Во Флоренах

Санду печален

После уроков я оставляю четырех учеников седьмого класса. Среди них Григораш Штефэнукэ и Сайду, сын Андраника Ники, того самого, который жалел свою бывшую лошадь и потому так плохо пахал.

Дети явно недовольны. Стоят, опустив глаза, порой поглядывая на меня исподлобья, как волчата. Их товарищи теперь уже свободны, играют в свое удовольствие. Только они… Привязался к ним Степан Антонович, неизвестно почему.

У всех четырех одна и та же беда: они путают прилагательное с наречием. Вчера я целый час промучился с ними. Урок был потерян для всего класса. А это недопустимо. И вот сегодня я решил позаниматься с ними отдельно.

— Степан Антонович, я хочу есть, — ноет Григораш.

— Ничего, потерпишь еще часок. — Я знаю, что это только повод убежать скорей из школы.

Единственный, кто беспокоит меня, это Санду Ника. Мальчик очень грустен. Он ни на что не жалуется и молча смотрит в окно. Но я чувствую, что его что-то гнетет. Может быть, у него опять дома неладно? Мачеха!

Я заново объясняю ребятам правило. Привожу множество примеров. И все-таки замечаю, что мои объяснения плохо доходят. Тогда я демонстрирую им то же правило на молдавском языке. Пишу на доске: «Ом харник. А лукра харник»[6]. Первым поднимает Руку Санду. Он сразу отличает прилагательное от наречия. Толково объясняет разницу.

— Теперь, Григораш, придумай ты примеры! Иди к доске!

Григораш долго мнется (он всегда медленно думает) и, наконец, пишет на доске вполне подходящие для данного правила предложения. Я разбираю их с ребятами и окончательно убеждаюсь, что на молдавском языке правило им понятно. Значит, дело не в грамматике. Ребята вообще слабо знают русский язык. Мало разговаривают, мало читают. Об этом надо подумать.

Дверь класса внезапно распахивается.

— Добрый день, Степан Антонович!

Громыхая своими тяжелыми сапогами, председатель сельсовета Бурлаку проходит через весь класс и подает мне руку.

— Я вас еле нашел, — говорит он. — Вы мне нужны дозарезу.

Вид у Бурлаку возбужденный. Щеки пылают. Его низкий, сильный голос, обычно приятный, теперь раздражает меня. Разве он не видит, что в классе идет урок! Вошел, даже не постучавшись. Не мешает напомнить ему, что он находится в школе.

— Я занят. Приходите попозже, — бросаю я коротко.

Похоже, что Бурлаку только теперь заметил мальчиков на партах. Он в недоумении смотрит на них, на меня. Потом, опомнившись, отступает на несколько шагов и снимает шапку.

— Простите, Степан Антонович. У вас идут занятия? Нет, нет, не беспокойтесь. Я не буду вам мешать. Ухожу.

— Пожалуйста, товарищ Бурлаку, подождите меня в сельсовете!

— Да, да, извините! — и Бурлаку почти на цыпочках выходит из класса.

Я возобновляю прерванный урок. Но дело не клеится. Григораш смотрит на меня уныло, с немым вопросом в глазах: когда вы, наконец, отпустите нас? Я чувствую, что нет особого смысла еще задерживать ребят. На сегодня хватит. И вообще, если они и усвоят данное правило, то завтра я столкнусь с другой трудностью. Одно знание правил не обеспечивает успешного овладения русским языком. Нужно, чтобы ребята побольше разговаривали по-русски, читали. Как этого добиться? Как привить им интерес к чтению?

Хорошей книгой всегда можно увлечь детей. Только они не все слова понимают. Ну и что же, надо им помочь. Буду каждый день оставаться с ними на один час после уроков. И тут же поупражняемся в правильном произношении слов. При случае буду обращать их внимание на грамматические формы. И все это на живом материале и понемногу, чтобы ребятам не было скучно. Первую читку можно, пожалуй, устроить завтра же. Мне только нужно выбрать книгу. Возьмем для начала «Тимура и его команду». Что может быть увлекательнее!

Итак, решено! Завтра приступаем к коллективному внеклассному чтению.

Я отпускаю ребят домой и отправляюсь в сельсовет. Ох, уж этот Бурлаку! Наверно, опять что-нибудь задумал! Этот человек не знает покоя. Вечно носится со всякими идеями. Только недавно кончили прокладывать шоссе. По плану райсовета, дорогу от районного центра до Флорен надо было вымостить к весне. Но Бурлаку запротестовал, поставил вопрос на заседании сельсовета о том, чтобы заняться дорогой осенью. К зиме она должна быть уже готова. «Зимой что ли дорога не нужна? — горячился Бурлаку. — Если мы начнем мостить ее весной, то закончим только летом. Нет, пусть дорожная бригада сейчас же приступит к делу!»

Но тут Бурлаку столкнулся со Штефэнукэ.

— Как? Теперь мостить дорогу? — закричал председатель. — Когда идет уборка и пахота озимых? Где мы возьмем столько рабочих рук, подвод? Небось ты, Бурлаку, от нас же и потребуешь все, от колхоза. С такой большой работой одна наша дорожная бригада не справится.

— Ясно, что от колхоза потребую, — сказал Бурлаку. — А для кого же эта дорога прокладывается, как не для колхозников? Ну, и район нам поможет. Да потом, это не такая уж большая работа. Надо дотянуть только до Брынзен. А там другие продолжат.

Штефэнукэ стоял на своем — нет и нет.

— Зимой — пожалуйста! Тогда мы свободны будем. Зимой мы и больницу достроим. А теперь, — разводил он руками, — никак!..

Многие возражали Штефэнукэ. Наконец, один из членов сельсовета сказал довольно сурово:

— Никогда не откладывай на завтра, товарищ Штефэнукэ, то, что можешь сделать сегодня.

Сельсовет вынес постановление приступить к прокладке шоссе. Штефэнукэ ничего не оставалось, как согласиться с этим. Против желания всего села не пойдешь.

С работой прекрасно справились, и уборка от этого нисколько не пострадала. За месяц с небольшим была проложена дорога, и деревня избавилась от грязи, в которой веками увязали и люди, и лошади.

Но это уже позади. Что же теперь задумал Бурлаку?

Послушаем.

Бурлаку говорит секретарю:

— Если меня спросят, скажи: ушел!

— А если из района кто-нибудь или к телефону позовут?

— Ушел и ушел. Вот и все.

Бурлаку запирает дверь изнутри. Усаживает меня рядом с собой на кожаный диван и кладет свою крупную волосатую руку мне на колено. Несмотря на пожилой возраст, на его высоком лбу нет ни морщинки. По круглому добродушному, со следами оспы, лицу видно, что он взволнован.

— Степан Антонович, у меня идея, — говорит Бурлаку.

Какая же идея? Интересно.

Недавно объединились три колхоза нашего села. Да, знаю. Он, Бурлаку, был председателем комиссии по приему и учету имущества этих колхозов.

— Ну и что же? — спрашиваю я. — Как что? — подскакивает Бурлаку. Неужели я не понимаю его мысли? Бурлаку не мог бы считать себя коммунистом, правда, он пока кандидат, если бы проделал эту работу только технически. — А как же ты провел ее — идеологически? — спрашиваю я. — Подумаешь, дело какое! Принял сто-двести овец из разных рук и загнал их в один загон, а потом составил акт — что ж тут мудреного!

— Я говорю серьезно, Степан Антонович. Я не ребенок.

Это не в первый раз Бурлаку зазывает меня к себе и с таинственным видом рассказывает самые обыкновенные вещи. Но я смотрю на его взволнованное лицо, и мне становится немножко стыдно за свой легковесный тон. Ведь этот человек до фанатизма любит свое дело. И у него что-то есть на уме.

— Комиссия, конечно, проделала техническое дело, — продолжает Бурлаку. — Так-то оно так. Но я три ночи не спал после этого. Да, да, не спал, а сидел с карандашом в руке и считал. Ты даже не представляешь себе, Степан Антонович, какую экономию рабочих рук, транспорта и многого еще дает это объединение.

— Не стоило лишать себя сна, товарищ Бурлаку! Об этом во всех газетах пишут.

— Пишут! — прерывает меня Бурлаку. — Ну, а что выиграл на этом наш собственный колхоз тоже пишут? А о перспективах его не надо думать? Я все точно высчитал. И знаешь, к чему я пришел? — с воодушевлением восклицает он. — У нас есть все для того, чтобы построить город.

— Какой такой город?

Бурлаку даже не замечает моего удивления. Он встает и начинает большими шагами ходить по комнате. Лицо его освещено радостью.

— Да, город, — отвечает он мне. — Настоящий сельскохозяйственный город. От вершины холма через всю Кэприуну. Город будет, как шахматная доска, разбит на кварталы. Прямые улицы. В центре — пруд. Электричество. Асфальт. Трамвай. Театр. Год-два — и готово. Ведь как это будет замечательно! Поддержишь меня, Степан Антонович, а? Мы с тобой всем докажем, какое это хорошее дело. Справимся! Ничего.

— Да, но мне кажется, товарищ Бурлаку, что нам еще рано браться за строительство города, — возражаю я, несколько опомнившись от его натиска. — У колхоза есть более неотложные нужды…

Бурлаку смотрит на меня непонимающими глазами, а потом начинает сердиться.

— Так холодно может рассуждать только человек, который не любит деревни, — с запальчивостью произносит он. — Нам виднее, в чем мы нуждаемся. Вы городской человек и смотрите на нас свысока.

— Спасибо на добром слове! — спокойно говорю я. — Но вы, товарищ Бурлаку, все-таки хорошенько подумайте, прежде чем выступить со своим проектом. Что касается меня, то я буду поддерживать предложение Они Патриники. Мне кажется, что именно это и необходимо в первую очередь нашему колхозу.

— Какое предложение?

— Напрасно вы забываете о разумных предложениях колхозников. Ведь он с вами беседовал. Оня предлагает немедленно приступить к строительству электростанции. С этим мы, действительно, оправимся. Электростанция даст возможность механизировать все работы и улучшить быт колхозников. А насколько вырастет продуктивность колхоза, трудно даже предвидеть…

Лицо Бурлаку мрачнеет. Он молча сидит на диване, уронив свои огромные руки на колени. Вид у него усталый, и вся его мощная фигура выражает сейчас какую-то детскую беспомощность. У меня дрогнуло сердце, и я замолкаю.

Бурлаку встает, отпирает дверь и идет к окну. Я понимаю, что ему сейчас лучше остаться одному.

Небо ясное. Тень моя, длинная-длинная, тянется к востоку. Несмотря на позднюю осень, солнце греет, как весной. У подножья холма, там, где скрещиваются дороги, меня окликают:

— Степан Антонович!

Это Аника. Коротенькая юбка из синего крепдешина очень идет ей. В туфельках на высоком каблуке она кажется почти одного роста со мной. Лицо у нее полное, круглое. На вздернутом носике несколько крапинок веснушек. Она встречает меня с милой улыбкой, как хорошего знакомого.

Мы идем рядом. Аника благодарит меня за книгу, которую я прислал ей с Гордей.

— Я бы хотела поговорить с вами о ней, я о многом хочу поговорить, Степан Антонович, но в другой раз. А теперь можно вас спросить о чем-то? Только не сердитесь на меня, Степан Антонович, хорошо?

— Нет, не буду сердиться.

— Тогда скажите мне, Степан Антонович, откуда Штефэнукэ мог узнать, что это я рассказала вам о его свинье?

— А он знает?! Неужели вы можете подозревать, что я уведомил его об этом?

Она отвечает не сразу:

— Вы могли не ему рассказать, а другим.

— Поверьте моему слову. Я ни одному человеку не говорил. Только в газету написал заметку, но вашего имени там не упомянул.

— Я верю вам, Степан Антонович, — веселеет Аника. — Да я и не боюсь его, — смеется она.

— Может, он вам причиняет какие-нибудь — неприятности? Скажите, Аника, не стесняйтесь!

— Да нет, но чепуху какую-то городит. Третьего дня пришел на ферму, стал ко всему придираться. Не знает, что и придумать… И свиньи, мол, не набирают жиру, и корм без пользы пропадает. И пошел, и пошел… Мне только жаль, — с огорченным видом говорит Аника, — что все это случилось именно сейчас…

— А почему сейчас хуже, чем в какое-либо другое время? — не понимаю я.

— Да ведь я вам рассказывала, что хочу попросить правление колхоза отпустить денег на покупку свиней хорошей породы.

— Ну, и очень хорошо. Покупайте на здоровье. Кто вам мешает?

— Да он же, Штефэнукэ. Злится на меня. Говорит теперь, что раньше нужно приобрести коров лучшей породы.

«Хорош гусь, — думаю я. — Мстит девушке за критику. И как мстит? В ущерб колхозу!»

— Но так я ему и сдамся! Он думает — раз-два и готово. Вот уж нет! — с задором говорит она.

— Вы комсомолка, Аника?

— Да. С прошлого года.

— Вот и действуйте смело! Режьте правду-матку прямо в глаза. Не смотрите, что Штефэнукэ — председатель колхоза. Критика ему будет только на пользу.

Мы подходим к клубу.

— Мне еще о многом нужно с вами поговорить, Степан Антонович.

— Пожалуйста, я рад буду, Аника… — отвечаю я.

Мы смотрим друг на друга, и какой-то момент нас сковывает неловкость. Мы так и не договариваемся, когда еще встретимся.

Врач делает ребятам прививки против скарлатины. Это продолжается довольно долго, почти два часа. И вот, в тот момент, когда врач вводит свою иглу в мякоть руки Санду, дверь широко открывается и на пороге класса появляется незнакомая мне женщина. При виде ее гримаса боли на лице мальчика сменяется выражением испуга.

— Мама… — произносит он, посмотрев на меня растерянно.

Женщина начинает кричать, еще не успев переступить порога.

— Почему так поздно держите детей в школе?! А дома кто станет работать?! Вы будете мальчишку кормить, что ли?!

— Послушайте, уважаемая, — пытается успокоить ее Владимир Иванович. — Доктор делает вашему сынишке прививку, чтобы он не заболел. И не кричите так, пожалуйста! Здесь школа.

— Школа! Эка важность! Кому она нужна, ваша школа! Только вам самим, учителям! Жалованье, небось, хорошее получаете!

Женщина, расталкивая детей, пробивает себе дорогу к столу, за которым сидит Владимир Иванович Язык у нее, как мельница.

— Кто кормит Санду? — кричит она. — Кто его одевает-обувает? Ишь ты, по целым дням в школе пропадать! А я за него работай!

Женщина схватывает Санду за плечи и с силой толкает его к двери.

В классе несколько секунд стоит напряженная тишина. У врача руки дрожат от волнения. Дети испуганы.

Молчание нарушает Филипаш Цуркан:

— Мачеха! К тому же несознательная. Она совсем не знает советской морали.

— А вы, пионеры, хоть раз поинтересовались, как живется Санду? — перебивает его Владимир Иванович.

Филипаш задумчиво проводит рукой по волосам.

— Да, должен признать по-большевистски: тут у нас недосмотр.

…Врач заканчивает свою работу и уходит. Мы с Владимиром Ивановичем остаемся одни. Обоих гнетет тяжелое чувство. Мы упрекаем пионеров… Ну, а сами-то мы учителя? Ведь если эта женщина разрешает себе так обращаться с мальчиком здесь, на наших глазах, то можно себе представить, каково ему дома!

— Докица Кланц! Кто ее не знает! — виновато говорит завуч. Я уже несколько раз пытался говорить с ней по-хорошему. Ничего не выходит. Только ругается последними словами. Даже Бурлаку не смог ее урезонить. Официально вызывал в сельсовет.

— Ну, а что говорит отец мальчика?

— Слабохарактерный человек. Под башмаком у жены.

— Выходит, что советская власть бессильна перед какой-то Докицей Кланц! — возмущаюсь я.

— Не горячитесь, дорогой друг, — говорит Владимир Иванович, положив мне руку на плечо. — Так или иначе, а Санду приходится пока жить с ней. Можно, конечно, передать дело в суд. Забрать мальчика и устроить его в детский дом. Однако это не так просто, когда есть родители. Но защитить ребенка-наша обязанность, наш долг.

Вечером мы с Владимиром Ивановичем рассказываем директору о сегодняшнем вторжении Докицы. Андрей Михайлович холодно выслушивает нас. Да, конечно, жаль ребенка. Душа болит за него. Это, действительно, прямо-таки трагедия. Но что поделаешь! В таких случаях трудно что-либо предпринять…

— Я думаю, — неожиданно заключает Андрей Михайлович свои сетования, — что ваш предшественник, Степан Антонович, придерживался более верной тактики, чем вы.

— Какой же именно?

— Не впутывать школу в каверзные семейные дела, — поясняет директор. — Пусть хоть головой об стенку бьются! Мы за это не отвечаем.

Ах вот, к чему он вел!

— Ну нет, мы обязаны взять ребенка под свою защиту! — решительно возражает Владимир Иванович.

— Я, как классный руководитель, считаю своим долгом облегчить судьбу Санду, — говорю я.

— Что ж, попробуйте, — иронически улыбается директор. — На вашу ответственность. Только предупреждаю вас, тут не то, что с Горцей. Тут дело иное — домашние дрязги. Кто знает, чем все это может кончиться. Для чего вмешиваться!

— Да, но у мальчика нет возможности учиться.

— Ну, на тройки-то он все-таки вытягивает. Худо или хорошо, семь классов закончит, — замечает директор.

— Неправильные отметки, Андрей Михайлович! Мы их из жалости ему ставим.

На другой день во время большой перемены в учительскую входят Филипаш Цуркан — председатель отряда и Марица Курекь.

— Степан Антонович, мы хотим вам что-то сказать, — обращается ко мне Филипаш, но, увидев других учителей, смущается.

— Говори, говори, Филипаш, не стесняйся!

— Можно? — смотрит он вопросительно на Марину. Девочка, зардевшись, молча кивает головой.

И тут Филипаш рассказывает нам, что вчера вечером они с Марицей были у Санду. Они, конечно, не такие глупые, чтобы ни с того, ни с сего явиться к Докице Кланц: «Здравствуйте! Зачем вы мучаете Санду?» Нет, они выработали свою тактику. Хорошо придумали!

— Да уж, хорошо, — прерывает его Марина. — А почему же так плохо получилось?

— Помолчи! — Чем мы виноваты? Пусть Степан Антонович сам рассудит.

Они не сразу вошли во двор, а притаились за забором, чтобы посмотреть, что делается там. Санду копал картошку. Филипаш и Марица подошли к нему и рассказали, зачем явились. Они хотят помочь ему в работе, чтобы задобрить Докину Кланц. В этом и состояла их тактика. Санду и слышать не хотел, он боялся мачехи и просил ребят, чтобы они ушли. Филипашу и Марине еле удалось убедить Санду, что ему нечего бояться. И вот они стали втроем копать картошку и носить полные ведра к дому. Несколько раз проходила по двору Докица, искоса поглядывала на них, но молчала.

Когда стемнело, дети вошли в дом. «Добрый вечер! — сказали они. — Мы из школы, пионеры. Хотим помочь Санду, потому что он слабо учится!» «Опять школа!» — закричала Докица и пошла чесать языком! А потом схватила скалку, да как запустит ею в Филипаша!

— Но мне не очень больно было, Степан Антонович! — смущается мальчик.

— Да, не очень больно, — фыркает Марица. — А сам чуть не заплакал. И все потому, что не так надо было делать. Я ему говорила, Степан Антонович, чтобы мы несколько дней ходили туда работать. Тогда Докица стала бы добрее. А он сразу… Вот ему и попало.

Если так, пойду к Докице сам.

Застаю ее дома. Она возится у очага. Я вовсе не намерен церемониться с Докицей и сразу приступаю к делу.

— Вот что, леля[7] Докица, — говорю я ей, — дайте Санду возможность учиться. Он ничем не хуже других детей. Какое право вы имеете над ним издеваться!

— Как? Этот выродок еще вздумал жаловаться на меня! — затрещала она. — Что, я его не кормлю, не одеваю?! Да я смотрю за ним лучше, чем за своими детьми. Вот гаденыш! Я ему, видите ли, мешаю, этому дармоеду! Да куда это он подевался?! Пусть только придет домой, я ему голову сверну! И вы тоже хороши! Учитель, а суете нос в чужие дела!

С трудом улучаю момент, чтобы вставить несколько слов. Говорю Докице, что мальчик никому на нее не жаловался, но я сам вижу, что у него совсем нет времени заниматься. И дети рассказывают…

— Где спит Санду? — обращаюсь я к девочке лет пяти, играющей на печке.

— Там, — показывает она пальцем на пол у самых дверей.

— Вот видите, леля Докица. Санду негде даже спать, не то что заниматься.

— А зачем ему столько учиться?! — кричит Докица. — И в школе, и дома! Что он, доктором что ли собирается стать? А кто за него работать будет?! Нет, хватит! Пусть землю копает, пусть сам себя кормит, лентяй этакий!

— Хорошо, — прерываю я ее, — Санду больше не будет жить дома. Я его отвезу в Оргеев. Там при школе есть интернат.

— Ну и везите! Думаете, плакать буду?

— Да, но что люди скажут? И потом, имейте в виду, вам придется платить за его содержание.

Докица Кланц моментально меняет тон. Я сам не ожидал столь сильного действия своих последних слов. Заморгав глазами, она вдруг делает плаксивое лицо и начинает жалобно:

— Конечно, мачеха… Кто поверит мачехе? Ты его и одевай, ты его и обмывай, ты из-за него и по ночам не спи, а все мачехой останешься. Не забирайте мальчика, сделайте милость. Пусть уж учится! Только бы людям на язык не попасться…

С этого дня я не перестаю наблюдать за Санду. Положение его как будто и в самом деле улучшается. Он становится немного веселее, и уроки начинает готовить. Часто заходит к нему Филипаш, помогает ему по математике. Докица Кланц смотрит волком, но помалкивает. Надолго ли хватит ей выдержки?