Во Флоренах

Любовь

«Аника» — вывожу я нечаянно вместо отметки в классной тетради Тимы Верзарь. Ну что теперь делать? Стереть? Останется пятно. Не лучше ли «потерять» тетрадь? «Аника», — обращаюсь я к Марии Ауреловне, прося у нее ножницы, и вызываю этим грустную улыбку на ее лице. С именем Аники я засыпаю и просыпаюсь. Где бы я ни был и что бы ни делал, я думаю о ней. Боюсь, как бы у меня не вырвалось ее имя на уроке в присутствии детей.

Но вот, моя дорогая, я один в комнате и могу повторять твое имя, сколько душе угодно. Аника… Ты говоришь, что нужно работать, что вечер у меня зря пропадает? Но почему же зря, если я разговариваю с тобой? Ты, Аника, видно, не представляешь себе, как я тебя люблю! Но я уже не мальчик, говоришь ты, и люблю, наверное, не впервые?.. Да, Аника, это было давно. Я учился в гимназии. Ее звали Ленуцей. Мне казалось, что я чувствую любовь к ней. Но это было ребячеством. Стоило мне уехать в Яссы учиться, как я о ней тотчас забыл. Почему ты смеешься, Аника?

— Я не смеюсь, Степан Антонович.

— Опять — Степан Антонович! Ведь ты обещала, Аника, звать меня «Степой», говорить мне «ты»… Что ж ты стесняешься? Мы скоро поженимся…

— Много воды утечет из Реута до той поры…

— Но почему, Аника?

— Лучше поговорим о другом, Степан Антонович.

— Опять?..

— Прости меня… Выслушай меня, Степа…

Мечты, мечты…

Сегодня воскресенье. Куда девать день? С трудом заставляю себя проверить тетради. Потом читаю. В комнате темнеет. Я вскакиваю с места, долго и тщательно бреюсь. Словно в полусне, надеваю белую рубашку, синий галстук в крапинку. Иду к Анике.

Дверь открывает мне Горця.

— Вы, Степан Антонович? — удивляется он. Мне понятно его удивление. Ведь я был в этом доме не больше двух раз, да и то давно, в связи с его проделками.

— Вы, наверно, хотите поговорить с Санду? — старается Горця угадать цель моего прихода. — Знаете, Степан Антонович, он ведь вернулся к родителям.

— Как? Когда? И мне ничего не сказал?

— Еще вчера вечером, Степан Антонович. Сегодня я был у него. И сейчас иду к нему, — торопится Горця все рассказать. — Мы будем вместе готовить уроки. Знаете, как его отец обрадовался! И тетя Докица тоже. Санду теперь будет хорошо у них.

— Степан Антонович, — кричит Аника из комнаты. — Извините, я сейчас. Горця, зажги лампу в каса маре[9].

— Она сейчас зайдет, — солидно заверяет меня Горця и ведет в темноте за руку.

Долго что-то задерживается Аника. А Горця ушел к Санду. Я сижу у стола, покрытого вышитой скатертью. Беру в руки газету «Молдова Сочиалистэ». Пытаюсь читать, но ничего не понимаю. В доме тишина. Слышу биение собственного сердца. Встаю, начинаю ходить взад-вперед по комнате, дотом снова сажусь к столу.

Пол устлан свежим сеном. Я его немного разворошил ногами. В углу стоит никелированная кровать с тремя небольшими подушками, одна на другой. Наволочки — под цвет покрывала на постели и скатерти на столе. На окнах белые тюлевые занавески. Стены искусно разрисованы цветами. От нечего делать начинаю разглядывать фотографии, висящие над маленьким столиком в глубине комнаты. Аника и Андриеску… рядом. Оба молодые, веселые, смотрят прямо на меня. Чего тебе здесь надо, Степан Антонович? Зачем пришел сюда? Выпрыгнуть мне что ли в окно, как это сделал герой гоголевской «Женитьбы»?

Но вот и Аника. Как долго она заставила себя ждать! Мы сидим одни в комнате, друг против друга. Она мне рассказывает о ферме. Почему я последнее время совсем туда не заглядываю? Ту свинью, у которой четырнадцать поросят, Аника уже перевела на специальный откорм, и теперь она весит сто тридцать восемь килограммов. А тех, породистых, она держит отдельно и кормит их так, как написано в книге. Аника смеется. «Вы помните, — спрашивает она, — того поросенка, которого я держала на руках, когда мы познакомились? Какой он был озорной! Ни одному поросенку не давал близко подойти, пока не насытится. А как насытится, перевернет корыто. Теперь он уже большой!»

— Или вы не помните, как мы познакомились? — бросает на меня Аника быстрый взгляд. — Наверно, забыли. А я помню…

Аника весела и разговорчива, как всегда, но я никогда не замечал, чтобы она говорила так быстро. Не дав мне ответить на вопрос, Аника рассказывает о приближающихся экзаменах в вечерней школе. Нет, она не боится. По истории и литературе она чувствует себя уверенной. Вот только геометрия…

— Ну, а вы как поживаете, Степан Антонович? — Тот же быстрый пытливый взгляд. — Вы что, поклялись сегодня не вымолвить ни одного словечка?

Я стеснен и робею, как школьник. Я бы вымолвил то слово, ради которого пришел сюда. Но уместно ли оно? никто его, кажется, не ждет. А может быть… Я смотрю Анике прямо в глаза. Смотрю долго и испытующе. Неужели она не слышит стука моего сердца? Пусть на него и ответит. Зачем ей слова?

— Аника, я так тосковал по тебе… — вырывается у меня.

— Если тосковали, то почему не приходили? — говорит Аника прерывающимся голосом.

Я беру ее за руки:

— Я люблю тебя, Аника!

Аника вырывает у меня руки и прячет в них лицо.

— Аника, дорогая, скажи одно только слово: да или нет. Если да, я навеки останусь с тобой. А если ты меня не любишь, я сейчас же уйду, не буду тебе надоедать.

Я нежно глажу ее волосы. Но что с ней, с моей Аникой? Она плачет…

— Аника!

— Вы такой нехороший, — говорит она сквозь слезы. — Если бы вы знали, как мне было тяжко… — и вдруг ее горячие губы касаются моих.

Стучат в наружную дверь. Аника вздрагивает. Кто бы это мог быть? Она бежит в сени, не успев согнать счастливую улыбку с лица. Знакомый мужской голос. Входит Авдриеску. Он меня не видит. Говорит, оборачиваясь к Анике, которая следует за ним:

— Я еще домой не заходил. С дороги прямо к тебе. — Андриеску берет ее за руку. — А что я тебе привез, Аника… — Он протягивает ей синий. пакет. — Вот, из Кишинева. Что же ты молчишь? Или не рада? Не хочешь от меня подарка принимать?

В этот момент Андриеску замечает меня. Переводит взгляд на Анику. Лицо у него бледнеет. Рука, держащая пакет, бессильно опускается.

Одна-две минуты проходят в напряженном молчании. Я встаю, потом снова сажусь, и, как бы движимые одним механизмом, мы произносим одновременно:

— Добрый вечер…

— Добрый вечер…

— Что же ты стоишь, Вася? — обращается к Андриеску немного пришедшая в себя Аника. — Снимай пальто. Наверно, устал с дороги? Может, чай поставить?

— Чай… Чай… — повторяет он рассеянно. — Нет, чая не надо. Чай мне и дома дадут. — Не раздевшись, он опускается на лавку.

— Ну, что хорошего в Кишиневе? — спрашивает его Аника. — Небось целый воз новостей привез из города?

Говорит она одно, а в голосе звучит другое: «Что же делать, Вася! Мне мил другой. Но я ведь тебе никогда ничего не обещала…» Андриеску чувствует это. На лице у него застыла принужденная улыбка. Вдруг он порывисто встает, и мои глаза встречаются с его недобрым взглядом.

— Посиди, Вася, — останавливает его Аника нерешительно.

— Третий лишний, — резко бросает он.

Аника, опуская глаза, провожает его к выходу. Но Андриеску быстро захлопывает за собой дверь, как бы говоря этим: спасибо за внимание, но я в нем не нуждаюсь.

Аника молча подходит к столу. Стоит спиной ко мне. Неужели плачет? Я подхожу, обнимаю ее, она слегка вздрагивает.

— Аника!..

Девушка тяжело вздыхает. Но не любит же она его! Нет, ей просто жалко Андриеску.

Аника вдруг живо поворачивается ко мне, кладет руки на плечи и жадно смотрит в глаза.

— Ты меня любишь, Аника?

— Нет, терпеть не могу, ненавижу! — смеется она, целует меня и легонько толкает к двери: иди, иди!

Я надеваю пальто, Аника застегивает на мне пуговицы. На дворе тепло. На безоблачном небе сияет серп луны, сонно мерцают звезды. В Реуте громко квакают лягушки. Иду медленно. В ушах не перестает звучать ясный голосок Аники: «Терпеть не могу! Ненавижу!» А потом смех, поцелуй…

И вдруг неподалеку, впереди, слышу голос Андриеску:

— Да, я только что из Кишинева. И Бурлаку приехал…

— Ну, ну? И что же дают нам?

А это уже Штефэнукэ. Наверно, только что встретились. Андриеску оживленно рассказывает о своей поездке. Да, они успешно съездили. Их принял первый секретарь ЦК, очень симпатичный, чуткий человек. Все понимает с первого слова… Он знает о нашей электростанции и даже был на стройке.

— Как, когда? Первый секретарь? — удивленно восклицает Штефэнукэ.

— Да, да. Вместе с Ивановым. Заехать в село у него не было времени. Но обещал, что скоро обязательно приедет к нам. И еще сказал, что наша станция — это стройка коммунизма. Да, так и сказал: стройка коммунизма. Правда, немножко поменьше, чем на Волге или на Дону. — Андриеску засмеялся и пропел строчку из армянской песни: «Извини, что хменыне, чем Тихий океан». — Все же мы делаем большое дело. Поэтому нам и помогают…

— Оборудование для электростанции дадут? — прерывает его Штефэнукэ.

— Дадут! — отвечает Андриеску. — Нам обещали в ЦК и на заводе. Дадут!

— А с кем вы разговаривали на заводе?

— С председателем завкома и с директором. — Завод берет шефство над нами. И о денежных средствах мы договорились. Кредиты нам отпустят. А часть все же придется взять из колхозной кассы.

— Ну что ж, не такие уж мы бедные, — соглашается Штефэнукэ.

Они еще долго беседуют, а я прячусь за деревом у обочины дороги. Положение не из приятных. Наконец, я выхожу из своего убежища.

— A-а, Степан Антонович, — приветливо встречает меня Штефэнукэ и пожимает руку. — Ну, я пойду. Мне еще сегодня надо с бригадирами потолковать.

Мы с Андриеску остаемся на дороге одни. С минуту стоим молча, а затем расходимся в разные стороны.