Во Флоренах

Иванов мной недоволен

Наконец-то моя заметка напечатана в «Молдова Сочиалистэ». Теперь все уже знают, что председатель Флоренского колхоза, Штефэнукэ, откармливает свою свинью за счет колхоза и что счетовод Саеджиу покрывает его.

Всякое беззаконие должно быть разоблачено. И колхоз, и школа нуждаются в здоровой критике. Под заметкой я открыто поставил свое имя «С. Мындру». Каким бы я был коммунистом, если бы стал скрываться под чужим именем!

Коммунист… Вспоминаю холодный, дождливый день осенью 1943 года. Наш батальон находился на линии фронта, недалеко от села Молдаванки на Кубани. На партийном собрании, в блиндаже командира — майора Степанова, обсуждалось мое заявление — я просил принять меня в кандидаты партии. Когда я рассказывал свою биографию, вошел офицер связи с донесением: нас атакуют немцы. Мы услышали грохот пушек. Командир скомандовал:

— Товарищи! Каждый к своему подразделению!

Свистели пули, рвались снаряды. Падали бомбы. Один за другим наползали на нас немецкие танки. Некоторым из них удавалось пробиться, несмотря на ожесточенное сопротивление нашей артиллерии. Один танк стал приближаться ко мне. Не больше четырех метров отделяло его от меня, когда я поднялся из моей маленькой траншеи, которую только что вырыл, и бросил связку гранат прямо под гусеницы. Танк сделал внезапный прыжок и остановился. Я почувствовал острую боль в ноге, выше колена, а также в плече возле шеи…

И начались кошмары: дым, огонь, кровь… Вдруг я очутился в нашем маленьком домике с соломенной крышей в Бельцах, на окраине города. Я голоден. Оставляю детей, с которыми играл на улице, и бегу домой. На завалинке сидит мама, грустная, осунувшаяся.

— Есть хочу…

Мама целует меня, прижимает к груди.

— Что же тебе дать, цыпленочек мой? Хлеба с чесноком хочешь?

— Опять с чесноком?..

— Ну потерпи еще немножко. Папа принесет деньги, и я куплю тебе халвы.

Папа приходит домой поздно, в сумерки, очень сердитый.

— Бурдюжа дал мне всего пятнадцать лей. Целый месяц я провозился с его раной.

— А что я говорила! Неужели ты надеялся, что ой честно уплатит тебе за работу? — ворчит мама.

— И другие дают не больше. Кому теперь нужны фельдшера! Врачи — и те с голоду мрут.

— Мама, я хочу кушать, — шепчу я на ухо матери, — ведь папочка принес деньги… Я хочу халвы, мама, ну, на один лей…

— Нет, нельзя, мой мальчик…

Я натираю хлебную корку чесноком, который обжигает мне губы, язык, горло. Как надоел этот чеснок!..

Другое видение… Солнечное утро. Родители снаряжают меня в дорогу. Я отправляюсь в гимназию. Мама крестит меня, целует в лоб. А отец строго наказывает:

— Смотри, шалить там не вздумай!.. А если мундирчик порвешь, и на глаза не являйся.

Все лето у нас в доме только и разговоров было, что о моей форме. Чтобы сшить мне ее, мама продала обручальное кольцо, а отец — карманные часы, которые достались ему в наследство от дедушки.

— …Степан Антонович! — зовет меня знакомый голос. Я просыпаюсь.

Надо мной наклонилось загорелое лицо майора Степанова.

— Товарищ майор!.. — я пытаюсь подняться. Но тело словно сковано. Плечо горит, а левой ноги я почему-то совсем не чувствую.

— Нет, нет! Нельзя! — пугается женщина в белом халате. Она подбегает к моей постели и заботливо укутывает меня одеялом.

— Где мы?.. Все там же? — спрашиваю я командира.

— Молдаванку уже давным-давно позади оставили. Скоро до моря дойдем…

— Неужели?.. А как… — я вдруг ослабел и не могу произнести ни слова. Но Степанов понимает меня, он пожимает мне руку и говорит:

— Третьего дня мы вас приняли в кандидаты партии. Поздравляю, товарищ Мындру!

Теплая волна разливается по моему телу. Я протягиваю руки к Степанову, хочу обнять его. Мне кажется, что я вижу перед собой всех товарищей по батальону.

…Но лицо майора вдруг исчезает. Вокруг разливается желтый свет. Я проваливаюсь в яму вместе со своею постелью.

Вот в каких обстоятельствах я связал себя с партией. После ранения я еще два года провоевал, потом был в оккупационных войсках в Германии, потом в Москве институт кончал. А что сделал я здесь, в селе? Две лекции в клубе прочел, да статейку в газету написал. Несложное это дело, заметку настрочить. Критиковать-то всякий может! Нет, надо по-настоящему взяться за дело! Школа, колхоз… Работы для коммуниста непочатый край!..

На партийном учете я состою в МТС. В селе, кроме меня, нет ни одного члена партии. Только два кандидата: шофер Андриеску, хороший молодой парень, и председатель сельсовета Бурлаку, который политически хуже подготовлен, чем Андриеску, но человек, судя по всему, очень честный и работяга. Даже с ними, с коммунистами, я, пожалуй, как следует еще не связался, не знаю их. Но ведь они лучше меня знакомы с местными условиями. Почему они не привлекают меня к общественной работе? Впрочем найти для себя оправдание всегда нетрудно. Я прекрасно знаю, что ждать нечего. Нужно самому проявить инициативу. За что же мне взяться? Вот тебе и на! Я не узнаю себя. В институте я все время мечтал скорее поехать в село, чтобы всеми силами помогать его переустройству. Действовать следует так, как учит партия: связаться поскорее с людьми, стараться облегчить их труд, руководить ими…

— Сходи домой, поешь и сейчас же возвращайся в школу, — говорю я Горце после уроков.

— Зачем?

— Потом узнаешь. Ты мне нужен.

— Степан Антонович…

Горця, как и тогда, смотрит на меня с недоверием. Неужели отчитывать будут? Он же ни в чем не провинился. А вдруг что-нибудь сочинили про него? Впрочем, может быть, все обойдется, как тогда: Степан Антонович предложит переплетать книги или еще что-то в этом роде.

— А если Аника придет домой и меня не застанет?

— Оставь ей записку, что ты ушел ко мне.

Не проходит и часа, как Горця уже стучится в дверь учительской, где я жду его. Входит, останавливается у порога и мнет шапку в руках. Он всегда, на всякий случай, готов к обороне, даже когда не чувствует себя виноватым!

— Пойдешь со мной в бригаду в Царалунгу?

— В бригаду? — удивляется Горця. — А что я там буду делать?

— Мы выпустим полевую газету. Ты умеешь рисовать, так вот, может понадобиться карикатура.

У Горци от радости розовеют щеки. Еще бы не пойти. Ведь ни одному школьнику не поручалось такое серьезное дело! Вместе со Степаном Антоновичем пойти в бригаду и выпустить там газету! Завтра все село будет об этом знать. Вот позавидуют товарищи! А что Филипаш скажет? Он себя умнее всех считает.

— Вы только, Степан Антонович, объясните мне, что нужно рисовать, — волнуясь, говорит Горця, — а то не осрамиться бы. Вы же видели, как я рисую карикатуры…

Мы берем с собой все необходимое и отправляемся в Царалунгу. Погода стоит ясная, ласково пригревает осеннее солнце. Село остается справа. Вот потянулись виноградники, тяжелые кисти почти касаются земли. Девушки нагружают машины корзинами с виноградом и поют: «Всходит вечером луна»… До Царалунги уже недалеко. Я внимательно смотрю, нет ли среди девушек Аники. Но что ей тут делать? Ведь она работает на свиноферме!

Горця, очень серьезный, шагает рядом со мной и ни на минуту не умолкает. То рассказывает что-то, то спрашивает, — и все такие вопросы задает, которыми и взрослым не грех поинтересоваться.

— Степан Антонович, а сколько времени нужно еще корейцам, чтобы сбросить в море американцев? Степан Антонович, а из чего атомные бомбы делают? Степан Антонович, а сколько лошадиных сил у «победы»?

Приближаемся к Трем холмикам. Когда мы поднимаемся на один из них, Горця солидно объясняет мне:

— Отсюда начинается Царалунга.

А, так это здесь все должно быть распахано!

Царалунга — ровная местность с глубокой лощиной посредине. Впереди, далеко-далеко, видна крутая гора, будто посыпанная белым песком. На одном конце лощины колхозники пашут лошадьми, и плуги оставляют в земле глубокие борозды. На другом конце слышен гул тракторов.

Шагая по засохшим стеблям подсолнуха, мы с Горцей подходим к будке трактористов, но там никого не оказывается…

Перебираемся через овраг с обрывистыми берегами на другую сторону лощины.

На стерне, недалеко от лощины, стоят люди. Видно, как один из них резко жестикулирует.

— Это дядя Оня, — говорит мне Горця доверительно. — Он бригадир.

— Его дети ходят в школу?

— Нет. У него только один сын. Он уже большой. В Кишиневе на агронома учится.

Мы подходим к бригадиру, который в это время отчитывает колхозника:

— Говоришь ему, говоришь, а он все наоборот делает! Ну кто же так пашет? Да это просто насмешка, право слово! И когда только я научу тебя, Андроник!

Андроник! Да ведь это тот самый колхозник, с рыжеватой, растрепанной бородой, которого я видел у комбайна, когда гулял с Владимиром Ивановичем.

— Ты тоже хорош!.. — обращается Оня уже к другому.

Я спрашиваю одного из колхозников, что случилось.

И тот тихо рассказывает мне: Андроник Ника вступил в колхоз только этой весной. А то он оставался одним из трех в селе единоличников. Вышло так, что и он и его телега попали во вторую бригаду. Лошади же ему достались чужие. А на его, Андроника, лошадях работает Арион Лакмаре. Сегодня утром Арион ушел к трактористам, а Андроник тем временем поменял лошадей. Вот он и пашет на них только для виду, свою скотину жалеет.

— Может, мы его в газету поместим? — спрашивает меня Горця.

— Можно и в газету. Подумай об этом.

Оня Патриники кончает разговор с Андроником и подходит к нам.

— Айда в шалаш! Арбузом угощу.

Горця нарочно немного отстает от нас. А вдруг бригадир хочет со мной поговорить, чтобы никто не слышал.

— Здоровую вы задали Штефэнукэ трепку в газете. — говорит Оня. — Ты сначала у колхозников спроси, хотят ли они держать твою свинью на колхозной ферме… Хозяин!.. — Густые черные брови Они хмурятся.

— Степан Антонович, а где же мальчонка, с которым вы пришли? Он ваш ученик?

— Да, — отвечаю я, — он поможет нам выпустить газету. Горця умеет хорошо рисовать.

Оня оглядывается:

— Вон он, постреленок, стоит с карандашом в руке. Уже рисует что-то, право слово…

Оня Патриники зовет Горцю:

— Эй, паренек, иди арбуз есть!

Горця не заставляет себя долго просить. И не только потому, что ему хочется арбуза, это у него и дома есть. Тут другое: шуточное ли дело — сидеть в шалаше и есть арбуз вместе с бригадиром и учителем! Горця приближается к нам медленно, с достоинством.

— Степан Антонович! В бригаде происходят и другие безобразия. Наша газета должна помочь товарищу Патриники, — рассудительно говорит мальчик.

Но бригадир, занятый своими мыслями, не слушает его.

— И все-таки Штефэнукэ способен управлять большим хозяйством, право слово… Недаром мы за него голосовали. В позапрошлом году был председателем Арсений Мыцэ. Человек как-будто неплохой. Громкого слова не скажет, чужого не тронет. Но что толку, когда тут у него пусто. (Оня прикладывает указательный палец к правому виску). На трудодни при нем копейки получали, хлеб — граммами. А вот взялся за дело Штефэнукэ, и сразу по-другому пошло, право слово! Вон долина, Валя Туркулуй, называется. Около сорока гектаров. Раньше на ней, бывало, коровы паслись. А Штефэнукэ сказал: «Коров мы и силосом обеспечим, а здесь капусту посадим, помидоры, перец…» И какой осенью урожай собрали с этой долины! Месяц машинами возили на базар, даже в Кишинев. Плата за трудодень сразу увеличилась на четыре рубля. А хлеб какой уродился! Потому что все делали, как агроном говорил. А фермы!.. Нет, у Штефэнукэ голова работает! Но такой уж он человек, знаете: своя рубаха ближе к телу. Его надо на узде держать, нашего председателя. Да… и счетовода подобрал себе… Каким только ветром занесло его сюда, этого счетовода!

Оня разрезает второй арбуз, продолговатый, ярко-зеленый, с маленькими, желтыми семечками. Красная, словно кровь, мякоть тает во рту.

— Эй, паренек, кожуру не выбрасывай! Это для свиней наилучший корм, право слово! — обращается Оня Патриники к Горце и начинает рассказывать мне о счетоводе.

Саеджиу появился во Флоренах в 1945 году, сейчас же после освобождения Молдавии советскими войсками. Пришел он в село со всем своим хозяйством — гнедым конем, четырьмя овцами и годовалым поросенком. Здесь Саеджиу купил себе дом. Люди спрашивали его, откуда он. Рассказывал, что из района Каушан. Не везло, мол, ему там, в своем селе. То конь у него пропал, то, такое несчастье, дочка скончалась… А когда фронт проходил, то и дом его, якобы, сгорел. Вот и обосновался он во Флоренах. Может, на новом месте будет больше удачи.

Саеджиу дали земли, из той, что отняли у кулаков. Он женился на свояченице Андроника Ники и начал хозяйствовать. Человек — как человек словно, только не разберешь его что-то. То молчалив уж очень — слова из него не вытянешь, то вдруг разговорчивость на него найдет такая, что все только дивятся. Но ведь это небольшой грех. Зато он, Саеджиу, с самого начала стал убеждать всех: давайте устроим колхоз. И на собраниях об этом твердил, и когда случайно с кем-нибудь встречался, и когда в районе бывал. Только и слышишь от него: колхоз, да колхоз!

В 1947 году в селе был организован первый колхоз. Тогда-то Саеджиу и выплыл на поверхность: «могу быть счетоводом».

— Нельзя сказать, что он плохо работает, — заканчивает Оня свой рассказ. — И все-таки не по нутру мне этот человек.

Но почему же? Оня пожимает плечами: не по нутру — и все тут.

Начинает смеркаться. Медленно поднимается полная бледная луна. В лиловом тумане сумерек слабо мерцают звезды. У одного из шалашей из большого чугуна валит пар. Здесь собираются колхозники, трактористы. Вот мимо проходит девушка в комбинезоне. Она поет песню, и ее сильный голос наполняет собой долину. Хотя слова доходят до меня не совсем отчетливо, я все-таки улавливаю, что в песне поется о парне с волосами, черными, как вороново крыло, который победил дракона Гитлера. Витязь вернулся домой, колхоз прославляет его, и теперь он выбирает себе невесту.

Уже больше часа работаем мы с Горцей над газетой. Материала хоть отбавляй. У каждого колхозника, у каждого тракториста есть, что порассказать. Некоторые даже сами написали заметки. Остается только отредактировать их. Горця рисует. Я читаю собравшимся очерк из «Правды» о Куйбышевской ГЭС. В этом очерке рассказывается о строительстве станции и описывается, как она будет выглядеть через пять лет. Перед нашими глазами возникают города, утопающие в электрическом свете. Бескрайние, насыщенные влагой поля. Море склонившихся до земли тяжелых золотистых колосьев…

— Вот бы и у нас такое сделать, право слово!.. — вслух мечтает Оня Патриники. — У нас, во Флоренах.

— Ха-ха, — смеется Андроник Ника. — На нашем Реутушке?

— А что, думаешь, нельзя? — возражают ему несколько голосов.

Горця приносит нашу полевую газету и прикрепляет ее к дереву около шалаша. Все бросаются к ней. Большая карикатура в центре и несколько заметок, написанных карандашом, неровным, детским почерком.

Митря Пасэре, пожилой человек с коротко остриженной бородой, читает выведенный крупными буквами заголовок: «Паши так, как пашет дядя Митря!» Усмехнувшись в бороду, он смущенно и недовольно отходит: не для того, мол, хорошо работаю, чтобы меня в газете похвалили.

Карикатура, нарисованная Гордей, очень наивна. На ней изображен человек с большим носом, похожим па грушу. Он держится за хвост лошади, а изо рта у него трубочкой вылетают вздохи: ох, ох, ох!

Андроник Ника сразу узнал себя и очень рассердился на художника.

— Ишь ты, новые порядки завелись: яйца курицу учат! Мал еще больно, молоко на губах не обсохло! — возмущается он.

— А ты присмотрись получше, Андроник, зеркало тебе уж и не нужно, — смеются колхозники. — Что, брат, кусается критика?

Уже совсем стемнело. Колхозники и трактористы молча ужинают за длинными столами. Мы с Оней стоим в стороне и разговариваем о его бригаде.

— Земля у нас в Царалунге черная, жирная, но ведь почти каждый год засухи, — жалуется Оня. — Дожди, словно нарочно, обходят ее. Иногда только чуть-чуть поморосит. А в это же время в других местах, почти рядом, такая грязь, что колеса до ступиц увязают.

— Приятного аппетита! — раздается голос за моей спиной.

Это Иванов, начальник политотдела МТС. А я и не заметил, когда он здесь появился. Многие встают из-за стола, окружают его.

— Товарищ Иванов!

— Тимофей Андреевич приехал!

— Ужинайте, ужинайте, товарищи! А вы почему не садитесь за стол, Степан Антонович? Заговорились с Патриники? Чей это мальчик? — смотрит он на Горцю.

Я рассказываю ему, зачем привел сюда своего ученика. Газета нравится Иванову.

— Вот это хорошо. Критиковать надо побольше. Но для тебя, мальчуган, главное дело это все-таки — школа.

С приходом начальника политотдела все оживляются, как это обычно бывает, когда появляется уважаемый и любимый человек. Даже про усталость в его присутствии забываешь. Если ты закусываешь, тебе обязательно хочется и его угостить. Когда он встает, и тебе уж как будто сидеть незачем. А случись у тебя неприятность, от его доброго слова тебе сразу становится легче.

Колхозники почти силой усаживают Иванова за стол, наливают ему борща. Каждому хочется о чем-нибудь спросить его или же что-то рассказать. Со всех сторон раздается: «товарищ Иванов», «Тимофей Андреевич!»

— Моя дочка работает учительницей, в Кишиневе. Пишет, что выходит замуж за аспиранта. Что это такое — аспирант, товарищ Иванов?

— Почему в газетах иногда пишут «Народно-демократическая республика», а иногда «Народная республика»? Какая здесь разница?

— Эй, потише вы! Знаете, почему нам до сих пор не сказали, сколько мы получаем трудодней? Злые языки говорят, что счетовод изменил жене. А она узнала об этом и всыпала ему перцу. Теперь бедняга и на люди показаться не может.

Иванов всем отвечает, весело шутит, вытирая пот с лысины, и с аппетитом ест.

Уже совсем стемнело. Черные тучи обложили небо, закрывая луну и звезды. На противоположном склоне, по ту сторону долины, светятся огни тракторов, к нам доносится их глухой рокот. Немного повыше шалаша Горця печет на углях не угасшего еще костра кукурузу. Мы остаемся вчетвером: Иванов, Оня Патриники, Штефэнукэ и я. Председатель только что пришел.

Иванов обеспокоен: через пять дней осенняя пахота должна быть закончена. А колхозу, по его нынешним темпам, хватит работы минимум дней на восемь. Кто же в этом виноват? Трактористы вспахивают гораздо больше, чем полагается по норме. А вот на лошадях в колхозе мало пашут. Почему работает только десять пар?

Штефэнукэ медлит с ответом. Да, вина, конечно, его. Он этого не отрицает. У него есть слабость: он не может отказать, когда его о чем-нибудь просят. Один берет телегу и отправляется в город на базар, другой выпрашивает лошадь для работы дома, на своем участке.

— Сколько раз я говорил тебе. — выговаривает ему Иванов. — Озимь — прежде всего, а потом и о другом можно подумать.

— Мы закончим во время, Тимофей Андреевич, даю честное слово. Я понимаю, что так нельзя. С завтрашнего дня сюда все силы будут брошены.

— Закончим, — поддерживает Оня председателя. — Право слово, незачем беспокоиться. Бригада моя сегодня твердо решила: все выполним к сроку.

— Разве когда-нибудь бывало, чтобы наш колхоз отставал? — спрашивает Штефэнукэ.

Иванов достает папиросу. Зажженная спичка освещает его лицо, и я замечаю, что он повеселел.

— Я верю тебе, — говорит начальник политотдела, положив руку на плечо Штефэнукэ.

Домой мы едем с Ивановым в его машине. Горцю усаживаем рядом с шофером, сами садимся на заднее сиденье. Иванов приглашает ехать с нами и Штефэнукэ, но тот поднимает руки, словно обороняясь:

— Что вы! Разве я могу в эту ночь не быть в поле вместе со всеми!

Разговаривая с Ивановым, Штефэнукэ ни разу не взглядывает на меня. Сердится! Я вспоминаю, какой у председателя колхоза был усталый вид, когда он пришел сюда. И теперь он еще остается на всю ночь! Правильно ли я сделал, что обрушился на него в газете?.. Но у меня снова всплывает в памяти его пятнистая свинья, подрывающая своим рылом стены колхозной фермы. Нет, я поступил правильно.

— Не думайте, что в вашей заметке все справедливо, — говорит мне по дороге Иванов.

Политотдел проверил, и оказалось, что на корм для свиньи Штефэнукэ колхоз удерживает из его трудодней. Но и это нежелательно. Почему все-таки председатель считал возможным держать свою свинью на свиноферме? Другие ведь не держат. Иванов находит, что, в общем, моя заметка полезна.

Но разве это все, что я могу сделать для колхоза? Нет, начальник политотдела мною недоволен. Почему школа в стороне от жизни села? И, конечно, общественную работу школы должен бы возглавлять не беспартийный Андрей Михайлович, а я — коммунист!

Иванов понимает, что я впервые сталкиваюсь с практической работой в селе. Но прошло достаточно времени, можно было бы уже освоиться. Здесь, частично, и его вина. Впредь он постарается это учесть. Но я не должен ждать, пока придет начальник политотдела, возьмет меня за ручку и покажет, что делать.

Иванов говорит горячо. Я ничего не могу возразить ему: он совершенно прав. Я беседовал с ним только один раз, когда вставал на партийный учет. Но он меня помнит и следит за моей работой.