.

— Забывается, Степан Антонович….

— Нет, вы просто не знаете… Надо учиться. Для этого райком и открывает партийную школу.

Бурлаку в раздумье. Как ему избавиться от меня и от этой школы? Но напрасно. Я от него не отстану.

— Самостоятельно буду заниматься, — наконец решительно заявляет Бурлаку.

Ну, нет. Самостоятельно ты все время занимаешься, а толку мало. Вот уже три года, как кандидат партии, и нисколько не подготовлен. Был бы ты политически грамотен, не порол бы такого вздора… строить город в Царалунге! Райком организует партийную школу. Вот и учись. Я категорически требую и имею на это право. Почему Андриеску с радостью принял мое предложение? И Мика Николаевна, и Михаил Яковлевич, хотя и знают побольше Бурлаку? И Штефэнукэ, и бригадиры!.. Они не в партии, но понимают, что надо учиться, что по-настоящему работать, да еще руководить другими, невозможно без серьезных политических знаний.

— Что вы ко мне пристали, Степан Антонович! Не хочу я учиться, и оставьте меня в покое!

Не хочешь? Беру телефонную трубку: дайте райком. Бурлаку кладет руку на телефон, принужденно улыбается:

— Я пошутил, Степан Антонович, пусть будет по-вашему…

Дело ладится. Одна только беда: Санда Богдановна все еще болеет. Кто бы мог заменить ее? Может быть, Мика Николаевна? География — не ее предмет, но ничего не поделаешь. Подготовится, и я помогу ей. Правда, она работает и в школе колхозной молодежи. Все-таки предложу…

— Если нужно, я с удовольствием, — в глазах Мики Николаевны светится радость. Она, еще комсомолка, будет преподавать в партийной школе!

Ну, а каковы дела в нашей школе, в семилетке? До конца первой четверти остались считанные дни.

Дети уже привыкли к тому, что русский язык надо учить как следует. Не занимаешься — получаешь двойку. Но у трех учеников все еще неудовлетворительные отметки по русскому языку: у одного в пятом классе, и у двух в шестом. У многих учеников тройки. В седьмом классе, где я работаю классным руководителем, с моим предметом все обстоит благополучно. И посещаемость достаточно хорошая. Неприятности у меня только из-за Санду. Мачеха снова по два-три дня в неделю не пускает его в школу. В этом должен мне помочь Бурлаку.

И другая беда: несколько учеников получили двойки по математике и по географии. Как добиться, чтобы учителя, преподающие эти предметы, помогли им? К Андрею Михайловичу не подступишься, а Санда Богдановна, стоит ей слово сказать, сразу в слезы. Нет уж, сыт по горло!

В какой-то степени могут помочь и лучшие ученики. Попробую привлечь Филипаша и Марицу. Варуня отстает по географии. Что ж, Марица позанимается с ней. А Филипаш? На собраниях он произносит длинные речи: какой позор, что в наше зремя есть еще ученики с двойками! Было бы целесообразно создать актив из отличников, которые взяли бы на себя миссию ликвидировать все плохие отметки. А пока он, Филипаш, обещает оказать помощь Петрике, чтобы тот учился хотя бы на четверки. Степан Антонович может быть уверен: он, Филипаш, слов на ветер не бросает.

Когда я научу этого мальчика разговаривать менее высокопарно? Но его идея создать актив из отличников мне нравится. Вечером я говорю об этом Владимиру Ивановичу. Предложение Филипаша ему тоже по душе.

На дворе поздняя осень. Утро выдалось ясное. Косые лучи бледного солнца освещают землю, слегка посеребренную инеем. Звучные голоса детей заполняют школьный двор. Учителя собираются в учительской, ждут звонка.

Владимир Иванович входит сердитый. Лицо его нервно подергивается. Очки соскользнули и держатся на самом кончике носа.

— Хулиган! Бесстыдник! — он задыхается, его душит кашель. — Физический кабинет… За тридцать пять лет… не случалось такого!..

У Владимира Ивановича сегодня урок физики в седьмом классе. Он пришел в школу пораньше, чтобы приготовить нужные для занятий приборы. И что же? Шкаф в физическом кабинете был опрокинут, дверь шкафа раскрыта. Повреждены две реторты, пролита серная кислота. Одно из окон кабинета было разбито.

Владимир Иванович хорошо помнит: шкаф он вчера запер. Вот и ключ у него в кармане, вместе с ключом от кабинета. Как же шкаф оказался открытым? А замок цел.

Чья это проделка?

Начинается расследование. Спрашиваем уборщицу: она и не подходила к кабинету. Владимир Иванович ей даже ключа не оставил, она и подмести там не могла. Сторож клянется, что всю ночь глаз не сомкнул, так что со двора никто зайти не мог. Да ведь и следы на инее остались бы!

— Кто из ребят пришел сегодня первым? — спрашивает сторожа Андрей Михайлович.

— Кто? Да этот сорванец, с барашковым воротником, не помню, как его зовут. Вон играет во дворе… — сторож показывает в окно на Горцю.

— Так оно и есть! Только Горця способен на такую пакость, — произносит Андрей Михайлович, скрывая злорадство.

— Я давно говорил, что этот Горця нам всю школу портит, — нервно перебивает его Владимир Иванович. — Мы должны избавиться от него. Довольно!

Когда это Владимир Иванович так говорил о Горце? Насколько я помню, он был против исключения его из школы, когда было дело с воробьем. И потом, виновность Горци в данном случае ведь пока еще не доказана.

— Владимир Иванович, вы не объективны, — говорю я, стараясь казаться спокойным. — Кроме того, вы отказываетесь от своих собственных слов!..

— Прошу не учить меня! Вы еще слишком молоды! — запальчиво кричит Владимир Иванович, хватает свое пальто и шапку и быстрыми шагами выходит из учительской.

— Владимир Иванович, вы неправильно поняли Степана Антоновича, — кричит ему вслед Мика Николаевна, но он уже не слышит.

Андрей Михайлович и Санда Богдановна с трудом удерживают свою радость. Я поссорился с Владимиром Ивановичем! Значит, мы уже вместе не будем выступать против них. «Пусть грызутся друг с другом, — вероятно, думают они, — нам спокойнее!»

Мика Николаевна кусает губы и тихо говорит:

— Я пойду к Владимиру Ивановичу и все объясню ему. Вы не хотели его обидеть.

Михаил Яковлевич возмущен: как это учитель разрешает себе убежать с урока!..

— Миша!.. — Мика Николаевна взглядом приказывает ему молчать, и он подчиняется. — Владимир Иванович — старый, больной человек. Не говори так.

«А крепко она держит его в руках», — мелькает у меня мысль. И я рад этому: теперь у них уже все прочно. Но размолвка с Владимиром Ивановичем меня угнетает. Чего бы только я не дал, чтобы заставить одуматься старого учителя, которого я так люблю и уважаю!

Андрей Михайлович очень доволен, что дело приняло плохой оборот. Теперь он изо всех сил старается доказать виновность Горци. Тем самым он хочет и со мной рассчитаться. Даже детям, которых допрашивает директор, очевидно его пристрастие.

…Горцю вызывают последним. В кабинете директора трое: Андрей Михайлович, Михаил Яковлевич и я. Не знаю, зачем понадобилось Андрею Михайловичу наше присутствие при разговоре с «виновным». Горця, взволнованный, мнет шапку в руках, готовится к защите.

— Кто опрокинул шкаф? — вопрос директора звучит так, как если бы он спросил: зачем, ты, Горця, опрокинул шкаф?

Мальчик молчит.

— Мне некогда с тобой время терять, — нетерпеливо добавляет Андрей Михайлович.

— Горця, — обращаюсь я к мальчику. — Раз ты молчишь, значит, виноват. Почему ты не хочешь сказать нам правду?

— Степан Антонович, я ничего не знаю. Первый раз слышу о каком-то шкафе.

Мальчик смотрит на меня ясными, правдивыми глазами. Они не лгут. Андрей Михайлович спрашивает его с издевкой:

— Может, я это сделал или Степан Антонович?., По щеке Горци поползла слеза, за ней другая,

Он смотрит в окно и все мнет свою шапку.

— Иди, — говорит ему Андрей Михайлович. — Через два-три дня ты узнаешь о нашем решении.

«О нашем решении!» Поставит вопрос на педсовете об исключении мальчика из школы. Надеется, что теперь Владимир Иванович поддержит его.

— Спокойной ночи, товарищи!

Я выхожу на улицу радостный, окрыленный. Партийная школа уже работает. Сегодня первый день, и все в сборе — шестнадцать человек. Просторную, светлую комнату, четвертый класс, освещает электрическая лампочка.

Оня Патриники в новом костюме, он надевает его только по воскресеньям. На груди у Бурлаку сияет «Красная Звезда». Андриеску в военной форме. Сапоги у него блестят, как зеркало. Все свежевыбриты. Перед каждым слушателем Краткий курс истории партии.

Первая лекция — «История партии — марксизм-ленинизм в действии». У меня она написана. Но я не читаю, а говорю. Рассказываю об основных этапах жизни нашей партии, о ее славной борьбе и победах. Стараюсь, иллюстрируя свои мысли фактами, провести основную идею лекции: партия победила и привела народы Советского Союза к социализму, потому что она всегда высоко держала ленинское знамя и была беспощадна в борьбе с врагами.

Историю партии мы изучаем не только для того, чтобы знать ее прошлое. Мы черпаем из этого неиссякаемого источника все, что нужно нам сейчас, в нашей борьбе за коммунизм. Только тот, кто знает теорию и историю большевизма, может быть настоящим коммунистом, в правильно руководить массами и избегать ошибок.

Стараюсь говорить как можно проще. То, что может оказаться недостаточно ясным, поясняю примерами. Основные тезисы диктую. Оня Патриники сидит рядом с Андриеску и, когда не успевает записывать, спрашивает у него. Диктую медленнее, повторяю каждую фразу.

Трудно говорить два часа подряд, и теперь, после лекции, я отдыхаю. Выхожу на школьный двор. Погода хорошая. На звездном небе показался бледный серп луны. Легкий ветерок поднимает и несет листья, уже покрытые осенней ржавчиной.

Репродуктор около сельсовета транслирует концерт из Кишинева. Доносится мелодия «Ляны». Немного ниже школы поют и танцуют парни с девушками. Слышится смех, веселые голоса.

По дороге медленно идет парочка. Он обнимает ее за талию. Она, тонкая и трепетная, положила голову ему на плечо. Парочку обгоняет автомобиль. При свете фар я узнаю брата Марицы Курекь. Стройный, красивый парень. На днях он уезжает на курсы трактористов и, видимо, прощается с любимой девушкой.

Беззаботная молодость… Как мало выпало ее на мою долю! Когда я учился в гимназии в Бельцах, а позже в Ясском университете, мне приходилось зарабатывать себе на хлеб. Потом война… Незаметно промчались годы в институте. И вот мне уже двадцать восемь лет. Неужели старею?

Дома смотрюсь в зеркало. На висках несколько серебряных ниток. Между бровями глубокая складка — печать военных лет… Но довольно. Пора приниматься за работу. Завтра педагогический совет. Нужно подготовиться. Послезавтра опять лекция в партийной школе. На столе работа Ленина: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Начинаю писать конспект лекции.

Через несколько дней заходит ко мне Штефэнукэ. — Извините, Степан Антонович. Вы заняты? Говорит он со мной по-дружески и с искренним уважением. Я вспоминаю нашу встречу в правлении колхоза, когда он мне предложил исправить отметку Григорашу. А теперь как будто другой человек.

— Прошу вас, садитесь. Как Мика Николаевна провела сегодня занятия?

— Очень хорошо! Я даже не ожидал, Степан Антонович. Такая молоденькая, совсем еще девочка!.. Да, свое дело знает!..

Вижу, что Штефэнукэ хочется мне еще что-то сказать, но он не решается.

— А вообще вы довольны школой? — спрашиваю я его.

— О, да! — отвечает Штефэнукэ. — И интереснее всего история партии.

Если бы Штефэнукэ больше понимал, он бы, пожалуй, меня не хвалил. Сколько недостатков я сам вижу в своем преподавании истории партии!..

А все-таки, что хочет председатель? Не привело же его сюда только желание делать комплименты мне и Мике Николаевне! Я спрашиваю, как поживает жена, хорошо ли ведет себя Григораш. И попадаю в цель. Штефэнукэ оживляется.

— Прямо скажу вам, Степан Антонович, мальчиком я доволен. Он заметно исправился…

Прямо не верится даже, что это Горця помог ему. Григораш изменился решительно во всем. Берет в библиотеке русские книжки. Читает. И задачи, которые задает Андрей Михайлович, теперь уже решает самостоятельно. Из дома не выйдет, пока не приготовит всех уроков. Задачи проверяет он сам, Штефэнукэ, хотя, по правде сказать, не очень-то в них силен. Но зато он, по крайней мере, видит, что у Григораша получаются те же ответы, которые указаны в задачнике. По вечерам Григораш с Горцей и теперь часто занимаются вместе. Сердце радуется, глядя на них.

— Нет, напрасно Андрей Михайлович говорил мне, чтобы я прогнал Горцю, что он только портит Григораша …

— Неужели он вам так сказал? — возмущаюсь я и сейчас же спохватываюсь. Спокойнее, Степан Антонович!

Штефэнукэ догадывается, что о последнем не стоило мне рассказывать. И он бьет отбой:

— Да нет, не совсем так… Андрей Михайлович говорил, что Григораш сам бы справился.

Да, директор без зазрения совести готов помешать самому доброму делу, лишь бы поставить на своем. Не любит он Горцю!

Педагогический совет должен начаться в пять часов. На повестке дня итоги первой четверти. Это дает возможность обсудить все вопросы школьной жизни.

Прихожу в учительскую немного раньше назначенного времени. Еще не все учителя собрались. Владимир Иванович просматривает какой-то журнал. Делает вид, что не замечает меня. Санда Богдановна сидит на стуле у окна. Она бросает в мою сторону злой взгляд. Интересно, за что она изволит сердиться? Уж не за то ли, что, когда она отказалась преподавать в партийной школе, я ей открыто, в глаза, сказал: «Школа и без вас будет существовать!» Ведь не похвалить же ее следовало!

У Михаила Яковлевича хорошее настроение. Поет «Расцветали яблони и груши», аккомпанируя себе на гитаре. Завидев меня, кладет гитару на стол: есть, мол, дела поважнее.

— Степан Антонович, знаете последнюю новость? — с серьезным видом спрашивает он меня. — Школа получила повестку.

— Какую повестку? — удивляется Санда Богдановна.

— Да. Владимиру Ивановичу немедленно явиться в парикмахерскую. Побриться.

— Фу, глупости какие! — отворачивается Санда Богдановна. — Нашли время для шуток!..

На Мишу, своего бывшего ученика, Владимир Иванович никогда не сердится. Шутка даже развеселила его. Он проводит рукой по своей серой щетине на щеках, смеется:

— Что с ним сделаешь, Санда Богдановна? Малыш!

«Санда Богдановна»… Меня Владимир Иванович все еще не хочет замечать…

Малыш…

Михаил Яковлевич привык к этому прозвищу, которое все произносят любовно, и принимает его, как нечто должное. Он снова берет в руки гитару и поет: «Я помню чудное мгновенье…» Когда он произносит слова: «как гений чистой красоты» и мимикой показывает на Санду Богдановну, в учительскую входит Мика Николаевна. Михаил Яковлевич мрачнеет. Опять у них, видно, что-то не ладится. Мика Николаевна подает всем руку, хотя мы сегодня уже виделись.

— Степан Антонович, завтра у нас в партийной школе будут занятия? Когда мои часы? — Молодая учительница, как всегда, весела и свежа.

— Ваши часы от восьми до десяти, — отвечаю я. Она это и без меня прекрасно знает, но ей льстит партийное задание и хочется лишний раз поговорить о нем.

— Андрей Михайлович идет, — по своему обыкновению, со значительно-таинственным видом возвещает Санда Богдановна, увидев директора в окно.

Все двенадцать учителей в сборе. Пришла даже Мария Ауреловна, которая недавно вернулась из родильного дома в Оргееве. Отпуск у нее еще не кончился.

Андрей Михайлович предупреждает, что его сообщение будет очень кратким. Каковы результаты первой четверти? — начинает он. — Посещаемость почти стопроцентная. Во всей школе только шесть-семь ребят пропускают занятия, да и то по уважительным причинам. Все, кроме каких-нибудь трех или четырех учеников, программу усваивают. Дисциплина в школе — хорошая. Одна только беда — Горця Крецу. Товарищи педагоги знают, что это за птица. Андрею Михайловичу не хочется тратить время на изложение известных фактов. Теперь уже всем совершенно ясно: как только мы избавимся от Горди, школа станет образцовой.

— Мы знаем, — говорит Андрей Михайлович, искоса поглядывая на меня, — сколько возился с этим учеником Степан Антонович, и все бесполезно. Выход, по-моему, только один: исключить Крецу из школы.

А теперь он, Андрей Михайлович, хочет показать, каким путем школа пришла к столь отрадным результатам. О работе дирекции он много говорить не будет, себя хвалить не положено. Нельзя, впрочем, умолчать о том, что методическое руководство, как с его стороны, так и со стороны завуча, значительно улучшилось. Лично он, Андрей Михайлович, организовал методические занятия с учителями. (Одна лекция, да и та не состоялась!). Директор предпочитает говорить о других. Степан Антонович ликвидировал в своем классе двойки по русскому языку. У Мики Николаевны ни один ученик ни разу не пропустил занятий. И литературный кружок она организовала. Одно стихотворение Марицы Курекь даже было напечатано в «Скынтея Ленинистэ». С успехом работает кружок молодых мичуринцев. Наши старые педагоги — Санда Богдановна и Владимир Иванович — охотно делятся своим опытом с молодыми учителями.

Санда Богдановна делится опытом?.. Ну-ну! Мне ваша тактика ясна, товарищ директор: все прекрасно, все замечательно. Хвалите всех, льстите каждому педагогу, для того, чтобы и вас никто не критиковал. Как в басне Крылова: «Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Ложь бьет в глаза, а вы и не краснеете. Но послушаем, что скажет коллектив.

Первым берет слово Михаил Яковлевич.

— Степан Антонович, — обращается он почему-то ко мне, — по какой причине мы должны исключить из школы Горцю Крецу?

Но ведь не я внес это предложение…

— Это частное мнение Андрея Михайловича, — отвечаю я.

— Нет, это больше, чем частное мнение, — возражает Андрей Михайлович. — Как никак, я директор, и последнее слово за мной.

— Но ваше последнее слово пойдет еще на утверждение в районо, — вставляет Мика Николаевна.

Владимир Иванович сидит, опершись головой на руку. В другой руке у него красный карандаш, которым он рисует что-то на обложке журнала. Завуч определенно нервничает, карандаш дрожит в его руке.

— По докладу получается, — раздается вдруг спокойный голос Марии Ауреловны, — что в школе у нас все чудесно. Так ли это в самом деле?

Реплика Марии Ауреловны меня удивляет. Что заставляет эту женщину выступить против собственного мужа? То ли ей, действительно, претит бахвальство директора, то ли она просто умнее его и, учитывая настроение коллектива, хочет показать, что она с Андреем Михайловичем не заодно. К сожалению, я очень мало знаю Марию Ауреловну.

— Мы работаем еще далеко не так, как нужно, — говорит Мика Николаевна. — Напрасно, Андрей Михайлович, вы восхищаетесь отчетами, которые сами же посылаете в районо. Мы нередко ставим незаслуженно высокие оценки ученикам. А потом хвалимся, что программа усвоена. И больше всех повинны в этом вы, Андрей Михайлович.

— А вы можете доказать это? — спрашивает директор.

— Могу, — отвечает Мика Николаевна. — Возьмем, к примеру, пятый класс «а». Исак Урсу, Ницэ Смынтынэ и некоторые другие дети получают по математике только пятерки и четверки, хотя часто они и тройки не заслуживают.

— Разве только по ошибке.., — недовольно бормочет Андрей Михайлович.

— Может быть. А Санда Богдановна со всем ее опытом, которым она, по вашим словам, так охотно с нами делится, — продолжает Мика Николаевна, — кричит на детей. В классе у нее всегда шум и, в результате, география усваивается слабо.

— Андрей Михайлович, я не могу так работать, — вспыхивает Сайда Богдановна, — каждый норовит подкопаться под тебя.

— Критика и самокритика, Санда Богдановна, — Подает голос Михаил Яковлевич. Мика Николаевна толкует его слова по-своему.

— Да, и самокритика, — говорит она. — В моем классе больше тридцати процентов учеников учится на тройки, и две двойки еще есть. А можно было бы добиться таких результатов, каких добился Степан Антонович по своему предмету. Ведь всего один дополнительный час! Нужно работать так, чтобы дети полюбили предмет, и тогда не будет у нас отстающих.

Встает Владимир Иванович. Он медленно снимает очки, вытирает их платком и опять надевает на нос. Он спокоен и решителен.

— Я должен извиниться перед Степаном Антоновичем, — говорит завуч.

— Извиниться?! Вы?! — Андрей Михайлович крайне удивлен.

— Да. И сейчас скажу, почему. Пусть все слышат.

Речь идет о случае в физическом кабинете и, в связи с этим, о павшем на Горцю подозрении. Выяснилось вот что: за день до неприятного инцидента Владимир Иванович взял с собой в школу несколько ломтиков хлеба с маслом и кусочек курицы, чтобы позавтракать во время перемены. Он положил все это в шкаф и забыл о еде, как забыл, повидимому, и шкаф запереть, уходя домой. Кто, кроме Туруза, мог забраться через окно и съесть завтрак Владимира Ивановича? Он же и шкаф опрокинул, этот огромный пес. Под окном на инее остались собачьи следы. Но если бы даже этих следов не было, какие, собственно, у нас основания подозревать именно Горцю?

— Как могли мы, педагоги, не имея никаких улик, огульно обвинить мальчика! Давайте поговорим, положа руку на сердце, Андрей Михайлович! Вы давно хотите избавиться от Горци, считаете, что без него вам будет спокойнее. Только и ищете предлога исключить его из школы! А я, старый дурак, разволновался из-за физического кабинета и попался на эту удочку! Признаемся по-честному, Андрей Михайлович…

— Ах, ах, ах…, — иронизирует директор, — вы прямо-таки святой, Владимир Иванович!

— Нет, просто Владимир Иванович поступает, как честный советский человек, — возражает Мика Николаевна.

— И еще я хотел сказать, — продолжает Владимир Иванович, — что вам, Андрей Михайлович, очень не нравится, когда кто-нибудь нарушает ваш покой. Вы враждебно принимаете все новое! А наши молодые учителя часто приносят в школу и новое, и здоровое.

— Враждебно! — вспыхивает Андрей Михайлович. И это говорите вы, Владимир Иванович! — Потеряв самообладание, директор вскакивает с места. — Я враждебно отношусь к новому! Выходит, я вредитель, я преступник! Вы слышали, товарищи учителя?!

Но Владимир Иванович не дает себя прервать.

— Да, молодые учителя часто приносят новое и здоровое, то, чего больше всего недостает нашей школе. И еще недостает нам любви к детям и к своей работе.

Андрей Михайлович опускает голову. Слова завуча тяжело падают в тишине, которая вдруг воцарилась в комнате.

— Андрей Михайлович, почему Горця в прошлом году бросил камень в учителя? Санда Богдановна, почему на ваших уроках стоит шум, как на базаре? Хоть милицию вызывай, чтобы восстановить порядок. Все это потому, что вы не любите детей. И дети платят вам той же монетой…

Речь Владимира Ивановича вдруг прерывается приступом мучительного сухого кашля.

— Но чем я виновата? — истерично взывает Санда Богдановна и протягивает к собранию руки, словно прося о помощи. Никто, однако, не проявляет сочувствия к ней. Все смотрят на Владимира Ивановича, который никак не может побороть кашля. Он держится рукой за сердце.

— Я не могу больше находиться в этой враждебной обстановке, Андрей Михайлович! — Злобно глядя на меня в упор своими маленькими глазками, Санда Богдановна порывисто подымается и, переваливаясь словно утка, быстро выходит, громко хлопая дверью.

— Санда Богдановна, — пробуем задержать ее Андрей Михайлович, но она уже не слышит. Директор растерянно смотрит на нас, как бы спрашивая, что ему делать.

— Возмутительно! — говорит Мария Ауреловна. — У этой женщины совершенно отсутствует чувство долга.

О чем остается говорить мне? Все, что нужно было сказать на педагогическом совете, сказано. Положение Андрея Михайловича поколебалось. Может ли он теперь оставаться директором? Но ведь в нашу задачу не входит отстранять его! Он еще может исправиться. Надо помочь ему.

— Несчастье Андрея Михайловича, — начинаю я, — состоит в том, что он не признает критики, не прислушивается к мнению товарищей, не поддерживает инициативы учителей.

— Инициатива, — насмешливо прерывает меня Андрей Михайлович, — это когда учитель хватает ученика и уводит его на целый день в поле? Общественная работа, мол… Нет, такую инициативу я не поддерживаю и поддерживать не намерен. Для меня на первом месте учебные занятия.

— И для меня, Андрей Михайлович, — спокойно говорю я. — А общественной работой я считаю все: как подготовку к уроку в седьмом классе или к лекции в партийной школе, так и выпуск колхозной стенной газеты — все это одинаково важно. Думаю, что настоящим советским интеллигентом может быть лишь тот, кто отдает все свои силы и знания народу.

— Правильно, — прерывает меня Владимир Иванович. — Я работаю учителем тридцать шестой год, и что же делает меня счастливым на старости лет? Сознание того, что я приношу пользу людям, учу их, и не только в школе.

Андрей Михайлович нервно барабанит пальцами по столу. Ему теперь, видно, даже трудно заставить себя слушать, о чем говорят товарищи. Он крайне взволнован, силится понять, действительно ли так велика его вина или к нему придираются. Найдет ли этот человек дорогу, которая выведет его из тины? Отыщет ли он в себе силы побороть эгоизм, мелкое самолюбие, которые так прочно сидят в нем?