Во Флоренах

Где мальчик?

Это «когда-нибудь» наступает довольно быстро. Кончился второй урок. У меня свободный час. У Марии Ауреловны тоже.

— Честное слово, Степан Антонович, вы первый, кому я рассказываю свою историю, потому что считаю вас другом. Мне больше не с кем поделиться!

Дочь средней руки фабриканта, Мария жила с родителями в Яссах, училась в гимназии. Она была веселой, беззаботной девушкой. Когда ей минуло восемнадцать лет, умерла мать. Спустя некоторое время отец женился на своей бывшей секретарше, ровеснице Марии. Новобрачные уехали в свадебное путешествие: Париж, Лондон, Рим, Мадрид… И отовсюду на имя директора фабрики летели телеграммы: денег, денег, денег…

Отец Марии обанкротился. Чтобы спасти свое положение и воскресить фабрику, ему оставался один выход: выдать Марию замуж за богача. И тут подвернулся старый вдовец, крупный фабрикант из Бухареста. Но Мария наотрез отказалась выйти за него, и мачеха превратила ее жизнь в настоящий ад. Девушка ушла из дома, не взяв с собой ничего: ни вещей, ни денег. Какой-то родственник нашел для нее место продавщицы в мануфактурном магазине. Но вскоре хозяин начал преследовать ее своими домогательствами, и Мария вынуждена была уйти с работы. Она впала в отчаяние, видя перед собою только две дороги: умереть с голоду или продать себя.

И тогда на ее пути появился Андрей Сэкултец, красивый и беззаботный молодой человек. Полюбила она его? Может быть. Во всяком случае, ей так казалось. Когда освободили Бессарабию, Сэкултец предложил Марии поехать Вхместе с ним в Россию, чтобы там пожениться.

Они прибыли в Бельцы. Мария поступила на работу в школу — учительницей французского языка. Она вышла замуж за Сэкултеца. Возможно, что любовь здесь занимала не главное место, но Мария была обязана Андрею своей новой жизнью.

И вот началась война.

Они эвакуировались в Челябинск.

Сэкултец поступил работать на военный завод. Мария преподавала французский язык в семилетней школе. В начале войны, когда фашисты наступали, Мария ужасно боялась, что вновь установятся те порядки, от которых ей так недавно удалось избавиться.

Нет, враг должен быть остановлен. Ей так хотелось пойти на фронт! Мало ли женщин в армии… Мария пошла в военкомат, заполнила анкету. Через три дня она получила ответ: пусть остается здесь и продолжает честно делать свое дело. Этим самым она поможет фронту.

Мария очень расстроилась, а Андрей только посмеивался.

— А ты? Почему ты не идешь на фронт? — раз спросила она его.

— Милая, вооружение нам необходимо. Кто будет работать в тылу, если все наденут шинели? Видишь, завод дал мне бронь. А я всей душой хотел бы воевать.

Мария чувствовала неискренность в словах мужа. Ведь он ни разу не заявлял о своем желании пойти на фронт! Она, конечно, понимала, что победа куется и в тылу. Но уж во всяком случае не французским языком, который она преподает в школе. Вечерами Мария была свободна и могла по нескольку часов работать в военном госпитале — ухаживать за ранеными. И вот она начала уходить каждый вечер в госпиталь, чем Андрей был очень недоволен.

— Ты о раненых заботишься больше, чем обо мне. Я работаю день и ночь, а прихожу домой — обед согреть некому…

Душою Мария тогда совсем отошла от мужа. Одна только радость была у нее: письма с фронта, в которых бывшие раненые выражали свою признательность ухаживавшей за ними сестре Марии…

Когда Советская Армия громила гитлеровские полчища уже за Карпатами, Сэкултецы возвратились в Молдавию. Андрея направили работать директором школы во Флоренах, Марию учительницей.

— Вот и все. О дальнейшем вам нечего рассказывать. Я надеялась, что ребенок сблизит нас, — вздыхает Мария Ауреловна. — Но Андрей совсем не любит нашу девочку. Дело в том, что на всем белом свете он любит только одного человека — самого себя.

Мария Ауреловна молчит. Лицо у нее грустное, на глазах блестят слезы.

— Не знаю, правильно ли вы меня поняли, Степан Антонович. Может быть, вам кажется странным, что я так говорю о своем муже… — После маленькой паузы она добавляет: — Но я ведь никому, кроме вас, не рассказывала этого.

— И кто бы мог такое подумать про Степана Антоновича!

— Нашел, к кому придраться…

Я пришел в клубную библиотеку обменять книги и тут случайно услышал эти весьма удивившие меня слова.

Отворяю дверь в читальный зал, и сразу становится тихо. Здесь собралось довольно много народу. Некоторых я знаю.

— Добрый вечер!

Только два-три голоса отзываются на мое приветствие, и то сквозь зубы. Я в недоумении. В ушах стоит: «Кто бы мог подумать такое про Степана Антоновича!»

— Вы Андрея Михайловича ищете? — спрашивает меня незнакомый пожилой человек. — Он недавно был здесь и ушел.

Ясно, что меня выпроваживают.

Я беру у библиотекаря книгу и ухожу. За спиной слышу шопот. Чей-то приглушенный голос говорит:

— Т-с-с… Тише…

Что все это значит?

Рядом с читальным залом находится комсомольская комната. Там я застаю Андриеску. Он встречает меня необыкновенно холодно.

Несколько дней тому назад после лекции в партийной школе Андриеску сказал мне, что хочет организовать кружок шоферов из двенадцати подростков. Было бы хорошо ввести в программу занятий кружка и несколько общеобразовательных предметов. Когда и где мы можем встретиться, чтобы посоветоваться? И вот сейчас я ничем не занят, могу потолковать с Андриеску.

— Ну, как обстоит дело с кружком шоферов? — спрашиваю я его.

Андриеску бросает на меня какой-то странный взгляд и неохотно отвечает:

— Не к спеху, Степан Антонович, как-нибудь в другой раз.

Да, повидимому, это все то же. Дело серьезное. Но Андриеску — коммунист. Почему бы ему не говорить со мной прямо? Но спрашивать я не стану. Никакой вины я за собой не чувствую.

После обеда иду в кооператив купить себе хлеб и масло. По дороге меня окликает Мария Ауреловна.

— Степан Антонович, я очень ценю в людях искренность. Скажите, неужели это правда, что о вас говорят? Будто Санду…

— Санду? Постойте, он второй день не приходит в школу…

— И это все?! — Мария Ауреловна пристально смотрит на меня. — Вы делаете вид или в самом деле ничего не знаете? Уже два дня, как он сбежал из дому!..

Я останавливаюсь, как вкопанный.

И мгновенно вспоминаю, что произошло… Как-то на перемене Филипаш говорит мне:

— Степан Антонович, мы на совете отряда решили инсценировать повесть Катаева «Сын полка».

— Очень хорошо.

— Я думаю, что для роли Вани больше всех подходит Санду. А Марина говорит, что Горця. Какова ваша точка зрения, Степан Антонович?

— Что? Что ты сказал?

— Как вы думаете, Степан Антонович? — поправляет себя Филипаш.

— Вот так, милый, и говори. Когда я, наконец, приучу тебя выражаться просто! А с мнением твоим я согласен. Санду больше подходит для роли Вани, чем Горця.

Филипаш просит меня присутствовать на репетициях. Ну хотя бы на первой. Само собой разумеется, что драматическим кружком будет руководить Михаил Яковлевич. А он, Филипаш, будет ему помогать. Но добрый совет Степана Антоновича был бы тоже кстати.

— Хорошо. Я приду.

Санду отказывается играть. Не потому, что не хочет. Вижу, что мальчик просто боится мачехи. Ему ведь придется поздно приходить домой. Я стараюсь повлиять на Санду. Чего ты боишься, говорю я ему. Ты такой же ученик, как все. Ока не имеет права запретить тебе.

И мальчик остается. Роль ему нравится и идет у него хорошо. Он становится живее, веселее, непосредственнее.

После репетиции я задерживаю его.

— Как дела дома?

— Все так же, — отвечает он. И лицо его снова Принимает хмурое выражение. Ничего не изменилось. Только в школу ему не запрещают ходить. А с занятиями все в порядке? — продолжаю я расспрашивать его. Как он успевает по географии, естествознанию? Неважно, — признается Санду. Вот если бы у него было время, если бы дома разрешали заниматься…

И вдруг мальчик спохватывается.

— Ой, уже темнеет. Мама прибьет меня… — На лице у него испуг. — Спокойной ночи, Степан Антонович!

Вот и все.

— Вот и все… — повторяет за мной Мария Ауреловна. — А знаете ли вы. какой слух распространился в селе? Говорят, что вы его били в тот вечер — за то, что он плохо учится. Будто для этой цели вы и задержали мальчика в школе.

— Я его бил?! И вы поверили этому, Мария Ауреловна?!

Она отвечает не сразу.

— Нет, разумеется, не поверила. Но все-таки доля вины ложится и на вас.

Мария Ауреловна серьезно обвиняет меня. Я ведь знал, каково приходится мальчику дома. Зачем же я вовлек его в драматический кружок? И если я обязался заботиться о нем, так надо было действительно заботиться. Она, конечно, уверена, что я не способен ударить ребенка. Но слухи остаются слухами. Все село говорит. Страдает авторитет школы, педагогов.

Да, Мария Ауреловна права. Два дня подряд Санду не приходит в школу, а я даже не интересуюсь, что с ним. Но где же все-таки мальчик? Куда он скрылся?

Андрей Михайлович очень взволнован: а что, если с мальчиком случилось несчастье? Хорошенькое будет дело! Вот и выходит, что прав был он, Андрей Михайлович. Разве он не предупреждал меня, что не надо брать на себя ответственность! Если видишь, дело не совсем чисто, всегда лучше остаться в стороне. Теперь вот придираться будут. И не только к Степану Антоновичу. И с него будут спрашивать, с Андрея Михайловича. Ведь он директор!

Так вот что его волнует. А я, грешным делом, думал, что он беспокоится о Санду.

Приходит человек из сельсовета.

— Андрей Михайлович, вас к телефону. Только скорее. Из Кишинева.

Андрей Михайлович возвращается быстро, бледный и расстроенный. Шутка ли, сам министр просвещения республики разговаривал с ним. Спрашивал о Санду. Откуда это уже стало известно министру? Да из нашего села ему звонили, говорит. Кто бы мог это сделать? — удивляется Андрей Михайлович. — И такого ему наговорили! Особенно про вас, Степан Антонович! Что-то будет! Что будет! Министр распорядился, чтобы милиция искала Санду.

Ночью я никак не могу уснуть. Санду… Я взял на себя заботу о мальчике и вот… Кто знает, что с ним случилось! Да, во всем виноват я один. Может, и в самом деле надо было послушаться директора! «Видишь, дело нечисто, не суйся…» Нет, не могу так поступать, как Андрей Михайлович. Не могу и не хочу. А, не хочешь, так отвечай теперь за Санду. Но ведь я ему только добра желал. А вышло все боком.

Забываюсь я только под утро. И снится мне странный сон. Я стою на берегу широкой реки. Из воды выходит Степанов, мой фронтовой командир. Он кладет мне руку на плечо и с грустным укором говорит: «Эх, ты, гвардеец!»

Просыпаюсь. Уже поздно. Надо идти в школу. Сажусь бриться. Вижу в зеркале осунувшееся лицо, синие круги под глазами.

Я вхожу в учительскую, и все моментально замолкают. Без сомнения, они говорили о Санду. Осуждали меня. А теперь все хмуро молчат. Один Михаил Яковлевич не утратил хорошего расположения духа и пытается шутить. Саида Богдановна встречает меня недоброй усмешкой: а-а, и тебе досталось, так и следует, не будь умнее всех.

Звонок возвещает начало третьего урока. Владимир Иванович задерживает меня, взяв под руку, и, когда все выходят из учительской, говорит:

— Вы очень плохо выглядите, Степан Антонович!..

Старый учитель смотрит на меня с искренним участием, и я не выдерживаю.

— Если б вы знали, как мне тяжело, Владимир Иванович, — вырывается у меня.

— С формальной точки зрения вас ни в чем нельзя обвинить, Степан Антонович. Но я понимаю, что вас тяготит моральная ответственность за судьбу мальчика. И все-таки не расстраивайтесь так, — тут же добавляет он. — Это у вас первая неудача. А сколько у меня их было!.. Не надо терять бодрости духа. Это главное! А теперь — по классам! Мы опаздываем.

Владимир Иванович направляется к двери, я за ним. Мне хочется его обнять. Только отец может так подбодрить и утешить.

И вот я в седьмом класе. Место Санду пустует. Где он? Жив ли хоть, по крайней мере? Нет, нет! Как может такое придти в голову! Дети спокойно сидят, ждут. Я объясняю им новый урок, но часто теряю нить, путаюсь. Только бы они не заметили, в каком я состоянии!

После занятий брожу один по селу. Дома мне не сидится. Моя комната кажется мне узкой и душной.

Вон там, на горке, жил Санду. Где же он теперь? Проклятая Кланца…

Но куда я иду? Вот уже окраина села. А за лощиной свиноферма. Там работает Аника. Аника… Чувствую, что сердце забилось сильней. Вот тебе, Аника, я бы все рассказал. Ты бы меня поняла. Ты ведь знаешь, я желал мальчику только добра. Хотел втянуть его в общественную жизнь школы, чтобы отвлечь от домашних невзгод. Кто же мог знать, что Кланца станет за это еще больше издеваться над ним. Ты говоришь, Аника, что я должен был лучше знать его мачеху? Да, это моя ошибка. Согласен. Но ведь я именно и хотел приучить ее к мысли, что мальчик не раб ей, что и он имеет право на детские радости. Ты говоришь, важно не то, что хотел, а что вышло. Это правильно, и я наказан по заслугам.

Но что мне теперь делать?

Я останавливаюсь. Зачем я иду к Анике? Излить свою тоску? Но какое ей дело до меня и до моей тоски? Назад, домой.

Уже заходит солнце. Справа, недалеко от дороги, гудит трактор. Люди возвращаются с поля. Многие опережают меня, поют…