Во Флоренах

Хорошая весть

Через несколько дней Андрей Михайлович говорит мне:

— Все-таки вам придется дать первый открытый урок. Я очень занят.

— Хорошо.

Понимаю, Андрей Михайлович. Искра, которую мы с Владимиром Ивановичем заронили в вас, начинает гаснуть. Вы уже снова успели разлениться. Хорошо еще, что хоть не забыли своего собственного предложения.

В партийной школе неладно с Бурлаку. Вот и сегодня. Семинар на тему: «Тактические основы марксистско-ленинской партии». Приятно слушать Андриеску. Он первый отвечает на вопрос: «Два съезда — две тактики». У него есть конспект. Он цитирует книгу Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции», приводит выдержки из работы Сталина «Класс пролетариев и партия пролетариев», связывает изучаемый материал с современностью.

— А теперь товарищ Бурлаку расскажет нам, какое применение нашла в некоторых странах после второй мировой войны ленинская тактика в революции 1905 года.

Бурлаку встает. Никаких записей у него нет.

— Товарищи! Мы знаем, что пролетарская революция в Китае…

— Революция в Китае вовсе не пролетарская, — прерывает его Мика Николаевна.

— Ведь я молчал, когда вы говорили, — сердится он. — Прошу меня не перебивать.

— А если ты чепуху говоришь… — возражает Штефэнукэ.

— Степан Антонович, мне не дают отвечать!

Я прошу слушателей записывать, с чем они не согласны, а потом выступить. Бурлаку между тем откашливается, набираясь духу. Проводит рукой по волосам. Снова откашливается и уже увереннее продолжает:

— Все народы идут по ленинскому пути. Вступил на этот путь и китайский народ…

— Товарищ Бурлаку, вы прочли в журнале «Большевик» две статьи, которые я рекомендовал?

— А разве без них, Степан Антонович, нельзя знать историю нашей партии?

Это уже не первый раз Бурлаку не готовится к семинару. Но он искренне убежден, что все и так знает, что к нему зря придираются.

— Кто может ответить на поставленный мной вопрос?

— Разрешите мне, Степан Антонович. — Оня Патриники, словно школьник, поднимает руку.

— Пожалуйста! — Я ловлю на себе взгляд раздосадованного Бурлаку: не дают говорить, а потом еще обвиняют.

Оня Патриники открывает тетрадь. Отвечая, он обращается лично ко мне, будто в классе никого больше нет. Простым крестьянским языком излагает он мысли Ленина о буржуазно-демократическом характере революции 1905 года, о пролетариате и крестьянстве, как движущих силах ее и о руководстве рабочего класса. Такая же революция произошла и в Китае, — говорит Оня Патриники, — только там она была еще и антиимпериалистической. А товарищ Сталин в 1926 году уже предвидел, какой будет китайская революция. Патриники цитирует Мао Цзедуна и анализирует народно-демократический характер государственного режима в Китае…

Владимиру Ивановичу не сидится: он то снимает и надевает очки, то привстает со своего места от волнения. Трудно поверить, что это тот самый Оня Патриники, который так недавно учился у него в кружке ликвидации безграмотности. Вот так штука! Говорит, как пропагандист! Правда, местами немного запинается, но мыслит ясно, правильно. Видно, что в политике он силен. Как же Владимиру Ивановичу не гордиться таким учеником!

Видите, дорогой товарищ Бурлаку, Оня знает больше вас. Потому что интересуется. Сколько раз в течение одной этой недели он обращался ко мне с самыми разнообразными вопросами. А вы?

Но мы еще с вами потолкуем.

После семинара прошу Бурлаку остаться. Он садится на стул, принимает независимую позу, закуривает папиросу. Но я все же чувствую, что ему неловко. Он, конечно, догадывается, зачем я задержал его.

— В школе курить не полагается, — говорю я сухо. Мое замечание Бурлаку принимает с иронической улыбкой, но папиросу все-таки гасит. Я начинаю прямо… Почему он не занимается, почему не готовится к семинарам? Теоретическая подготовка ему необходима. А где он может ее получить, как не в партийной школе? Тут все — лекции, литература по любому вопросу, семинары… Нужно только желание. Когда что-нибудь не ясно, он может спросить у меня. Я никогда не откажусь помочь.

Бурлаку трет лоб, он, конечно, понимает, что сегодня опростоволосился. И все-таки не сдается.

— Я в помощи не нуждаюсь, Степан Антонович. Сам умею читать.

В таком случае, почему же он не читает? Почему не делает конспектов? Мне стыдно за него. Кандидат партии, а на семинар приходит неподготовленный. Что он думает делать дальше? Ведь, наверно, собирается подать заявление о приеме в члены партии. А с такой подготовкой…

— Времени нет, Степан Антонович. Работаю днем и ночью. Когда мне еще заниматься!

— Конечно, ссылки на занятость… А у Штефэнукэ разве меньше хлопот? И все-таки…

— Так-то оно так. Да знаете, стоит мне только открыть книгу, сейчас же что-нибудь да стрясется… В сельсовете неприятности, в кооперативе неполадки… Но, честное слово, больше я уже не ударю лицом в грязь.

Посмотрим.

Я не выспался, устал, но настроение у меня хорошее. Сегодня все село на народной стройке. Утром я был там, у Рукава. Даже не успел поесть перед уроками. Теперь, после работы, я наскоро закусываю и опять отправляюсь на стройку.

Может, и Андрей Михайлович пойдет? Попытка — не пытка. Захожу к нему в кабинет.

— Степан Антонович! — Голос его звучит торжественно. — Хорошая весть…

Что такое?

Нет, без могарыча он не скажет. Весть очень хорошая. Он кладет руку мне на плечо, улыбается, как доброму приятелю: дело, мол, стоющее!.. Ну что Ж, могарыч так могарыч!

Нашелся Санду! Андрею Михайловичу только что звонили из милиции. Мальчик здоров, но где он находится, не сказали. Директор считает, что Санду лучше там и остаться, на новом месте. И для школы меньше хлопот. А то опять… что-нибудь может приключиться из-за этой мачехи!

Почему слова Андрея Михайловича так неприятно действуют на меня? Ведь я не первый день его знаю! Он всегда так поступает, всегда старается перестраховаться. Только бы нельзя было к нему придраться. Впрочем мне сейчас не до Андрея Михайловича. Санду нашелся! Какая радость! Сейчас я неспособен сердиться. Предлагаю Андрею Михайловичу пойти со мной к Рукаву. Да где там! У него работы по горло…

Земля еще не замерзла. Снег падает большими пушистыми хлопьями, которые тут же тают. Под ногами хлюпает вода.

Миновав село, сворачиваю влево. Иду по краю оврага. Вдали видны запорошенные снегом силуэты людей и лошадей, машины, подводы. Как их много! Сквозь онежную пелену мне кажется, что там, на Рукаве, движется большой белый муравейник.

Обычно я работаю со школьниками, но сегодня мы их на стройку не пустили — погода! Пойду к молодежи, вон к той группе, что нагружает машину. Снимаю пальто и беру в руки лопату. Хотя я не обладаю ни голосом, ни музыкальным слухом, пою вместе со всеми:

Нагруженная доверху машина уезжает. В долине показывается пустая телега, запряженная двумя лошадьми. Паренек хватает их под уздцы и ведет к нам. Вся наша бригада с шумом и хохотом, не обращая внимания на протесты хозяина телеги, бросает в нее землю. Я работаю вместе со всеми и от души смеюсь. Чувствую себя школьником, который вместе с товарищами резвится на школьном дворе во время большой перемены. Снег падает на мою обнаженную голову.

Одна-две минуты, и телега наполнена.

— А теперь — но-о-о! — понукает лошадей девушка из нашей бригады. — Можете ехать, дядя Тоадере, грузовик уже возвращается…

— Ха-ха-ха!

— Здравствуйте, Степан Антонович!

Аника!

Телогрейка, платок и выбившаяся из-под него прядь волос — все покрыто белым слоем снега. И от этого разрумянившееся лицо девушки кажется более смуглым.

— Аника! Как давно я вас не видел!..

— А я копаю вон там, смотрю — Степан Антонович. Меня и не видит.

— Да как же я мог вас узнать, когда вы словно известкой побелены! Как поживаете?

Меня интересует, что слышно на свиноферме, каковы успехи Аники в школе крестьянской молодежи, как Горця ведет себя дома. Да и вообще мне хочется с ней потолковать о всякой всячине. Но ведь она бросила работу! И мы идем к ее бригаде, которая расположилась ниже нас, под косогором.

— Я привела вам еще одного землекопа, — весело сообщает Аника.

— Здравствуйте, Степан Антонович! Идите к нам! — приветливо встречает меня молодежь.

— Сюда, сюда идите, Степан Антонович! С этого места удобнее бросать землю в грузовик…

— Спасибо, мне и здесь удобно.

Я работаю рядом с Аникой. Мы тихо разговариваем с ней. Среди шума, шуток, смеха нас никто не слышит.

Горця? Аника не узнает его. Как будто другим мальчиком стал. Только от Штефэнукэ возвращается сердитым:

— Сколько Григорашу не объясняй, все равно ничего не понимает!

— Выходит, ты зря занимаешься с ним? — говорит ему Аника.

— Как зря! — возмущается Горця. — По русскому у него было два, а теперь — четыре. И в карте он лучше стал разбираться…

— А что на ферме?

— Представьте себе, Степан Антонович, Штефэнукэ на правлении совсем не возражал против покупки свиней.

Аника написала заявление, и правление колхоза решило удовлетворить ее просьбу. А Штефэнукэ сказал: — Все дам, только сделай ферму образцовой. Сделаешь?

— И я дала слово, Степан Антонович.

Аника задумывается на мгновение. Глаза ее смотрят мечтательно. — Увидите, какая ферма будет у нас через год…

Аника уже получила из совхоза «Советское животноводство» восемь свиней хорошей породы и на днях еще десять получит. Она рассказывает мне, в каком корме и каком уходе нуждаются эти свиньи, называет разные породы, о которых я не имею ни малейшего представления. Все это Аника вычитала из книг, которые брала у агронома… Все более воодушевляясь, девушка начинает мне доказывать, словно я с ней спорю, почему такая-то порода свиней нуждается в особом уходе.

Грузовик отправляется на выгрузку. Парши и девушки начинают играть в снежки. Я извиняюсь перед Аникой и громко спрашиваю:

— Ребята, кто читал сегодняшнее сообщение о войне в Корее?

Несколько человек отвечают, что читали. Молодежь окружает меня.

Степан Антонович, а почему американцы высадились в Чемульпо? Расскажите нам…

Насколько это возможно без карты, я объясняю значение очередного стратегического маневра американцев. Рассказываю об агрессивных планах империалистов на Дальнем Востоке, об их стремлении создать в Корее плацдарм для нападения на Китай, на Советский Союз. Наш народ отвечает на эти провокации утроенным трудом, который укрепляет советское государство. И вот этой нашей стройкой во Флоренах мы тоже ударяем по империалистам, помогаем народу, стране.

Возвращается грузовик, и работа возобновляется.

Домой я иду вместе с Аникой. Нас обгоняют учителя: Мика Николаевна, Михаил Яковлевич, Владимир Иванович, Мария Ауреловна, Анастас Петрович. А я даже не видел, где они работали.

Приближаемся к селу. Аника предлагает идти прямо, через сады.

— Но там на пути довольно широкая речушка.

— Ничего, мы же в сапогах!

Аника хочет мне сказать что-то очень важное. Нас никто не должен слышать. Около колодца с журавлем мы сворачиваем направо. Перепрыгиваю через речку и чуть не падаю. Скользко. Помогаю переправиться Анике. Тихо падает снег. Теперь, когда мы совершенно одни, Аника говорит мне:

— Степан Антонович, будьте осторожны, кто-то вам пакостит.

— Почему вам так кажется?

— Пускают слухи по селу, будто Санду сбежал, потому что вы его побили в школе.

Как? Опять эти слухи!

— Кто вам сказал? — спрашиваю я как можно спокойнее.

— Сегодня говорили на Рукаве. Но никто этому не верит, Степан Антонович, дети любят вас! И все наши люди условились, если нужно будет, мы дадим свои подписи, чтобы вас не переводили в другое село.

Вот до чего дошло: я уже нуждаюсь в том, чтобы за меня заступались.

Да, кому-то я здесь не пришелся по нраву. Но меня направила сюда партия, и я честно работаю… Интересно, кто же все-таки распространяет эти слухи?

— Простите, Степан Антонович, если я огорчила вас. Может, не надо было мне вам говорить?

Аника Понимает, что я поражен в самое сердца. Она девушка чуткая!..

— Нет, — отвечаю, — вы правильно поступили. Я вам очень благодарен.

Сады кончаются. Отсюда каждый из нас пойдет своей дорогой. Но мне не хочется расставаться с Аникой. Я так нуждаюсь сейчас в душевном участии.

— Аника, вы не спешите?

— Нет, Степан Антонович!

— Все это не так уж существенно, — я стараюсь показать ей, что не утратил мужества. — Лучше расскажите мне о себе. Что вы собираетесь делать, когда кончите школу? Агрономия вас не привлекает?

Аника внимательно смотрит на меня. Ей, наверно, кажется, что мои мысли заняты другим, что мне теперь не до нее.

— Агрономия мне нравится, — говорит она, помолчав. — Но иногда мне больше хочется стать инженером. А иной раз и к археологии тянет… Не смейтесь, Степан Антонович. Я читаю о разных экспедициях, и мне очень хочется все знать!..

Аника воодушевляется. Разговор о неприятных слухах словно забыт. На лице ее нет и следа огорчения. Аника теперь во власти своих мечтаний.

— А часто я думаю, Степан Антонович, что лучше всего быть врачом! Хотелось бы найти такое лекарство, которое спасало бы людей от старости. А знаете, что мне вчера снилось? Как будто я изобрела маленький самолет, ну, совсем крошечный. Летает без бензина и в воздухе может держаться, сколько угодно, хоть два года. И как будто я полетела в этом самолете на луну. Но по дороге перестал работать мотор. Самолет полетел вниз и врезался в самый центр земли! Ну что вы смеетесь! Я тогда не буду вам больше рассказывать!.. И вот, в центре земли я нахожу энергию, еще гораздо более сильную, чем атомная. И в таком количестве, что электрические станции уже больше не нужны. Даже если у каждого человека будет свой самолет и автомобиль, этой энергии хватит на всех…

— И что же получилось дальше? — спрашиваю я улыбаясь.

— Дальше я проснулась!.. — смеется Аника. — Ну, Степан Антонович, вам моя болтовня, наверно, уже надоела.

— Что вы, Аника! Наоборот! Мне так приятно вас

слушать.

Мы замечаем фигуру приближающегося к нам человека.

— Спокойной ночи, Степан Антонович…

Дома я кипячу себе на примусе чай. Тороплюсь. Завтра у меня лекция в партийной школе: «Большевистская партия в годы столыпинской реакции». Надо подготовиться. Принимаюсь читать, но то и дело отвлекаюсь. Мысль невольно возвращается к тому, что мне пришлось испытать за последнее время. Заставляю себя сосредоточиться, углубиться в чтение. Намечаю тезисы: партия — высшая форма организации рабочего класса, его передовой отряд. Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи…

Я член этой партии, частица этого передового отряда. Но оправдываю ли я на деле звание коммуниста? Который уже раз пересматриваю свое поведение, свои поступки. Работаю я днем и ночью. В школе, в колхозе. Насколько это в моих силах, стараюсь прививать массам марксистско-ленинские идеи. Могу сказать, положа руку на сердце, что совесть моя чиста. За что же меня оклеветали?

Совесть чиста… Так ли это? Нет, ответственность за бегство Санду все же остается на мне. Я не ребенок. Я знал его положение в семье и все же задерживал мальчика в школе. Я прежде всего должен был заботиться о том, чтобы у мачехи не было лишнего повода изводить его. Мальчик убежал из родительского дома, а я два дня и не подозревал об этом. Министр узнал раньше меня. Есть все основания наложить на меня взыскание по административной линии, да и перед партийными органами мне, возможно, придется отвечать.

Но кто все-таки сообщил в Кишинев, о бегстве Санду, минуя директора, минуя сельсовет? Потом, все эти сплетни… Кто-то специально старается опорочить меня, и это человек с головой. Подлец, но с головой…

Чего он хочет? Чтобы у меня отняли партийный билет? Руки коротки, мерзавец! Я ударяю кулаком по столу так сильно, что опрокидывается стакан с водой.

Партийный билет я храню во внутреннем кармане пиджака, у самого сердца. Он и сердце мое едины. Партийный билет у меня можно забрать только вместе с моей кровью.

Да, я сделал ошибку. Но не более, чем ошибку. У меня еще мало опыта. Какой же негодяй пытается создать вокруг этого шумиху!

Перед моими глазами, по странной ассоциации, возникает Саеджиу, человек, то совсем неприметный, то всплывающий вдруг на поверхность. С недавних пор он стал увлекаться игрой в шахматы, чем совершенно очаровал Андрея Михайловича. Счетовод не лишен и других талантов; поет и развлекает Марию Ауреловну. Все вечера он проводит у моих соседей. Я часто слышу через стену его голос:

Но какое это имеет отношение к распространившимся обо мне слухам? И снова не дает мне покоя мучительная мысль: кто клеветник?