Во Флоренах

Горця

Проходит день, другой. Директор снова очень холоден со мной. При встрече едва кивает головой. В конце концов, кто я такой для него? И какое значение может иметь то, что какой-то Степан Антонович, учитель без году неделя, не признает его авторитета и делает глупости? Ненавидеть меня? Причинять мне неприятности? Он выше этого.

Таковы, вероятно, мысли Андрея Михайловича.

Во дворе нашей школы есть одно живописное местечко — так называемый «ботанический уголок». Он огорожен железным заборчиком. В центре «уголка» скамейка, над которой раскинули свои ветви несколько старых мощных деревьев. Здесь посажены жасмин, шиповник, мята. Все это издает сильный, опьяняющий аромат.

В свободное время я люблю посидеть и почитать здесь.

— Я вам не помешаю, Степан Антонович?

Поднимаю глаза от книги, Встаю.

— Что вы, что вы! Напротив, Мария Ауреловна, я очень рад…

Мария Ауреловна — жена директора, учительница. Она ждет ребенка и уже с неделю не работает. Мы с ней соседи, но близко еще не знакомы, встречаемся только в учительской.

Мария Ауреловна открывает калитку и медленно входит в «ботанический уголок». Походка у — нее изящная, гордая. Она высока ростом, хорошо сложена. Красивое лицо немного портят желтые пятна от беременности. В добрых, умных глазах таится печаль, что делает ее еще привлекательней.

— Мне надо с вами побеседовать, Степан Антонович. Сядем.

Уж не просил ли ее директор помирить нас, — думаю я. Но Мария Ауреловна, словно угадав мои мысли, говорит:

— Прежде всего, хочу предупредить вас: меня никто к вам не посылал. И еще: я буду откровенна. Если вас обидит то, что я скажу, вы меня извините. То, что происходит между вами и моим мужем — просто ребячество. И… не следует вам обострять отношений с Андреем Михайловичем.

Мария Ауреловна просит, чтобы я выслушал ее до конца. Она согласна со мной: каждый ученик должен знать столько, сколько требует программа. И Григораш Штефэнукэ не может быть исключением. Он не заслужил хорошей отметки.

— Да разве только о нем идет речь? А другие!

— Знаю, знаю… — перебивает она меня, — но все же вы слишком прямолинейны.

— Но в чем же эта излишняя прямолинейность? Неужели в том, что я не хотел поставить незаслуженной отметки сыну председателя колхоза? Подумайте, кому мы подобными действиями оказываем услугу? Обманываем государство, обманываем самих себя и детей портим. Они привыкают к безделью, к лени. А вырастут неучами и неприспособленными к жизни — нас же будут проклинать. Мы приближаемся к такому времени, когда человек без знаний будет, как без рук.

— Да, — помолчав, говорит Мария Ауреловна. — Это правда. Я с вами во всем согласна. Но все-таки можно бы менее резко… У вас будут неприятности.

Неприятности? От кого же мне их ждать? От директора? И это Мария Ауреловна называет ребячеством? Нет, нет. Она просит, чтобы я правильно ее понял. Ребячеством она считает наши отношения с Андреем Михайловичем после того, как мы поспорили о Штефэнукэ. Да, тут она права. Вероятно, в моем обращении с директором есть что-то неправильное. Но только в обращении. А на уступки против своей совести я не пойду.

Мария Ауреловна смотрит на меня долгим, внимательным взглядом: мне кажется, она одобряет мою твердость. Ее ясные, широко открытые глаза, как будто говорят: вы поступаете хорошо. И все же она предостерегает меня: Берегитесь, Степан Антонович! Вы восстановите кое-кого против вас, навлечете на себя не-риятьюсти. Начнутся сплетни, разные пакости…

Мария Ауреловна искренна со мной. Но к чему она меня призывает?

Оставаться молчаливым свидетелем нечистоплотных поступков, мириться с ними?

Никогда!

«Берегитесь»! Но кого? Учителей? Вот я среди них. Мы разговариваем, шутим. Ни намека на враждебность. А Владимир Иванович заметно поддерживает меня. И вы тоже на моей стороне, Мария Ауреловна. Вы сами мне это сказали.

Кого же мне остерегаться, детей, что ли? Но до сих пор у меня не было повода ждать от них чего-либо плохого.

Сегодня у меня урок в седьмом классе. Вхожу с классным журналом в руках и с конспектом урока. Все ученики, как всегда, на своих местах. Только Григораш Штефэнукэ перешел со второй парты на последнюю и сел рядом с Горцей Крецу, мальчиком, известным своими проказами.

Не нравится мне эта самовольная перемена места. Не пахнет ли здесь какой-нибудь проделкой?

— Штефэнукэ, иди на свое место, — говорю я твердо.

Григораш краснеет. Он уже готов подняться, но Горця толкает его локтем, и это придает ему храбрости:

— Я и здесь никому не мешаю, — отвечает он.

— Степан Антонович, пусть Григораш посидит со мной. Мы с ним дружим, — кротко просит Горця. Он кажется теперь самым благовоспитанным мальчиком в мире. Какое-то мгновенье я колеблюсь. Почему не удовлетворить просьбу ребят?

Но тут же мне становится ясно, что это было бы ошибкой. Слово учителя должно быть законом.

— Иди на свое место, — повторяю я решительно.

Григораш краснеет еще сильнее, опускает голову и неохотно направляется к своей парте. Нет, это не просто безобидное желание двух приятелей сидеть рядом. Да и дружбы особенной между ними я до сих пор что-то не замечал. Мою мысль подтверждает лукавая улыбка соседа Григораша по парте, словно говорящая: «Ага, Степан Антонович понял вас. Номер не прошел». А Филипаш Цуркан многозначительно кашляет: «остались вы, братцы, с носом».

— А ты, Горця, иди к доске! — Горця весело поднимается и идет к доске. Проходя мимо меня, он оборачивает к классу свое сияющее лицо и чуть заметно подмигивает: «сейчас будет потеха…»

— Воробей, воробей! — слышу я вдруг возбужденные крики ребят.

Смотрю — по классу несется птичка, бросаясь то к окну, то к чуть приоткрытой двери. За нею тянется длинная тонкая веревка, привязанная к лапке. Не успеваю я опомниться, как Филипаш Цуркан, тот самый мальчик, который всегда старается выражаться только по-ученому, вскакивает на парту, а с нее — на другую, пытаясь поймать воробья. По его примеру еще несколько мальчиков и девочек начинают прыгать по партам, громко крича, смеясь и толкая друг друга.

Откуда в классе взялся воробей? И как прекратить этот невообразимый шум? Подымаю руку, но этого никто не замечает. Хочу изо всех сил стукнуть кулаком по столу, но чувствую, что меня не услышат. Все это, как в дурном сне. Я в полной растерянности, не знаю что предпринять. Вспомнив о Горце, оборачиваюсь. Он стоит, прижавшись спиной к доске, и усмехается с видом заговорщика. Григораш сидит неподвижно на своей парте. Он бледен… Да, все это подстроили они!

Я в бешенстве подбегаю к двери и распахиваю ее настежь. Воробей, спасаясь от своих преследователей, вылетает в коридор. Некоторые ребята пытаются выскочить вслед за ним. Но я быстро затворяю дверь, становлюсь к ней спиной и властно бросаю в возбужденные раскрасневшиеся лица: — «По местам! Живо!»

Я теперь спокоен, вполне владею собой. И вместе с тем меня пробирает холодок: «А что, если не послушаются?» Минута молчания, и вот ребята один за другим направляются к своим местам.

В классе тишина. Я обвожу взглядом все парты, задерживаюсь на каждом лице, а потом спрашиваю:

— Кто принес в класс воробья?

Марица поднимает руку, не дожидаясь разрешения, встает и говорит возмущенно:

— Воробей вылетел из парты Горци. Я сама видела. Это он его принес.

— Он, он! — кричат и другие. — Вместе с Григорашем.

— Они срывают урок! — присоединяется к общему возмущению и Филипаш, хотя сам шумел больше всех.

Горця все еще стоит у доски.

— Это не я, Степан Антонович! Чтобы я лопнул, чтобы с места не сошел… — начинает он, но в голосе его не чувствуется уверенности.

— Не клянись, Горця! Говори правду!

Горця хочет что-то сказать, но слова застревают у него в горле. Дети следят за ним с затаенным дыханием: неужели Горця признает себя побежденным?

Что я знаю о Горце? Он неплохо учится, но не потому, что много занимается: голова у него хорошая. Стоило бы ему захотеть, и он был бы отличником. Горця — отчаянный шалун. Его проделки подчас граничат с хулиганством. Андрей Михайлович рассказывал мне, что в прошлом году в школьной стенной газете появилась карикатура на Горцю. В отместку за это мальчик как-то поздно вечером запустил камнем в учителя — моего предшественника, руководившего работой редколлегии. Горцю потому только не исключили тогда из школы, что трудно было точно доказать его вину.

«Лучше с ним не связываться, — советовал мне Андрей Михайлович, — делайте вид, что не замечаете его озорства, тогда он и вас станет меньше беспокоить».

Что я еще знаю о Горце? Он потерял родителей в самом начале войны, когда они мирно возвращались на телеге с поля. Пулеметная очередь с фашистского самолета наповал убила обоих. Горцю воспитывает его сестра, Аника Крецу, девушка лет двадцати. Она работает на колхозной свиноферме. Я много слышал об Анике Крецу, но не знаком с ней. А надо бы познакомиться, узнать, в каких условиях живет мальчик! Вашему совету, Андрей Михайлович, я следовать не стану. Горцю я не оставлю в покое, а настойчиво буду заниматься им.

— Горця, я жду ответа, — обращаюсь я к мальчику. И весь класс ждет. — Глаза у него опущены, лицо нахмурено, голос дрожит:

— Я не виноват…

— Кто же виноват? Это ты принес воробья в класс, Штефэнукэ?

Григораш встает, отводит от меня взгляд. Слеза медленно стекает по его щеке. Он вытирает ее рукавом.

— Мы оба принесли… Я и Горця.

И тут все выясняется. Воробей был с самого утра засунут в парту Горци. Мальчики задумали выпустить его, как только начнется мой урок, чтобы отомстить мне за то, что я поставил двойку Григорашу. Зачинщиком был, разумеется, Горця.

Вот оно что! Горця, оказывается, мстит не только за себя. Он опекает и других «обиженных». Нет, мой дорогой, с этим мы покончим, — думаю я про себя. Но Горце я ничего не говорю. Делаю вид, что не замечаю его.

Обращаюсь к Григорашу:

— Неужели ты надеешься, Штефэнукэ, с помощью такой маленькой птички, как воробей, сделаться отличником? Не лучше ли тебе самому взяться за ум?

Дети смеются.

— А ты, Горця, иди на место! — говорю я, будто только сейчас заметил мальчика у доски.

Это, вероятно, первый случай, когда Горце не удалась его шалость. Он не смеет поднять глаз, в которых блестят слезы, ни на меня, ни на своих товарищей. Видно, опасается строгого наказания.

Я спокойно сажусь за стол, открываю журнал. Урок начинается.

Дети удивлены. Неужели учитель простил озорников? В классе ведь, наверное, еще не забыли скандала, происшедшего недавно. Это случилось третьего дня. У меня был свободный час, и я читал в учительской газету. Вдруг вбегает Санда — Богдановна, растрепанная и заплаканная. Я стараюсь ее успокоить, подаю стакан воды. Но Санда Богдановна вне себя, клянется, что ноги ее больше не будет в седьмом классе. Все мои расспросы остаются без ответа. Санда Богдановна проклинает день и час, когда она пришла на работу в эту школу. Не добившись толку, я ей советую продолжать урок. Да где там! И слушать не хочет. Из класса доносился шум. Я вошел, и сразу стало тихо.

Ребята настороженно смотрели на меня.

— Что случилось? — спросил я.

— А мы не знаем, — сказал Горця. — Санда Богдановна за что-то рассердилась.

Тон у Горци невинный, а слова наглые. Случилось же вот что: Санда Богдановна встала со стула, чтобы показать на карте то, что она объясняла. И на спине учительницы дети увидели бумажку с ее изображением. В классе поднялся хохот. Необходимо было выяснить, чьих это рук дело. Горця клялся мне, что ничего не знает. Я же был уверен, что это его очередная проделка. Но свои подозрения я ничем подкрепить не мог и потому решил пока молчать.

До перемены оставалось еще много времени. Мне захотелось занять внимание ребят чем-нибудь особенно интересным, возвышенным. Не рассказать ли им о Куйбышевской ГЭС?

— Покажи, Марица, на карте Волгу. Так… А теперь Куйбышев. — И я рассказываю ребятам, что этим засушливым землям скоро дадут воду, и они превратятся в цветущий край. Страна получит дополнительно миллионы тонн пшеницы. Зацветут сады, огороды. Отсюда пойдет электрическая энергия для индустрии, потечет свет в города и села.

Рассказ мой очень заинтересовывает детей, в особенности Горцю.

— А в нашей Кэприуне, Степан Антонович, нельзя устроить так, чтобы была вода? Ведь у нас тоже бывают засухи!

— Можно, — отвечаю я. — Но для того, чтобы направить сюда воду, нужна электрическая станция.

— Электрическая станция? А почему же мы не строим ее? Что, если все село взялось бы за это дело, можно было бы построить?.. — не отступает Горця.

— Давайте поставим вопрос на пионерском сборе, — живо подхватывает Филипаш Цуркан. — Это альтернатива сегодняшнего дня…

Да, Филипаш ведь председатель совета отряда. И где же может быть решен такой вопрос, как не на пионерском сборе! Но как он выражается!

— А что это такое — альтернатива? — спрашиваю недовольно.

— Альтернатива дня, — повторяет Филипаш, удивляясь, как это я не знаю таких простых слов.

— Марица, как бы ты сказала то же самое, что хочет сказать Филипаш?

— Я бы сказала, что вся наша страна теперь занята стройками.

— Правильно. Говори и ты, Филипаш, попроще, как все люди.

— Как же! Тогда он не будет казаться умнее всех, — вставляет Горця.

Теперь, после истории с воробьем, я смотрю на заметно присмиревшего Горцю и думаю: нет, брат, ты от меня не избавишься. Я из тебя сделаю примерного школьника!

После занятий захожу к директору. Он расположился в глубоком мягком кресле, а около окна, на стуле, сидит Владимир Иванович. Лицо у старика сердитое, он раздражен. Между ними, видно, только что закончился спор, победителем из которого вышел Андрей Михайлович.

— A-а, Степан Антонович! Прошу вас, садитесь. — Директор указывает мне на стул рядом с собой. Он хорошо настроен, вид у него праздничный. Глаза весело блестят. На нем серый костюм, снежной белизны рубашка с тщательно выглаженным пикейным воротничком. На шее полосатый — синий с зеленым галстук. Усы у Андрея Михайловича подстрижены так ровно, что напоминают геометрическую фигуру.

— Что хорошего скажете, Степан Антонович? — Директор закуривает папиросу и пускает колечко дыма изо рта.

— Да вот все Горця… Тогда на уроке Санды Богдановны, сегодня на моем…

Андрей Михайлович слушает меня с покровительственной улыбкой: ты, мол, еще ребенок в деле воспитания. Владимир Иванович, напротив, весь внимание. Его живо заинтересовало то, что Горця почувствовал себя побежденным.

— Даже заплакал, говорите? — Владимир Иванович быстро поднимается со стула. — Перед целым классом слезы утирал? Ну вот видите, Андрей Михайлович! Нет, не все еще потеряно. Мы отчасти сами виноваты в том, что мальчик плохо себя ведет. А вы хотите выкинуть его из школы!

Андрей Михайлович криво усмехается.

Как я узнал позже, Филипаш Цуркан во время перемены рассказал директору историю с воробьем. Об этом, оказывается, и спорили Андрей Михайлович и Владимир Иванович к моменту моего прихода.

— С Горцей решено, — поднимается Андрей Михайлович. — Завтра на педагогическом совете мы его исключим из школы.

— Андрей Михайлович! Я еще раз предупреждаю вас: это будет ошибочный шаг, — взволнованно говорит Владимир Иванович.

— Это будет совершенно правильный шаг. Еще в прошлом году его надо было исключить, как я и предлагал. Было бы легче и нам и всей школе.

— Легче! — прерывает его Владимир Иванович. — Легче для нас! А о Горце вы подумали? Ведь мы искалечим мальчишку, если оставим его на произвол судьбы.

Раздосадованный директор бросает в пепельницу окурок, берет другую папиросу. Он уже утратил свой праздничный вид. По выражению его лица нетрудно догадаться, что ему сейчас хотелось бы только одного: чтобы мы поскорее оставили его в покое.

— А вы полагаете, что мне это очень приятно? — ищет у меня сочувствия директор. — Вы думаете, что мне так легко оказать ему: Горця, тебе нет больше места в школе! Но другого же выхода нет.

Я убежден, что Андрей Михайлович не искренен. Он весьма далек от того, чтобы переживать за Горцю. И все-таки я предлагаю ему:

— Андрей Михайлович, оставьте Горцю в школе. Я как классный руководитель, беру на себя всю ответственность. Постараюсь перевоспитать его.

— В самом деле, попробуем, Андрей Михайлову — поддерживает меня Владимир Иванович.

— Ладно, — говорит директор после продолжительной паузы… — Но, предупреждаю, это уже в последний раз.

Придет или не придет?

Если нет, значит моя идея провалилась с самого начала.

Я в пионерской комнате. Смотрю в окно. Дети уже расходятся по домам, а Горци все нет и нет. Еще сегодня утром я сказал ему, чтобы он после уроков зашел сюда.

— Зачем, Степан Антонович?

— Нужно сделать кое-что для школы. Вот я и хочу поручить это дело тебе.

Я так и не говорю ему, что это за дело, и он смотрит на меня недоверчиво. Подозревает, что я буду его распекать за вчерашнюю выходку. И все-таки мне не хочется верить, что Горця меня подведет.

Входит Мика Николаевна, учительница третьего класса, и с ней Марица. Они усаживаются за столик в углу комнаты. Марица читает свои стихи, а учительница дает ей советы, что-то исправляет сама. Из обрывков их разговора мне становится ясным, что Мика Николаевна руководит девочкой еще с прошлого года. Марица показывает ей свои стихи. Напрасно я предложил тогда свою помощь.

Снова подхожу к окну. На школьном дворе никого уже нет. Где же Горця? Неужели он ушел домой?

Замечаю, что Мика Николаевна исподтишка следит за мной. Очевидно, заметила, что я чем-то взволнован. Мне вспоминается неприятная сцена, случайным свидетелем которой я оказался позавчера.

Это было после обеда. Я занес Андрею Михайловичу сводку посещаемости седьмого класса.

— Что вы расскажете нам, Степан Антонович? — спросил он, опираясь о спинку кресла.

«Нам»? Он здесь не один? Я оглянулся и увидел Мику Николаевну… Она сидела на диване в глубине кабинета. Увидев меня, учительница почему-то заметно покраснела. Ее присутствие, впрочем, не удивило меня.

— Слушаю вас, Степан Антонович! — По тону директора не трудно было догадаться, что мне следует выложить свое дело и поскорее убраться из его кабинета.

Но тут Мика Николаевна поднялась и нерешительно сказала:

— Я пойду, Андрей Михайлович. — Смущенный вид молодой учительницы словно говорил: оставьте меня в покое…

— Нет, нет, — возразил Андрей Михайлович с таким жаром, будто удерживал ее от непоправимой ошибки. — Мы еще не кончили. Мика Николаевна может стать хорошим педагогом, — обратился он ко мне, — но ей еще недостает опыта. Я сегодня был у нее на уроке, и сейчас вот мы его анализируем. Даю ей методические указания.

Я показал директору сводку. Если бы не было Мики Николаевны, он непременно засыпал бы меня вопросами: отчего, почему, да по какой причине? Теперь же он только говорит: «хорошо, спасибо».

Не понимаю я Андрея Михайловича: что он хочет от Мики Николаевны? Чуть ли не каждый день бывает на ее уроках, а потом два-три часа подряд морочит ей голову своими «методическими указаниями»… Нечего сказать — хорош метод! И потом, почему он не проявляет подобного внимания к другим учителям? Неравнодушен он к этой девушке, вот и не дает ей покоя.

Мика Николаевна и вправду хороша собой. Когда я впервые увидел ее, красота молодой учительницы поразила меня. Большие, нежные глаза, полные огня. Лицо матовое, слегка загорелое. Мягкая округлость его в сочетании со строгой правильностью черт делает девушку на редкость обаятельной. Когда она смеется, видны два ряда белых-белых зубов, маленьких и ровных. Да, но ведь Андрей Михайлович женат, и Мика Николаевна явно тяготится его ухаживанием. Этим он только ставит себя в смешное положение.

Наконец-то… Неуверенно входит Горця. На лице у него несвойственное ему выражение робости. Видно, он долго колебался, прежде чем решился прийти сюда, и в результате опоздал на четверть часа.

— Простите, Степан Антонович, мне нужно было записать, что задано по физике, и поэтому я опоздал.

«Неправда, — думаю я, — ты просто боялся».

— Горця, — обращаюсь я к мальчику, — ты не мог бы помочь библиотекарю переплести старые книги?

Горця оживает: значит я позвал его действительно для дела!

— Могу, Степан Антонович, я сделаю…

— Тебе придется здесь задержаться часа на два, не больше. Нужно оставить время для приготовления уроков.

— Не беспокойтесь, Степан Антонович, уроки я вечером приготовлю, — говорит Горця.

Мы заходим в библиотеку. Она занимает довольно большое помещение рядом с пионерской комнатой. Нельзя сказать, чтобы лицо библиотекаря засияло от удовольствия при виде нас. Но он пересиливает себя и по-приятельски кладет руку на плечо мальчику.

— Займемся делом, Горця, а? Ты меня выручишь…

Вчера мне с большим трудом удалось уговорить его дать Горце какое-нибудь поручение — ведь этот сорванец скорей все порвет, чем склеит!

— Горця, смотри, делай только то, что тебе велят. Да поаккуратнее, — говорю я мальчику.

— Хорошо, Степан Антонович, — отвечает Горця.