Во Флоренах

Спасибо, товарищи

С партийного собрания мы возвращаемся ночью. Еще сильнее кружит метель. Теперь начало марта, и зима напоследок словно старается как можно больше напроказить. Я в валенках и в новом, подбитом мехом, пальто с большим барашковым воротником. И все-таки меня пробирает мороз. Я надвигаю свою баранью шапку до самых глаз и поворачиваюсь боком к ветру. Рядом со мной в санях, задумавшись, сидит Оня Патриники.

Сегодня Оню приняли в кандидаты партии. Каким счастьем светилось его лицо, когда Иванов сказал: «Товарищ Патриники достоин быть принятым в ряды нашей партии».

Оня увидел поднятые за него руки, встал с места и взволнованно сказал:

— Спасибо, товарищи коммунисты. Благодарю вас за доверие.

Иванов пожал Оне руку:

— Поздравляю тебя от всей души, товарищ Патриники! Будь таким же честным и справедливым, каким ты был до сих пор. А вот работать надо еще лучше.

Ветер, дувший справа, теперь дует в лицо. Не заблудились ли мы?

— Не сомневайтесь, — успокаивает нас Андриес-ку, который правит лошадьми. — Я и с завязанными глазами домой попаду.

В тот вечер, когда Андриеску поехал в район, чтобы сообщить о Саеджиу, он в село не вернулся. И сегодня явился прямо на партийное собрание. Мы с Оней встретились с ним уже на машинно-тракторной станции, когда приехали туда из Флорен.

— Ну что? — бросился я к Андриеску.

Но рассказывать ему было почти нечего. Прямо ночью он заехал в райком, и ему посчастливилось застать там первого секретаря. Тот спокойно выслушал сообщение Андриеску и попросил подождать немного в приемной, а сам вышел. Через некоторое время секретарь вернулся и предложил Андриеску прямо отсюда отправиться на партийное собрание и никому не говорить ни слова.

— А что мы должны делать в селе?

— Ничего.

Секретарь райкома просит только об одном: вести себя так, чтобы Саеджиу и в голову не пришло, что за ним следят. Андриеску передает поручение лично мне: держать связь с Марией Ауреловной. Когда Саеджиу принесет динамит, мне следует немедленно позвонить в райком секретарю и сказать, что я нуждаюсь в учебниках истории. Это будет условным знаком.

И теперь, сидя в санях, когда от холода у меня зуб на зуб не попадает, я мысленно возвращаюсь к разговору с Андриеску, к порученному мне делу.

— Эй, Андриеску, куда ты нас везешь? — раздается над моим ухом голос Патриники, и я пробуждаюсь от своих мыслей.

Лошади стали. Мы вылезаем из саней. Ветер сбивает с ног. Снег до колен. Метель и не собирается утихать.

Где мы находимся? Когда мы выехали, ветер был встречный, а теперь он дует в спину.

— Хоть режьте меня на части, не знаю, куда едем, — жалуется Оня Патриники. — А ты только хвастаться силен, — набрасывается он на Андриеску. — «Давайте я буду править. Я и с завязанными глазами дорогу найду»… Вот и приехали! Что же нам теперь делать?

Андриеску чувствует себя виноватым. Молча. разгребает снег и нащупывает под ним стебли сжатой кукурузы. Дороги нет. Раздосадованный Патриники без устали пробирает Андриеску:

— Завез!.. Как же теперь быть? И себя, и животных угробим…

Холод пронизывает до костей. Хотелось бы побегать, чтобы согреться. Но для этого я слишком закутан, а снег очень глубок. Путаюсь в одежде. Ноги не слушаются. Предлагаю ехать дальше. Может, мы наткнемся на какое-нибудь село.

— Ничего больше не остается! Если будем стоять на месте, пропадем, — ворчит Оня и сам берет в руки вожжи.

Вьюга метет. Сани подвигаются медленно, оставляя за собой узкую тропинку, которую тут же заносит порошей. На спинах коней снег тает, а на животах висят сосульки. Н-но, хмурая! Н-но, вороная! Только бы не остановиться. У нас есть еще пока чем накормить лошадей, если они ослабеют.

Едем долго. Вдруг вороная заржала. Обе лошади рванули и дружно понеслись вскачь. Сквозь густую снежную пелену перед нами вырисовывается большое здание.

Село!

Мы останавливаемся возле первого дома. Стучим в окно. Это деревня Ворничены. Вон куда нас занесло! На двенадцать километров ушли в сторону от Флорен.

Саеджиу проводит попрежнему свои вечера у Андрея Михайловича. Вот и теперь глухо доносится до меня его голос. Я и виду не показываю, что он меня в какой-то степени интересует. Поэтому я к директору не пойду. Оно и к лучшему. Работы у меня по горло. Уже больше девяти часов, а я так мало успел. Тетради не проверены, текст для диктанта не составлен. Кроме того, надо подготовиться к завтрашней встрече с руководителями кружков ликбеза. Они нуждаются в методических указаниях.

Но спокойно поработать не удается. Приходит Сан-да Богдановна. Что ей нужно так поздно? В руке она держит маленький пакет, завернутый в белую бумагу.

— Добрый вечер!

Она старается казаться веселой, принужденно улыбается. Я приглашаю ее сесть, но она, вероятно, чувствует, что визит ее не совсем кстати.

— Нет! Нет! И не просите, мне надо итти… Просто я сегодня испекла пряники, ну и подумала: отнесу несколько штук Степану Антоновичу. Кто о нем позаботится, о бедняге? Вот, попробуйте…

Она развязывает пакетик. Пряники свежие, румяные, а пахнут-то как!.. Я беру один — вкусный, сладкий, тает во рту.

Санда Богдановна смотрит на стул.

— Прошу вас, садитесь, Санда Богдановна.

— Ну уж, так и быть… Но только на пять минут, нет, на одну минуту…

Мы сидим у стола друг против друга. Санда Богдановна болтает безумолку:

— Андрей Михайлович считает себя, как видно, императором: «школа моя», «учителя мои». А что я знаю про него, вы и представить себе не можете… Но об этом как-нибудь в другой раз… Да что там говорить! Он и ко мне приставал. Да, да! Женатый человек, и ребенок есть…

Санда Богдановна успевает всем косточки перемыть: и Марии Ауреловне, и Мике Николаевне, даже Штефэнукэ не оставляет без внимания. Голова этой женщины — энциклопедия человеческих пороков и слабостей. Почему она так плохо относится к людям? Неужели виной этому только отсутствие личного счастья?

Я смотрю на усталое, морщинистое лицо Санды Богдановны. В ее тусклых глазах иногда промелькнет искра света, словно порожденная робким, невысказанным желанием, и тотчас же гаснет.

Как зло насмеялась над ней жизнь! И люди ее не щадят. Стоит упомянуть имя Санды Богдановны, на всех лицах появляется насмешливое выражение. А ведь она это чувствует. Вот и мстит людям, говоря о них только плохое.

Мне становится жаль Санду Богдановну. Кто знает? Может быть, она была бы хорошей женой и матерью, если бы ее кто-нибудь полюбил.

Санда Богдановна поднимается, вздыхает.

— Ну, я пойду. Уже поздно.

Мне хочется сказать ей теплое слово. Я не чувствую к ней вражды, хотя она мне испортила немало крови, когда пропал Санду. Хочется в чем-то помочь ей. Ведь есть немало людей, которым не удалась личная жизнь, и они находят счастье в труде.

Санда Богдановна — дочь священника, и еще в детстве ее, наверно, приучили смотреть на рабочего человека сверху вниз. Школу она не любит, работает только потому, что нужно жить. Общественных интересов, которые могли бы скрасить ее существование, у нее нет, А что, если попробовать?..

— Санда Богдановна, — начинаю я осторожно, — мы с вами друзья, и я хочу вас кое о чем спросить. Только не обижайтесь на меня. Хорошо?

— Что вы, Степан Антонович! Зачем я буду на вас обижаться! — оживляется Санда Богдановна. Она рада предлогу посидеть у меня еще немножко.

— Мне кажется, Санда Богдановна, что вы могли бы жить намного интереснее, чем вы живете. Ну скажите, что вы любите, что вас радует в жизни?

Радует? Санда Богдановна задумывается.

Может быть, в эту минуту перед ней, будто озаренная светом молнии, промелькнула вся ее жизнь, где не было и намека на счастье.

— Меня вот, например, — говорю я, помолчав, — радует, что скоро в нашем колхозе будет электростанция, что Горця стал хорошим учеником, что школа наша работает лучше…

— И меня это радует…

— Санда Богдановна, давайте говорить откровенно.

— Степан Антонович, чего вы от меня хотите? Если бы вы знали, как мне тяжело! Ведь мне даже не с кем поговорить по душе! — произносит она со слезами на глазах.

— Знаю, Санда Богдановна, — отвечаю я ласково, — именно поэтому я и начал с вами этот разговор. Мне кажется, что вы могли бы сделать свою жизнь более радостной.

— Но каким образом? — тяжело вздыхает она.

— Возьмитесь погорячее за работу, Санда Богдановна! Да, да, за работу! Работайте много и от всего сердца. В школе, в селе. И это принесет вам радость. Ваша жизнь будет заполнена. Разве не счастье чувствовать, что вы нужны людям, что люди любят вас! И они полюбят, если увидят в вас человека, преданного им всей душой. Вы можете этого добиться, Санда Богдановна!

Она отрицательно качает головой:

— Слишком поздно, Степан Антонович!

— Нет, не поздно, Санда Богдановна. Подумайте хорошенько.

Она поднимается.

— А почему вы меня к себе не приглашаете? — говорю я. — Можно мне проводить вас?

Санда Богдановна бледнеет: не насмехаюсь ли я над ней?

— Если вам не трудно, Степан Антонович.., — еле слышно отвечает она.

— Да я с удовольствием!..

Санда Богдановна живет недалеко от меня. Подходим к ее дому, я жму ей руку и ухожу.

Улица пустынна. Темно. Морозно. Я иду и думаю о том, какое это счастье любить, даже не зная, любим ли ты. Я давно — не видел Аники. Может, пойти к ней? Но где я — могу ее видеть? Днем она на ферме, вечером дома Саиду и Горця. Какой у меня может быть предлог для встречи с Аникой?

В субботу Еечером я был приглашен к Владимиру Ивановичу. Ему исполнилось шестьдесят лет. Из них он тридцать пять проработал в школе.

Пришли все учителя, врач с женой, Бурлаку. Попозже приехал на машине первый секретарь райкома партии Бордя. Он преподнес старому учителю серебряный портсигар с выгравированной надписью: «Дорогому Владимиру Ивановичу с благодарностью от бывшего ученика. Бордя».

— Друзья мои, братья! — сказал растроганный Владимир Иванович. — Какое счастье быть учителем! Я сегодня подсчитал, что у меня училось не меньше семисот детей. Нет, видно, не зря я жил на свете. Не могу жаловаться…

Голос Владимира Ивановича дрожит. Он вытирает платком глаза. Потом целует Бордю в лоб и говорит:

— Мне приятно сознание, что ты был моим учеником. Ты, наш районный руководитель…

— Первый человек, который указал мне дорогу в жизнь, были вы, Владимир Иванович. Помню ваши замечательные уроки ботаники и арифметики. И не только это! Вы научили меня большему: никогда не кривить душой. Вы учили своих учеников быть честными людьми, итти прямой дорогой…

Ужином заправляет Саеджиу. Нечего и спрашивать, почему он, Саеджиу, взял все заботы на себя. Никто, поверьте ему, не любит Владимира Ивановича так, как он. Владимир Иванович для него дороже родного отца. Такого сверхпорядочного, великодушного человека, как Владимир Иванович, он, Саеджиу, еще никогда не встречал.

— Товарищи, прошу! — Саеджиу широким жестом приглашает к столу. — Вы, Владимир Иванович, и вы, товарищ Бордя, садитесь здесь! Мария Ауреловна, Андрей Михайлович, товарищи, садитесь, пожалуйста…

На столе красиво расставлено угощение: вина, ликеры и разнообразные закуски. В самом центре огромный торт, на котором запеченным яичным желтком выведены слова: «К шестидесятилетию Владимира Ивановича». Уж, конечно, это Мария Ауреловна постаралась. Я невольно смотрю на нее. Как она изменилась! Лицо у нее какое-то застывшее, а глаза растерянно блуждают. Я читаю в них немой вопрос: что-то дальше будет, что меня ждет? И зачем она так мучает себя! Что касается Саеджиу, то на нем и тени тревоги незаметно. Кто еще сегодня веселится так, как он! Вот он беззаботно чокается с Андреем Михайловичем. Друзья, ничего не скажешь…

— Степан Антонович и Санда Богдановна! — кричит с другого конца стола Михаил Яковлевич, да так, чтобы все его слышали. — Вы неприлично себя ведете. Гости не должны так много кушать.

Все смеются. Санда Богдановна, которую еще совсем недавно такая шутка заставила бы вскочить и выбежать из комнаты, теперь пытается отшутиться. Напрасно, мол, Михаил Яковлевич беспокоится. С таким соседом, — указывает она на меня, — много не съешь. Он мне кладет на тарелку не больше, чем птичке.

Я добросовестно играю роль кавалера Санды Богдановны, раз уж судьбе угодно было свести нас за столом.

— Как вам не стыдно, Михаил Яковлевич! — отзываюсь и я на шутку. — Мы с Сандой Богдановной видели, как вы положили себе яблоко в карман. И ничего. Молчим. А вы нас выдаете.

Михаил Яковлевич, конечно, не остается в долгу.

— А я это прячу от вас с Сандой Богдановной. Вы ведь скоро все на столе уничтожите. Пусть и другим кое-что достанется.

— Браво! — кричит Саеджиу. — Один — ноль в пользу Михаила Яковлевича.

Мика Николаевна хохочет. Я только сейчас замечаю, что она сидит рядом с Михаилом Яковлевичем. То-то он сегодня такой бойкий. Вижу, столковались они между собой, а от меня скрывают. Я шутливо грожу им пальцем. Мика Николаевна заливается смехом, а Михаил Яковлевич опускает голову. Позже я наблюдаю, что они все время танцуют только друг с другом. Вместе уходят.

Я провожаю Санду Богдановну. Она крепко держит меня под руку.

— Как хорошо дожить до такой старости, как у Владимира Ивановича! Все его ценят, любят. Вас тоже любят в деревне, Степан Антонович.

— И вы можете добиться этого, Санда Богдановна.

— Но что мне надо для этого делать? Научите меня, Степан Антонович!

— Этому трудно научить. Живите так, как Владимир Иванович. Любите людей, и они вас будут любить.

— Я так хочу, я так этого хочу… — тихо говорит Санда Богдановна.

Да, она говорит искренно.

Только дома я чувствую, что немного охмелел, устал. В ушах звучит еще скрипучий голос Санды Богдановны. Мне ее жаль, и все-таки она мне неприятна. Может быть, оттого, что уж очень назойлива. Впрочем, бог с ней! Сегодня мне как-то особенно грустно… Я тоскую по Анике. Теперь больше, чем когда-либо.

Последнее время Андриеску зачастил ко мне. Разговоры у нас деловые, но мне все кажется, что он хочет поговорить со мной об Анике. Впрочем, откуда ему знать, что я люблю ее? И что ему вообще известно? Что я несколько раз проводил ее домой? Или же в деревне начали поговаривать, что между мной и Аникой существует нечто большее, чем обыкновенная дружба?

Но это же не так. Вот если бы Аника меня любила, дело было бы другое. Ведь должен же Андриеску видеть, что наши отношения нисколько не меняются. Аника, повидимому, к нему охладела. Но разве я виноват в этом? Меня мучает недоверие Андриеску. Мы оба коммунисты. Многое нам предстоит делать вместе. Мы не можем драться, как два петуха.

И ты, конечно, тоже так думаешь, Андриеску!

Уж мне ли не знать тебя! Ты хороший парень. И потом, ты ведь только догадываешься о моей любви к Анике. Наверняка ты ничего не знаешь. Тем лучше для тебя. Живи ты своей мечтой, я — своей. Пусть Аника сама выбирает между нами.

Вот ты приходишь ко мне, Андриеску. Я угощаю тебя чаем, и мы долго беседуем о массовой работе в селе. Мы вместе радуемся тому, что строительство электростанции так хорошо подвигается, что в нынешнем году будет закончена ликвидация неграмотности. Для этого дела пришлось немало потрудиться и комсомольской организации и учителям. Но ведь руководили-то всей работой мы, коммунисты. Разве могли бы мы добиться успеха, если бы подрались из-за девушки? Да и кто знает? Может быть, счастье обошло нас обоих, мой друг?..

Сегодня Андриеску пришел ко мне вместе со Штефэнукэ. Что ж, я очень рад. Штефэнукэ теперь уже не тот, каким был в начале нашего знакомства. Да, первое мое столкновение с ним показало его мне в довольно неприглядном свете. Я тогда еще не знал его по-настоящему и судил слишком строго. Теперь я вижу в нем совсем другого человека, и, прежде всего, хорошего хозяина колхоза. Теперь он приходит ко мне уже не с оскорбительными предложениями повысить отметку его сыну, а для того, чтобы потолковать о делах. И я на него не в обиде за прежнее. Штефэнукэ постепенно вылечивается от чванства, как и от многих других болезней. И этим он в большой мере обязан партшколе. Она еще сделает из него настоящего государственного человека.

— Ну, Степан Антонович, — начинает Штефэнукэ, — Андриеску и Бурлаку едут в Кишинев за оборудованием для электростанции. И мы хотим посоветоваться с вами.

— Дело в том, — говорит Андриеску, — что у колхоза нет денег, чтобы сразу купить все оборудование. Придется ведь еще платить инженерам и техникам, которые будут здесь работать.

— Да, стройка не маленькая, — озабоченно трет лоб Штефэнукэ. — Вот если бы нам отпустили кредиты… Ну, хотя бы половину той суммы, которая нам нужна на оборудование.

— Кредиты — дело хорошее, — говорю я, — но нельзя ли найти еще какой-нибудь выход из положения?

Штефэнукэ и Андриеску молчат. Я тоже не тороплюсь со своим мнением.

— Будете в Кишиневе, — говорю я Андриеску, наконец, пораздумав, — зайдите в ЦК, в министерство. Но не мешает подумать еще об одном…

— В Государственный банк надо зайти, вот что, — перебивает меня Штефэнукэ.

— И в Государственный банк… Ну, а почему бы вам не пойти еще на завод электрооборудования? Попробуйте, поговорите с рабочими, расскажите им о нашей станции. Я думаю, что они найдут способ нам помочь.

— Вот это идея! — ударяет кулаком по столу Андриеску.

Мы еще толкуем некоторое время об электростанции. Когда наш разговор кончается и Андриеску уже поднимается, чтобы уходить, Штефэнукэ спрашивает меня:

— У вас еще есть немного времени, Степан Антонович? Мне бы хотелось…

— Пожалуйста, что такое?

Штефэнукэ вертит шапку в руках. На лбу у него выступило несколько капель пота. Он медленно вынимает платок, вытирает лоб и говорит глухим голосом:

— Вот какое дело, Степан Антонович: я решил подать заявление о приеме в партию. Что вы на это скажете?

Я не секретарь парторганизации и не член бюро райкома. Значит, Штефэнукэ обращается ко мне неофициально. Но я знаю, что стоит мне сейчас сказать ему: нет, рано, ты еще недостоин быть членом партии, и он не подаст заявления. Он ни на минуту не усомнится в моей правоте. Но Штефэнукэ вполне достоин быть членом партии.

— Очень хорошо, подавайте, — говорю я. — Я бы сам дал вам рекомендацию, если б мы были знакомы не меньше года, как того требует устав.

— Видите, — обращается Андриеску к Штефэнукэ. — Я сказал, что Степан Антонович вас поддержит. Лицо Штефэнукэ озарено радостью.

— А вы на меня не сердитесь, Степан Антонович? — говорит он с некоторым смущением. — Помните, тогда осенью…

Я беру его за обе руки. Есть мудрая русская поговорка: «Кто старое помянет, тому глаз вон»…

Вчера начали строить школьный забор. Забор этот тоже имеет свою историю.

Еще в октябре у меня был со Штефэнукэ разговор о том, что необходимо огородить школьный двор новым забором. Некоторое время спустя Андрей Михайлович обратился к нему с этой просьбой уже официально, в письменной форме. Но только в прошлом месяце правление колхоза вынесло, наконец, решение поставить забор. Тогда Андрей Михайлович попросил меня сходить к Штефэнукэ.

— Узнайте, пожалуйста, Степан Антонович, когда правление собирается осуществить свое решение.

Было бы, пожалуй, естественнее, если бы сам директор позаботился о школе. Тем более, что совсем недавно они со Штефэнукэ были закадычными друзьями. Непонятно, почему он поручает это мне. Впрочем, таков уж он, наш директор.

Я пошел в контору. За столом сидели бригадиры и Штефэнукэ. Все они учатся в партшколе.

— Добрый вечер, Степан Антонович, — приветствовали они меня. — Что скажете?

— Пожалуйста, продолжайте вашу работу. Я подожду.

Почти целый час просидел я в конторе, где происходило совещание бригадиров. Выносился целый ряд решений. Кэприуна? Отвести для овощей. Бригадиром поставить там Оню Патриники. Надо уже начать возить туда навоз, да не мешает пополнить бригаду. Из твоей бригады, Моисей, переведем туда человек десять. Нужно наладить семь плугов, потом бороны. Плохо, кузнец не справляется, хотя даже и по ночам работает. Необходимо закончить плотину для электростанции. Весна уже у порога. Скоро будут другие дела.

Наконец, дошла очередь и до забора. Школьный забор. Правление уже вынесло об этом решение, — напоминаю я.

Штефэнукэ вздыхает. Чувствую, как ему трудно выделить людей. Сколько еще не сделано, а снег уже тает. Скоро сев.

— Что с вами делать? — задумывается Штефэнукэ. — Ладно уж, на будущей неделе поставим забор. Будьте спокойны, Степан Антонович.

У меня свободный час между двумя уроками. Сижу в учительской и просматриваю газету. Входит Андрей Михайлович. Я замечаю уже несколько дней, что он необычно задумчиз. Какое-то, видно, беспокойство у него на душе.

— Степан Антонович, мне хотелось бы с вами посоветоваться… — наконец, заговаривает он. — Поверьте, что больше я пи с кем не мог бы поделиться. Ведь мы как-никак старые друзья, — добавляет он, помедлив.

«Как-никак»… Гм, ладно, послушаем.

— Правду говорят, что женщина это вечная загадка. Никогда не поймешь, что у нее на душе.

Андрей Михайлович смотрит на меня, как бы ожидая, что я облегчу ему рассказ. Но я молчу.

— Не знаю, что стало с Марией. Я ее прямо не узнаю. Мрачна, рассеянна. Как будто в другом мире живет. Глаза всегда красные от слез. А я, поверите ли, никогда раньше не замечал, чтобы она плакала. Пробую по-хорошему: ну скажи мне, что с тобой? Молчит. Ни слова из нее не вытянешь, хоть режь ее.

— И давно она уже так?

— Около двух недель. Сначала я было подумал… Но нет. Мария порядочная женщина.

Во мне пробуждается злое чувство. Мне хочется немного помучить этого эгоистичного и самодовольного человека.

— Возможно, поэтому и страдает, — говорю я, — что она порядочная женщина. Может быть, случилось так, что она полюбила другого, но не хочет обманывать вас… Вам не приходит это в голову?

Андрей Михайлович, вздрогнув, долго смотрит на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.

— Вы, наверное, подумали о Саеджиу? Нет. Не верю, Степан Антонович. Правда, он у нас часто бывает и все поет ей свои песенки… Но я не раз замечал, что когда он уходит, Мария облегченно вздыхает. Нет, не нравится он ей.

Итак Андрея Михайловича все-таки тревожит душевное состояние его жены, женщины, которая до сих пор занимала в его жизни не больше места, чем бутылка вина или домашние туфли. Мысль о возможности ее измены задела его за живое. Он лишился покоя. Уж очень он привык, чтобы вокруг него все было благополучно. Тишь да гладь. А тут вдруг непредвиденные волнения.

— Андрей Михайлович, мой совет: оставьте на некоторое время Марию Ауреловну в покое. Не допытывайтесь у нее ни о чем. Мария Ауреловна — женщина с сильным характером. Она сама справится со своим плохим настроением.

— Вы думаете?

— А вы разве не знаете своей жены?

— Да, да, вы правы.

С того вечера, как Мария Ауреловна открыла мне свою тайну, мы с ней больше не разговаривали, но мне нетрудно себе представить ее состояние. Что же будет дальше? Саеджиу динамита пока не приносит. Не пронюхал ли он чего-нибудь? Как бы он только не скрылся! В районе почему-то медлят. А вдруг он лишь пошутил с Марией Ауреловной?