Во Флоренах

«Пой мне…»

Домой я возвращаюсь затемно. Вхожу в комнату, и тут же вслед за мной тихо проскальзывает Мария Ауреловна.

— Степан Антонович, прошу вас, заприте дверь изнутри. Никто не видел, что вы пришли?

Я в недоумении. Что за конспирация? В комнате темно, и лица Марии Ауреловны я не вижу. Слышу только ее прерывистое дыхание. Она явно чем-то сильно взволнована.

— Подождите, я закрою ставни, — говорит она. — Света сегодня вечером не будет. У вас есть керосиновая лампа? Дайте ее сюда.

Я зажигаю спичку, которая тут же гаснет. Мария Ауреловна нетерпеливо вырывает у меня из рук коробок. Она чиркает спичкой, которая дрожит в ее руке. При свете лампы я, к своему удивлению, вижу, что Мария Ауреловна в пальто, будто собралась идти куда-то.

— Простите, Степан Антонович, что я так ворвалась к вам. Целый час дожидалась вас в коридоре… Прячусь, как вор… — Мария Ауреловна тяжело опускается на диван. — Андрею Михайловичу я сказала, что иду в клуб.

Я беру стул и придвигаю его к Марии Ауреловне. Лицо у нее напряженное. Складка на лбу стала глубже, словно шрам от раны. Жду.

— Степан Антонович, как бы вы поступили, если бы узнали, что я совершила подлость?

— Подлость? Вы?

— Да, я, — отвечает она не сразу.

Мы молчим. Я чувствую, что Марии Ауреловне очень тяжело. Что-то накипело у нее на душе. Не приключилась ли с ней какая-нибудь беда? И почему она пришла ко мне исповедываться?

— Простите, Мария Ауреловна, — говорю я, видя, что ей трудно начать разговор. — У вас, может быть, семейные неприятности? Не преувеличиваете ли вы сгоряча? Андрей Михайлович…

Мария Ауреловна отрицательно качает головой.

— Андрей Михайлович! Что он такое для меня? — говорит она с горькой улыбкой. — Я сейчас переживаю самые тяжелые минуты в своей жизни, а ему не говорю ни слова. Я к вам пришла, к чужому человеку. Вам я доверяю, вы коммунист. Спасите меня, Степан Антонович! Что мне делать? Что мне делать! — говорит она в отчаянии.

— Мария Ауреловна, если вы считаете меня другом, говорите… Я сделаю для вас все, что в моих силах.

Третьего дня вечером Андрей Михайлович уехал в район. Ребенок спал, а Мария Ауреловна сидела рядом и вязала чулок. Тут пришел Саеджиу. Как всегда веселый, шутки шутит, прикидывается влюбленным.

— Знаете, чего я теперь хотел бы? — вдруг спрашивает он ее.

— Откуда мне знать, какая затея может прийти вам в голову? — улыбается Мария Ауреловна, думая о чем-то своем.

— Взорвать вот эту школу!..

— Вы с ума сошли!

— Нет, я в здравом рассудке. Насчет школы я, конечно, пошутил. Пусть стоит. Кому она нужна, ваша школа! Но кое-что другое взорвать не мешало бы…

Мария Ауреловна смотрит на него во все глаза, а он продолжает разглагольствовать:

— Все, что вы знаете обо мне, Мария Ауреловна, это только вступление к настоящему Саеджиу… Пора прекратить игру в прятки.

В лице его не осталось и следа напускной веселости. Он серьезен, только глаза смотрят чуть насмешливо.

— Что это все значит? Ничего более умного вы не могли придумать, чтобы пооригинальничать?

— Да зачем мне перед вами оригинальничать, Мария Ауреловна? Оригинальничание — это чаще всего только средство. А вы мне и так окажете маленькую услугу, если я попрошу вас. И не будете слишком любопытны. Ведь вот я не любопытствую, почему вы, дочь фабриканта, написали в анкете, что отец ваш учитель.

Мария Ауреловна вся замерла. Это была правда. Она и в самом деле, по настоянию Андрея Михайловича, скрыла свое социальное происхождение. Но откуда знает об этом Саеджиу? И какое ему дело!..

Лицо Саеджиу стало откровенно злобным. Циничная усмешка скривила его губы. Разве есть что-либо на свете, чего он, Саеджиу, не знал бы? Но Марии Ауреловне бояться нечего. Он ее не выдаст. Он ее лучший друг. Саеджиу никому не расскажет даже о том, что она, Мария Ауреловна, еще гимназисткой была членом фашистской организации железногвардейцев, там, в Яссах.

— Это ложь! — вскрикнула Мария Ауреловна.

Та же циничная усмешка. У Марии Ауреловны, видно, слабая память. Но он, как друг, может ей напомнить. Саеджиу, не спеша, вынимает из кармана бумагу и протягивает Марии Ауреловне.

— Только не вздумайте ее порвать, — произносит он с ужасающим спокойствием. — У меня есть еще одна, точно такая же. Читайте, читайте…

Бумага дрожит в руках Марии Ауреловны. Напечатанные на пишущей машинке латинские буквы сливаются перед глазами.

Санчу — это девичья фамилия Марии Ауреловны. Кырлиг — это якобы настоящая фамилия Саеджиу. Так он, во всяком случае, сам отрекомендовал себя. Пэкурару? Да, Мария Ауреловна вспоминает: вместе с нею в гимназии училась гвардистка Пэкурару. Длинная, тощая девица с рыжими волосами. Что еще ее отличало? Бесцветные глаза и узкий лоб кретинки. Мария Ауреловна не имела ничего общего ни с Пэкурару, ни с ее гвардией. Любая девушка из учившихся с ними вместе в гимназии могла бы это подтвердить. Но никого из них здесь нет…

Мария Ауреловна поворачивает ко мне бледное лицо и просит:

— Помогите мне, Степан Антонович!

В это время до нас доносится скрип двери в сенях. Кто-то вошел к Андрею Михайловичу.

— слышится голос Саеджиу.

— Это он, — говорит с ужасом Мария Ауреловна. — Опять пришел! Что мне делать? Как быть?

— Мария Ауреловна, если вы мне доверили начало, то уж рассказывайте все. На меня вы можете положиться. Чего он от вас требует?

Чего он требует? Не так уж много. Чтобы она, Мария Ауреловна, спрятала у себя в квартире динамит, который он принесет ей. Ну что ей стоит? Несколько невинных свертков и… не надолго. Только никому не говорить! Ни Андрей Михайлович, ни кто-либо другой не должны об этом знать. Если же Мария Ауреловна откажется, то Саеджиу покажет эту самую бумажку где следует. А сам он — раз-два, и за границу. Пусть она подумает о том, что ее ожидает, если он передаст органам МВД уже знакомый ей документ. Да что в сущности ей мешает? — цинично спрашивает Саеджиу. Может быть, ей не хочется даром беспокоить себя? Тут он вынимает из внутреннего кармана пиджака толстую пачку сторублевых купюр.

— Я плачу в десять раз больше, — говорит Саеджиу, — чем советская власть платит вам за работу в школе.

Что, Мария Ауреловна колеблется? Не хочет? Хорошо, но пусть госпожа Санчу не забывает о законах «железной гвардии». Она, наверно, надеется, что ей удастся донести на Саеджиу. Глупости! Он здесь не один. Допустим, Мария Ауреловна расскажет обо всем председателю сельсовета. Ну, и что же? У Саеджиу ничего не найдут: ни динамита, ни бумажки, подписанной Пэкурару, ни этих денег. Зато друзья его, о которых никто здесь понятия не имеет, с ней расправятся немедленно. И жестоко расправятся.

Марию Ауреловну поражает спокойствие Саеджиу. Подумать только… Человек замышляет какое-то страшное дело, может быть, массовые убийства, и относится к этому с таким хладнокровием, словно речь идет о выкуренной папиросе или о стакане крюшона.

— Больше мужества, госпожа Санчу! — говорит на прощанье Саеджиу, поднимаясь и целуя ей руку. — Послезавтра приду за ответом. — И он закрывает за собой дверь, напевая как ни в чем не бывало:

На этом Мария Ауреловна заканчивает свой рассказ. Она сидит передо мной, поникшая и обессиленная. У меня сильно бьется сердце. Позвать бы сейчас людей, поймать его, связать!.. Но этого нельзя делать. Как мы докажем его виновность, если у него ничего не найдут? А Марии Ауреловне он, действительно, может отомстить. Ведь он сразу поймет, что это она его разоблачила.

Мысль работает напряженно и лихорадочно. Что нам предпринять? Медлить нельзя. Саеджиу может в любой момент натворить беду. Ведь он, несомненно, связан со шпионской организацией. И как бы он, чего доброго, не улизнул! Нет, надо действовать осторожно… Пусть Мария Ауреловна скажет Саеджиу, что принимает его предложение. Она должна сейчас же итти домой. Да не забыть скрипнуть дверью в сенях, как-будто она откуда-то пришла. Скажем, от врача…

— Увольте. Степан Антонович, прошу вас, — шепчет Мария Ауреловна. Мы все время разговариваем шопотом, чтобы нас не услышали в соседней комнате. — Я не могу больше его видеть. Не могу!.. Я закричу. Схвачу его за горло. Делайте со мной, что хотите. Не могу… Лучше руку дам себе отрезать, чем еще раз встретиться с ним!

— Мария Ауреловна, так нужно…

— Нужно… — повторяет она побелевшими губами…

— Да, и помните: малейшая ошибка с вашей стороны может повлечь за собой большое несчастье.

Дверь в сенях отворяется и затворяется только один раз: я выхожу во двор, Мария Ауреловна входит к себе в комнату. Я отправляюсь к Андриеску, а потом вместе с ним к председателю сельсовета.

Бурлаку весь так и горит: сейчас же подать ему этого Саеджиу! Да, но зачем? Арестовать его мы не имеем права. Для этого нужен ордер прокурора. Кроме того, Саеджиу не так глуп, чтобы держать у себя что-нибудь компрометирующее. Не таков он. Что может доказать Мария Ауреловна? Ничего. Она только свидетель. Андриеску предлагает позвонить в райком. Но тут уж Бурлаку протестует: о таких вещах по телефону не разговаривают. Не мудрено и подслушать. Наконец, мы приходим к решению, что Андриеску сейчас же отправится верхом в район и сообщит там о Саеджиу.

— А как быть с партийным собранием? — спрашивает Бурлаку. — Мы же должны быть все в политотделе. Попросим, чтобы его отложили.

— Нет, — возражаю я, — на партийной работе это никак не должно отразиться.

— А если мы упустим врага и он успеет нашкодить, партийная работа много выиграет?

— Не надо откладывать собрание, — присоединяется ко мне Андриеску. — Это может повредить делу. Все должно итти нормально, как-будто ничего не случилось.

— Тогда ты хотя бы оставайся в селе, Степан Антонович, — говорит Бурлаку.

Я соглашаюсь. Мы с Марией Ауреловной соседи, и я буду держать с нею связь.

Утром Бурлаку вызывает меня в сельсовет. Ему только что звонили из райкома. Андриеску уже там. Сказали, чтобы я тоже поехал на партийное собрание. Бурлаку недоумевает.

— В райкоме знают, что делают, — отвечаю я, но на душе у меня неспокойно. Как это мы все, коммунисты, оставим село? Кто знает, что здесь может случиться!