Во Флоренах

Первый экзамен

Я встречаю в кооперативе Владимира Ивановича. Он уже купил все, что ему нужно было, и ждет меня.

— Вы домой, Степан Антонович? Нам по пути.

Мы идем медленно. Годы согнули Владимира Ивановича. Волосы у него седые. Очки прочно сидят на переносице. Он часто кашляет, и от этого его аккуратно подстриженная, клинообразная бородка трясется. Уже больше тридцати пяти лет учительствует Владимир Иванович. Государство обеспечивает его пенсией, но школу он не собирается оставлять.

Владимир Иванович берет меня под руку.

— Не обижайтесь, Степан Антонович. Я люблю вас, как сына, и именно поэтому скажу прямо: вы чрезмерно вспыльчивы.

Я не сразу догадываюсь, что имеет ввиду Владимир Иванович. Может, он хочет меня пристыдить за то, что я иногда повышаю голос на уроках? Вчера от него досталось Мике Николаевне. Он упрекал ее в том, что на уроках говорит только она, а дети пассивны, остаются вне педагогического процесса. Да, но ведь на моих уроках Владимир Иванович еще не бывал.

— Пожалуйста, Владимир Иванович, скажите, какие у меня ошибки. Я еще молодой учитель.

— Да, молодой, и жизненного опыта у вас еще мало, — замечает он.

Владимир Иванович уверен в самых лучших моих побуждениях. Очень хорошо, что я не могу мириться со злом и несправедливостью. Но никогда не надо терять чувства меры, такта. Ему понятно, когда я отказываюсь ставить незаслуженные отметки. Пусть директор выходит из себя. Нужно быть принципиальным. Но зачем я вмешиваюсь в дела колхоза! Зачем нужно было предъявлять Штефэнукэ непроверенные обвинения! Этим я добьюсь только одного: восстановлю против себя, да и против всей школы, председателя колхоза. Штефэнукэ таких вещей не прощает.

Было бы глупо не прислушиваться к советам Владимира Ивановича, этого благородного, седого учителя. Однако что же он мне предлагает? Видеть, как председатель колхоза безобразничает, и молчать? Бояться? Но кого? На фронте я дрался с фашистами, а здесь мне трусить перед Штефэнукэ!

— Как хотите, Степан Антонович, — говорит мне завуч напоследок, — верьте мне, что все мои симпатии на вашей стороне. Но… надо раньше думать, чем говорить.

И откуда он узнал о моем столкновении с Штефэнукэ? Наверно, от Марии Ауреловны, которой рассказал об этом директор. Штефэнукэ, видно, жаловался ему на меня.

Владимир Иванович по-приятельски пожимает мне руку и поворачивает направо, к своему дому.

Выходит, что я всех восстанавливаю против себя. Но почему? Ведь я же поступаю правильно! Однако не один же я честный человек! В этом селе, наверняка, есть хорошие, достойные люди. Надо найти их и работать вместе с ними. Да вот, к примеру, Мика Николаевна, Владимир Иванович, Оня Патриники…

Да, Владимир Иванович прав, что я действую опрометчиво, слишком горячусь. Я и сам это чувствую.

Вспоминаю день, когда я был назначен учителем во Флорены. И в районо, и в райкоме меня предупредили: трудное село. Нет там партийной организации, только два коммуниста. Сельские кадры неплохие, но их нужно еще воспитывать. Авторитет школы невелик. И вот я убедился в этом: иначе, как посмел бы Штефэнукэ вызвать меня в правление колхоза и предложить изменить отметку его сыну?

— Вот поэтому, Степан Антонович, мы и направляем тебя во Флорены, — сказали мне в райкоме. — Ты коммунист. Работай с людьми, помоги создать сельский актив.

Легко сказать! Ведь я человек, первый раз в жизни попавший в село.

На большой перемене Владимир Иванович говорит мне:

— Хочу послушать ваш урок. Дайте мне конспект.

Тон у него официальный. Уж не затея ли это Андрея Михайловича? Может быть, тот хочет дело представить так: мол, слабый учитель, не умеет владеть классом и, вместо того, чтобы заниматься своим делом, лезет на рожон, ищет ссор: то директор ему не угодил, то председатель колхоза…

Трудно сказать, почему является у меня такое подозрение. Разве не естественно, что завуч хочет посмотреть, как я веду урок? Ведь он еще ни разу у меня не был, а я уже больше месяца в школе! Нет, я не боюсь. Но сердце бьется у меня сильнее. Это, как никак, экзамен.

После звонка я вхожу в класс с Владимиром Ивановичем. Он садится на самую последнюю парту.

«Дубровский» Пушкина. Этой теме я уже уделил несколько часов. Сегодня нужно проверить, как ребята усвоили материал. Пушкинское время. Образы помещиков. Образ Дубровского. Основная идея произведения. Особенности пушкинской прозы… Вот о чем ребята должны иметь представление. Надо так организовать урок, чтобы все в нем участвовали — и сильные, и слабые. Да, а помогли ли мы отстающим усвоить пройденное?

— Горця, ты помогаешь Григорашу?

— Степан Антонович, я два раза был у него, но его отец прогнал меня.

Я убедился, что для перевоспитания Горци самая полезная мера — это давать ему задания, которые подымали бы мальчика в его собственных глазах. Энергия бьет у него ключом, ищет выхода. Нужно только умело ее направить. Иначе Горцю не перевоспитать. И напрасно мы будем кричать на него, стыдить перед товарищами, писать о нем в стенгазете. Все это меры на один день. Как бы высок ни был берег, река разольется, если мы не пророем ей дорогу.

Однажды после урока я задержал Горцю и Григораша. Подозвал их к своему столу. Горця, очевидно, ждал каких-то нареканий с моей стороны. Он смотрел на меня исподлобья, и во взгляде его я видел враждебность

— У меня к тебе просьба, Горця, — обратился я к мальчику. — Если ты в самом деле друг Григорашу, помоги ему.

— Я? — Горця ушам своим не поверил и даже не сразу сообразил, чего я хочу от него. Ему доверяют учить других! Да еще Степан Антонович, который его с воробьем поймал!..

— Да, да, Горця. Помоги ему заниматься. — Карие глаза Горци зажигаются, круглое лицо покрывается румянцем.

— Хорошо, Степан Антонович, помогу. Вот увидите, помогу. Григораш еще отличником будет!

— Верю. Иначе я бы тебе не предложил. А ты, Григораш, согласен?

— Согласен, — весело отвечает мальчик.

После всего этого приходит Штефэнукэ, и все наши усилия оказываются напрасными.

— Это ничего, — обращаюсь я к классу. — Товарищ Штефэнукэ просто не понял, в чем дело. Тут какое-то недоразумение. Я с ним поговорю.

Ставлю перед классом вопрос:

— Что вы можете рассказать о Владимире Дубровском?

Сразу подымается несколько рук. Но обычно на других моих уроках больше охотников отвечать. Дети часто оглядываются на Владимира Ивановича. Филипаш Цуркан ободряюще покашливает: мол, не подведем! Все выучили!

— Расскажи ты, Марица!

Девочка встает, густо краснеет. Отвечает она, однако, уверенно, звонким голосом. Рассказывает о времени, в которое жил и творил Пушкин. Для ее возраста, для ученицы седьмого класса — вполне хорошо. Потом говорит о Дубровском. Пересказывает то, что написано в учебнике, что я рассказывал, но все это по-своему, по-детски. Русской речью Марица владеет неважно. Даже путает падежи, но тут же нередко поправляет себя. Ну что ж, и это хорошо. Ведь ее родители, ее близкие почти совсем не знают русского языка.

— Марица, — спрашиваю, — а в каких эпизодах Пушкин показывает душевное благородство Дубровского?

Девочка опускает глаза, водит пальцем по парте. Вопрос оказался для нее неожиданным. Горця подымает руку. Но я его не вызываю. Даю подумать Марице.

И вот, встряхнув косичками, девочка с оживлением отвечает:

— Там, где Дубровский встречает Машу… помните? Когда она едет с князем в карете после венчания. И еще, где Дубровский с крестьянами…

— Садись, Марица. — Ставлю девочке отметку «пять». — А что нам скажет Варуня об образе помещика Троекурова?

В начале учебного года Варуня заболела. Почти две недели не ходила в школу и отстала от товарищей. Недавно на сборе отряда Марица взяла на себя готовить вместе с Варуней уроки, помогать ей. Варуня, слабенькая, смуглая девочка, очень волнуется, глотает слова:

— В этой повести Пушкин пишет… показывает, как богатый барин разорил другого, бедного… А тот, который бедный, поднял против него крестьян…

Задаю несколько дополнительных вопросов. Варуня отвечает неуверенно, а часто и неправильно, на три с натяжкой.

— Кто хочет что-нибудь добавить? Пожалуйста, Филипаш Цуркан.

Мальчик приглаживает рукой свои курчавые волосы и откашливается с самоуверенностью заправского оратора: мне, мол, высказаться ничего не стоит.

— С моей точки зрения, «Дубровский» — одно из лучший произведений русской литературы. И если проанализировать…

Филипаш материал знает очень хорошо. Но его высокопарный язык невыносим. А вот Андрей Михайлович именно за это и любит мальчика.

Поднимает руку Горця. Он хорошо держится, когда отвечает. Говорит четко, ясно и с увлечением. Украдкой поглядывает на завуча: пусть Владимир Иванович видит, как мы знаем русскую литературу.

Памяти Горци может позавидовать. всякий. И он многое правильно понимает. Но повести «Дубровский» Горця все же не дочитал. Вижу это по тому, как он тщательно обходит заключительные главы. Ну что ж, вероятно, времени нехватило. А пошалить-то когда?

Звонок. Я и не заметил, как прошел час. Минутами даже забывал о присутствии Владимира Ивановича. А он, наверно, отметил каждый мой промах…

Очень хочется поскорее узнать мнение завуча о моем уроке. Это для меня первый экзамен. И сдавал я его человеку с большим педагогическим опытом…

На уроке я был спокоен. Я увлекся работой. Но теперь щеки мои горят. Во время перемены все, как обычно, собираются в учительской. Сегодня я не участвую в общем разговоре — держусь особняком. Сердце у меня сильно бьется. Санда Богдановна лукаво поглядывает на меня и подмигивает Мике Николаевне: полюбуйтесь, мол, герой-то наш! Как волнуется, а?…

Владимир Иванович весел и общителен как всегда. Он шутит, смеется, а потом долго кашляет. До меня, кажется, ему и дела нет. А я будто на горячих угольях. Как мучительно медленно идет время!..

И только после последнего урока Владимир Иванович говорит мне: «Ну, Степан Антонович, теперь мы с вами побеседуем».

И вот мы остаемся одни в учительской. Садимся у стола друг против друга. Владимир Иванович надевает очки, вынимает из кармана свои заметки: несколько Страничек, мелко исписанных карандашом. Некоторые слова подчеркнуты, кое-где мелькают вопросительные знаки…

— Что мне вам сказать, Степан Антонович? — завуч призадумывается. — Несмотря на многие методические ошибки, которые вы допустили на сегодняшнем уроке, можно отметить очень отрадное явление: всем детям было интересно. Кое-кто, правда, вспоминал изредка обо мне, грешном, — улыбается Владимир Иванович. — Но это не в счет. По правде говоря, я и сам увлекся уроком. Да, да, увлекся!

Владимир Иванович поднимается и, опустив голову, начинает ходить взад-вперед по комнате. Потом, остановившись против меня, рассказывает о статье в «Учительской газете», где было сказано, что ни один метод не может считаться совершенным, если учитель не вкладывает в урок всю душу. — Когда он любит свой предмет, то и детей увлекает. Больше страсти, больше души — вот что требуется от педагога. Все остальное приходит постепенно.

— Мне кажется, Степан Антонович, — говорит завуч, — что именно в этом основа вашего сегодняшнего успеха.

А вдруг он хвалит меня только потому, что я молодой учитель? — проносится у меня в голове. — Хочет подбодрить меня.

Владимир Иванович между тем рассказывает мне случай из жизни нашей школы. Он как-то сидел на уроке одного учителя, неважно, какого. Это учитель с большим опытом, на уроке у него было тихо и, формально, все в порядке. Но… даже и половина детей не слушала объяснений учителя. Ученики писали друг другу записки, а когда учитель отворачивался, передразнивали его, несмотря на присутствие завуча. Чем это объясняется? Только безразличным отношением преподавателя к своему делу.

— К сожалению, — продолжает Владимир Иванович, — я не был на тех уроках, когда вы объясняли материал. Очень хорошо, что у вас большое число ребят получает возможность высказаться. По вашим дополнительным вопросам я почувствовал, как вы любите Пушкина и как вам хочется внушить эту любовь и детям. А такие усилия не пропадают даром.

— Но скажите мне, Владимир Иванович, какие я допустил ошибки? — спрашиваю я с трепетом.

— О, и этого было достаточно, — добродушно смеется Владимир Иванович. Он смотрит в свои записки, поглаживая клинообразную бородку.

И тут началось. Почему я не исправляю речь детей? Почему я часто обращаюсь с вопросами к отдельным ученикам, вместо того, чтобы обратиться ко всему классу? Неужели я не понимаю, что прежде всего нужно сосредоточить внимание всех детей на предмете обсуждения? И почему я ни словом не обмолвился о том, что роднит Дубровского с молдавскими гайдуками?

Почти целый час указывает мне Владимир Иванович на недостатки моего урока, и как не согласиться с его замечаниями! Зря обижаюсь я на Андрея Михайловича, что он смотрит на меня сверху вниз. Может быть, и у него мне есть чему поучиться.

— И все-таки, Степан Антонович, мне хотелось бы, чтобы вы дали открытый урок. Пусть он будет в определенном отношении образцом для наших учителей.

Вот тебе и на! Я начинаю сомневаться в искренности завуча. Нет, это все, вероятно, для моральной поддержки.

— Что же мне продемонстрировать — образцы педагогических ошибок?

— Э, Степан Антонович, в этом все мы грешны. Но не каждый из нас проводит свои уроки с такой душой. Вы обещаете стать настоящим педагогом.

Слышишь, Степан Антонович? Ты обещаешь стать настоящим педагогом… Хорошо, спасибо вам, я постараюсь, Владимир Иванович!