Во Флоренах

Приходите к нам почаще!

В субботу вечером я иду в сельский клуб. Там хорошая библиотека, хочу взять несколько книг. Читальня полна народа. Особенно много здесь молодежи. Мика Николаевна читает вслух роман Фадеева «Молодая гвардия». Стройная, с гладко зачесанными назад волосами, она сейчас напоминает мне учительницу из фильма «Выборгская сторона». Останавливаюсь и я послушать.

Эти читки происходят два раза в неделю и вызывают большой интерес. Мика Николаевна теперь читает про Олега Кошевого. У нее ясный, звучный голос. В левой руке она держит книгу, а правой время от времени инстинктивно делает жест, будто хочет кого-то ударить. Этот жест как-то не вяжется со всем ее обликом, с ее нежным лицом, с ее ярко выраженной женственностью. Мика Николаевна заметила меня около дверей, она кивает мне и ищет глазами место. Но вон Санда Богдановна машет рукой, приглашает сесть рядом с ней.

Не успеваю я усесться, как Санда Богдановна начинает шептать мне на ухо:

— Смотрите, как рты разинули! И только потому, что она хорошенькая…

— Тише, — говорю я ей, — нас слышат. — Но Санду Богдановну не так легко унять.

— Будьте уверены, — продолжает она, — были бы вы на ее месте, не явилось бы столько народу.

Пытаюсь возразить ей, что на прошлой неделе я здесь делал доклад о международном положении, и яблоку негде было упасть. Но Санда Богдановна не слушает и продолжает нашептывать:

— Видите вы того парня около окна? Он ее просто глазами пожирает. Нет, тут дело не в книгах…

— Это некрасиво, Санда Богдановна, нас слышат, — прерываю я ее уже с некоторым раздражением.

Санда Богдановна обиженно отворачивается от меня.

Мика Николаевна дочитывает главу и останавливается.

— Скоро десять, — смотрит она на часы. — На этом мы сегодня кончим. Соберемся в следующий раз.

— В четверг, — раздается несколько голосов.

— Мика Николаевна, а что, товарищ Фадеев все это собственными глазами видел? — спрашивает совсем молодой паренек.

— А ты не надоедай Мике Николаевне, — обрывает его сердито чей-то солидный голос. — Она кончит читать книгу и тогда все сама нам расскажет.

Несколько парней и девушек окружают молодую учительницу. Каждому хочется чем-нибудь удружить ей.

— Мы вас проводим, Мика Николаевна. На улице грязно и темно.

— Спасибо, — отвечает она, улыбаясь. — Но я еще здесь задержусь.

Позже я провожаю Мику Николаевну домой. Вечер темный, и она опирается на мою руку, чтобы не упасть.

— Степан Антонович, — говорит тихо моя спутница, — что вы скажете..? — Мика Николаевна не договаривает.

— О чем? — спрашиваю я удивленно. И тут же догадываюсь: она хочет поговорить со мной об отношении к ней Андрея Михайловича. Еще вчера я заметил, что Мика Николаевна ищет возможности что-то рассказать мне с глазу на глаз. Я знаю, она теперь ждет, чтобы я сказал ей: «Вот наглец этот Андрей Михайлович! С какой стати он преследует вас!» Но мне почему-то хочется, чтобы она сама об этом заговорила. Так как я молчу, Мика Николаевна спрашивает:

Неужели вы не понимаете, о чем я говорю? Вы же видели… Директор…

— Да, но, по-моему, вы сами в этом виноваты, — вырывается у меня неожиданно для самого себя.

— Как? Я? Почему? — испуганно восклицает Мика Николаевна.

Мне становится жаль ее. Она, видно, очень дорожит моим мнением.

— Да, да, — повторяю я, но теперь уже мягко, по-дружески. — Надо было поставить его на место с самого начала.

— Но ведь он все-таки директор. И потом он ничего такого не говорит, только вызывает к себе в кабинет и держит там бесконечно долго.

— Нет, Мика Николаевна, надо держать себя с большим достоинством…

— А я что? — вспыхивает она.

— А вы ведете себя, как слабое создание.

— Может быть… — отвечает она не сразу. Всю остальную дорогу мы молчим.

Но вот и квартира Мики Николаевны. Не подавая руки, она быстро говорит мне: «Спокойной ночи!» и исчезает за калиткой.

Шагаю один по темным улицам. Я недоволен собой. Кто дал мне право так разговаривать с девушкой: «вести себя с большим достоинством»… «слабое создание»… Откуда взялся этот поучительный тон? Эх, Степан Антонович, не смахивал ли ты сегодня немного на шефа своего, на Андрея Михайловича?

Плохая погода дает мне почувствовать старую рану в ноге. Я долго не могу заснуть от боли.

Горця как будто успокоился и ведет себя хорошо. Только один раз Санда Богдановна пожаловалась мне на него. А дело было вот как. Во время перемены дети играли в коридоре. Горця нарядился в пестрый платок и втянул голову в плечи… Но с чего, собственно, Санда Богдановна приняла это на свой счет?

Впрочем, и мне самому порой кажется, что Горця только ждет возможности вознаградить себя за случай с воробьем. Пусть не надеется: я не допущу озорства! Сегодня непременно пойду к его сестре, хотя вряд ли она имеет на мальчика большое влияние. Но мне надо знать, как он воспитывается.

Свиноводческая ферма находится в Валя Хынкулуй[5], недалеко от речушки. Большой свинарник окружен новыми загонами, а немного выше, на песчаном холмике, стоит маленький домик. Стены его свежевыбелены, завалинки посинены. Я подхожу к открытому окну: девушка купает поросенка в корыте. Она трет его мылом, обливает водой из кувшина. Потом вытирает простыней. Ее загорелые руки движутся быстро и ловко.

— Вы Аника Креду?

— Да, я, — девушка смотрит на меня в недоумении: кто бы это мог быть? — Я вам нужна?

— Да. — Я называю себя.

— Простите, сейчас выйду…

Обхватив рукой поросенка, она любовно гладит его по шерсти и несет в хлев. Вскоре девушка возвращается. На ней уже нет белого фартука и волосы гладко причесаны.

Аника — маленькая, чистенькая, хорошо сложена. Кончик носа у нее немного вздернут.

— Я пришел потолковать с вами о Горце, — говорю я.

— Неужели опять что-нибудь натворил?

Румянец волнения вспыхивает на круглом, смуглом лице Аники. Синие мечтательные глаза грустнеют. Я рассказываю ей историю с воробьем.

— Ну что мне делать с этим мальчишкой!? Сладу с ним нет!

Я пытаюсь утешить Анику: мальчик не такой уж плохой. И он со способностями. Немногие учатся так, как Горця. Но его необходимо держать в руках. В школе он проводит всего несколько часов. Нужно дома за ним смотреть, да построже быть с ним.

— Дома он один-одинешенек и делает все, что взбредет ему в голову, — жалуется Аника.

Целый день девушка здесь, на ферме. Вечерами — три раза в неделю — она занимается в школе. В остальные вечера — то стирает, то шьет, то стряпает. Еду-то надо приготовить, и книжку хочется почитать. Для Горци совсем мало времени остается. А мальчик и дома ведет себя нехорошо. Соседи часто жалуются на него:

— Горця взобрался на дерево и обломал ветки…

— Горця дразнит собак…

Аника каждый день ругает его, а раз даже побила. Бедный, как он плакал! После этого на три дня утихомирился, а потом опять…

Я советую Анике перейти на другую работу, чтобы у нее оставалось побольше свободного времени. Я могу даже попросить об этом председателя колхоза.

Но она не соглашается. Бросить ферму? Ни за что! А как же социалистическое обязательство? А соревнование с фермой в Поенах? Перейти на другую работу, теперь, когда объединились все три колхоза села! У Аники большие планы. Она хочет добиться, чтобы ее ферма стала образцовой, чтобы в ней выращивали свиней высшей породы. И все это бросить? Передать в другие руки? Да она уверена, что если бы ей даже очень этого хотелось, правление ее не освободило бы.

— Но у вас уже есть, по крайней мере, чем похвастать? — спрашиваю я. — Хороши поросята?

Девушка оживляется, даже глаза заблестели. Кто не знает, каких свиней выращивают у них на ферме! Аника тянет меня за рукав: «Идемте, я вам покажу». Колхозники сдали ей на руки 194 головы. У нее есть помощник — дед Тимофте. Но он стар. Хорошо, что хоть сторожит по ночам. Ей бы еще одного человека, но она об этом не хлопочет. Сама справляется.

На низеньких воротах свинарника висит замок. Аника отпирает его. Мы входим в большой чистый двор. В угловом сарайчике хрюкают несколько самок. Отсюда тянется длинный ряд больших и мелких загонов. Посреди двора резвятся поросята. Здесь есть и несколько годовалых. Этих уже можно начать откармливать.

— Вот, идите сюда, — воодушевленная Аника открывает передо мной дверь самого большого загона. Здесь расположились тридцать кабанов, жирных, огромных. Они уже не в состоянии даже подняться с места.

— Вон, видите этого? Мы его Черчиллем зовем. Завтра зарежем для колхозников. В нем сала две трети и только одна треть — мяса, — с гордостью рекомендует одного из кабанов Аника.

В углу лежит пятнистая свинья. Она изо всех сил старается подняться. Хрюкает, вытягивает передние ноги… Но, несмотря на все старания, встать не может. Тогда она начинает рыть землю под глинобитной стеной.

— A, чтоб тебя! — и девушка запускает в свинью камешком.

Почему Аника сердится? Всякая свинья роет землю. На то она и свинья.

— Пусть идет к своему хозяину, — сердито говорит Аника. — Там может хоть весь дом перевернуть. Мне не жалко.

Хозяин? Какой хозяин? Ведь свинарник этот колхозный… Аника молчит и смотрит в сторону. Между ее тонкими бровями вдруг пролегла глубокая складка. Щеки у нее горят. В чем дело?

— Мне все-таки интересно знать, о каком хозяине вы сказали, Аника? — спрашиваю я.

Она молчит.

— Ну, это уже просто нехорошо с вашей стороны. Раз начали, то надо и закончить.

— Вы не подумайте только, что я его боюсь, Степан Антонович, — с досадой говорит Аника, — мне просто противно.

Я, однако, настаиваю, чтобы она рассказала мне, в чем дело. И Аника рассказывает. Ей бы не хотелось именно теперь ссориться с председателем колхоза. Ведь она хлопочет, чтобы правление закупило еще десять свиней хорошей породы. Если Штефэнукэ рассердится, он не согласится с ее предложением. Ведь эта пятнистая свинья, этот «паразит», как называет ее Аника, его, председателя. Он купил ее в колхозе поросенком и тут же откармливает.

Голос Аники звучит вполне спокойно. «И говорить об этом не стоит», — как бы старается она подчеркнуть всем своим видом.

Но, вероятно, Штефэнукэ приносит сюда свеклу, отруби, кукурузу? Или же деньгами платит? А вообще говоря, почему бы ему не откармливать свою свинью дома?!

— Это вы у него спросите, Степан Антонович, — с добродушной иронией отвечает Аника. — От него жди — и платить будет, и приносить…

— А вы его покрываете, — резко замечаю я.

— Ну уж этого никто не скажет, — горячо возражает Аника. — Спросите кого угодно…

Не так давно она даже поставила вопрос на собрании колхозников. Только пользы-то никакой! Поднялся счетовод и сказал, что колхоз не в ущербе от этого, так как на содержание свиньи у председателя вычитают из его трудодней. Но она, Аника, не верит счетоводу.

Не понимаю, почему молчат колхозники! Я этого так не могу оставить. Как член партии, я обязан заняться этим делом.

— А насчет Горци я бы вас попросила, Степан Антонович.., — прерывает мои мысли Аника.

Мы договариваемся с Аникой не спускать мальчика с глаз. Теперь я уже знаю, какие условия у него дома. Я убежден, что из Горци можно сделать человека. Он вовсе не так испорчен, как считает Андрей Михайлович.

Когда я уже собираюсь уходить, Аника спрашивает меня:

— Что это за книжка у вас, Степан Антонович?

— «Счастье» Павленко.

— Мне бы тоже хотелось ее прочесть!

Я пока не могу оставить книгу. Она мне нужна на сегодняшний вечер. Но я обещаю прислать ее Анике с Горцей.

— Только читайте внимательно. А потом мы побеседуем с вами о ней.

— С удовольствием, Степан Антонович! Читаю я много, но не все понимаю. Мне очень хотелось бы, чтобы в чтении мне помог образованный человек.

Пожимаю ей руку, и Аника радушно приглашает меня:

— Приходите к нам почаще, Степан Антонович?

Солнце заходит. Оно похоже на огромный костер, поддерживаемый вершиной горы. Тень ее почти касается моих ног. А справа, по обе стороны обширной долины, расположились наши Флорены.

В первый раз я вижу село со стороны и не узнаю его. Дома утопают в садах. Вон там, у подножья горы, стоит большое двухэтажное здание, паша школа, выстроенная только в прошлом году. Окна ее выходят на юг. Посреди села, недалеко от речушки, строится новая больница. Стены уже поставлены, и половина крыши покрыта черепицей. А еще выше — колхозный двор… Сколько там построек! Конюшни; хлева, амбары, гаражи…

Я там бывал не раз. Но теперь, на расстоянии, могу лучше оценить все это богатство.

Чувствую радость, воодушевление.

Меня тянет поскорей в село, там кипит жизнь.

Настроение мне портит немножко только то, что рассказала Аника о председателе колхоза. Не могу решить, как мне лучше разоблачить его. Обратиться к председателю сельсовета? А если он заодно со Штефэнукэ? Я еще плохо знаю здешних людей, особенно руководителей села… И, конечно, сам в этом виноват, С кем же посоветоваться? Уж не с Андреем же Михайловичем! Могу только Анику подвести.

В газету, в «Молдова Сочиалистэ»! — приходит мне мысль. Если редакция не поверит на слово, тем лучше. Пусть проверят. И я решаю писать.

В тот же день, немного попозже, приходит ко мне колхозник и вручает конверт. Вскрываю его. На листе, вырванном из ученической тетради, написано синими чернилами красивым мелким почерком: «Степан Антонович, если вам не трудно, зайдите, пожалуйста, сегодня в семь часов в правление колхоза Я буду ждать вас. Ваш друг Штефэнукэ».

Друг… И зачем это я ему понадобился? Мы и разговаривали-то с ним всего один раз, в сельсовете. В тот вечер на собрании шла речь о председателе ревизионной комиссии кооператива, который ничего не хотел делать. Все его критиковали и предлагали разные взыскания. Штефэнукэ наклонился к моему уху и шепнул: «А я бы за безделье придумал ему одно наказание: заставил бы поцеловать Санду Богдановну». Учительница сидела рядом и могла слышать. Маленькие хитрые глазки председателя наполовину закрылись от смеха, высокий лоб наморщился. Видать, он большой охотник высмеять человека, позубоскалить. Впрочем, когда он серьезен, вид у него очень важный. В пятьдесят лет у Штефэнукэ нет ни одного седого волоса.

Я застаю председателя колхоза в его кабинете. Он один. Погружен в свои бумаги, озабочен, лоб в морщинах. Выглядит весьма занятым человеком. Когда я открываю дверь, он словно не замечает моего прихода.

— Добрый вечер, — говорю я громко. Штефэнукэ поднимает глаза от бумаг.

— A-а, Степан Антонович, здравствуйте!..

Он встает из-за стола и пожимает мне обе руки. Затем усаживает меня на диван, а сам садится на стул, придвинув его ко мне почти вплотную. Выражение лица у него игривое, он улыбается.

— Извините меня, Степан Антонович, знаю, что оторвал вас от дела. Если каждый отец будет морочить вам голову…

— Очень рад, — отвечаю я. — Мне давно хотелось с вами поговорить.

Штефэнукэ изображает полное довольство на лице. «Да, мы должны понять друг друга, не правда ли? Мы служим государству и из-за работы не видим человека. Когда нам смотреть за нашими детьми!»

— Я бы вас попросил, Степан Антонович, простить Григораша, если он один раз не так хорошо приготовил урок…

— To-есть вы желаете, чтобы я поставил ему другую отметку? — прерываю я его.

— Вы угадали…

— Чтобы вместо двойки я ему поставил пять или хотя бы четыре… Не так ли?

Мой откровенно насмешливый тон настораживает его. Быстро, нервозно кладет он ногу на ногу. Но выражение лица не меняется, оно все такое же благодушное. Пытается не замечать моей иронии.

— Да, хотя бы четыре. Но можно и до пяти дотянуть. Это же от вас зависит. Мальчик знает уроки неплохо, он только застенчив и поэтому не всегда хорошо отвечает.

Я вспоминаю про пятнистую свинью, которая роет землю под стеной колхозного свинарника. И мне начинает казаться, что хозяин ее подрывает стены школы…

— Я не Аника Крецу, а школа не свиноферма, — бросаю я ему в лицо. Он удивленно смотрит на меня. Не понимает или притворяется? Потом вдруг начинает мотать головой, как лошадь, отгоняющая назойливых мух. Так, так… пусть не думает, что все сойдет ему с рук.

Я молчу. А он уже опять весел, добродушен, ласков.

— Я и не знал, Степан Антонович, что вы такой шутник!..

— Вы и еще кое-чего не знаете…

— А именно?

— Что вы самый большой враг Григорашу. Да, да, вашему собственному сыну. Вам кажется, что вы помогаете ему учиться, а на самом деле вы делаете все для того, чтобы он вырос неграмотным. Григораш мальчик со средними способностями и если он не будет прилежным…

Мгновение Штефэнукэ смотрит на меня вопросительно. Я заставил его задуматься. И все-таки мне кажется, что мысли его заняты другим.

— Возможно, что вы правы. Да, пожалуй, я сам причиняю вред моему ребенку. Впрочем, я заставлю его заниматься.

Нет, он не искренен. Я уверен, что он сейчас думает не столько об отметках сына, сколько о свиноферме. Он не может понять, откуда я знаю о его свинье.

Я говорю Штефэнукэ, что дело не в отметке. Григораш ее сам исправит. Впредь надо заставлять мальчика усерднее заниматься. Говорю с ним и о другом. Он, председатель, мог бы сейчас сделать хорошее дело не только для своего сына, но и для всех детей. Школе нужен новый хороший забор.

— Забор? — удивляется Штефэнукэ. А что, разве без забора ребята шалить не могут?

— К весне мы посадим деревья, вырастим сад…

Штефэнукэ молча, серьезно смотрит на меня. Эта идея, по-видимому, приглянулась ему.

— И как же, за счет колхоза?

— А разве школьники — не дети колхозников?

— Хорошо, Степан Антонович. Я подумаю. Поставим вопрос на правлении.

Штефэнукэ провожает меня до дверей. По дороге домой я ругаю себя. И зачем мне понадобилось говорить ему о свинье! Нет, я слишком горяч! Вот всегда так. Как рассержусь, так все выпалю человеку в лицо. Я должен был молчать об этом. Пусть редакция разберется. А вдруг Аника не так мне рассказала? Нет, не может этого быть. Сразу видно, что она честная девушка.