Во Флоренах

Красный галстук

Серебряные цветы льда покрыли стекла. За окном кружит бешеная метель.

Работа на Рукаве осталась незаконченной. Правда, уже немного, но чистить котловину еще надо. Да что можно сейчас делать? Все замерзло. Когда мы снова займемся электрической станцией? Весной? Тогда нужно будет пахать и сеять. Но ведь о нашей станции думаем не только мы, здесь в селе. Есть еще кому о ней позаботиться.

За окном раздается оглушительный шум мотора. Я вскакиваю из-за стола, за которым проверял тетради. Неужели?..

Хватаю пальто, шапку, выбегаю во двор. С Плешкул чел Маре, обращенной к селу, спускается огромная машина.

Невдалеке, по ту сторону речки, находится кооператив. Собравшиеся возле него крестьяне тоже смотрят в сторону Плешкул чел Маре. Я вижу, как от толпы отделяются группы людей и направляются туда, откуда доносится шум мотора.

Выхожу со школьного двора и перепрыгиваю через канаву у плетня деда Ефтима. Заснеженная тропинка выводит меня на дорогу. У подошвы горы собралось уже много народу. Лица у всех напряженные, взоры обращены к приближающейся машине.

Меня охватывает чувство, которое мне довелось испытать только раз в жизни. Это было на фронте, недалеко от Новороссийска, когда мой взвод оказался окруженным немцами.

Мы держимся уже третий день, а враг все нажимает. Несколько наших бойцов убиты, много раненых. Но у нас есть еще патроны, и мы не сдадимся. Когда кончатся патроны, возьмемся за штыки. И вдруг оглушительный шум. Идут танки. Наши! Они уничтожают все вокруг, прокладывая себе путь через фашистские ряды!..

Подобную радость я испытываю и теперь.

Машина спускается с горы, и мотор выключается. Из машины выходит паренек в комбинезоне.

— Здравствуйте, товарищи! — громко приветствует он нас. — Его голубые глаза светятся добротой. — Здесь Флорены? Не заблудился?

— Нет! Верно попал, — отвечает толпа хором.

— Это и есть экскаватор? Вы в самом деле к нам приехали? — спрашивает одна женщина.

— К вам, к вам, к вашему Рукаву, — понимающе улыбается механик. — Канал будем рыть.

— А не зря это? — раздается голос из толпы. — Земля-то замерзла. До весны подождать бы.

— Земля замерзла? Тоже вздумали напугать! — Механик с любовью кладет руку на экскаватор. — Нам с «Васей» и чорт не страшен, не то что мороз.

К «Васе» привыкают в деревне быстро. Он без устали грохочет на котловине. Его мощный хобот, несмотря на мороз в четырнадцать градусов, зарывается глубоко в землю, потом поднимает огромные массы ее и опрокидывает поочередно в шесть грузовиков — четыре колхозных и два, присланных из МТС. На то, что мы до сих пор сделали всем селом, экскаватору потребовалось бы несколько дней. Теперь люди только выравнивают стены и дно ущелья.

Санду! Нашелся Саиду!

В школе вот уже два дня не перестают об этом говорить. Но где Санду находится и что с ним — никто толком не знает.

Мика Николаевна и Михаил Яковлевич не дают покоя директору: пусть он пойдет в районо и спросит там, где Санду. И обязательно, чтобы мальчик вернулся в село.

— А кто за ним смотреть будет? — отмахивается от них директор. — Мачеха, что ли? Эта свирепая баба? Наверно, ему лучше там, где он сейчас находится. Видите, в районе молчат, ничего не говорят. Значит, так и надо.

— Тем более, что без Санду кое-кому легче живется. Меньше хлопот, не правда ли? — язвительно вставляет Мария Ауреловна.

Директор пропускает эти слова мимо ушей.

Со мной Мария Ауреловна разговаривает определеннее:

— Как вы можете, Степан Антонович, оставаться столь равнодушным к судьбе ученика вашего класса?

Равнодушным… Но что мне делать? Не могу же я обойти Андрея Михайловича и стучаться во все двери районо: где Санду? Надо посоветоваться с Владимиром Ивановичем. История с Санду очень волнует его.

— Больше всех, Степан Антонович, — сказал он мне вчера, — виноват я. Как это я не подумал, что с мальчиком может случиться беда? После стольких лет работы в школе…

И теперь, когда я рассказываю о разговоре наших учителей с директором, лицо Владимира Ивановича омрачается.

— Я позвоню в район, если он не хочет.

Вечером Владимир Иванович приходит ко мне домой. Он в хорошем настроении. Рассказывает, что звонил заведующему районо, и тот нас не особенно винит. На пути педагога не все бывает гладко. Что касается Санду, то нам беспокоиться нечего. Сам министр занялся им. Он отправил в село Трий Извоаре, где находится теперь Санду, инспектора. Трий Извоаре? Это совсем недалеко, километрах в двадцати от Флорен.

— Можно, Степан Антонович?

Дверь отворяется, и в комнату входит Горця. Глаза у него блестят. Он бросает взгляд на Владимира Ивановича, потом на меня. Переминается с ноги на ногу. Мальчику, видно, очень хочется что-то сказать мне, но его смущает присутствие Владимира Ивановича.

— Говори, говори, — подбадриваю я его.

— Степан Антонович, а у нас Санду…

— Санду? Приехал?

Горця не успевает отвечать на вопросы, которыми мы с Владимиром Ивановичем осыпаем его. Санду приехал за справкой, что он учится в седьмом классе. Теперь он уже будет учиться не у нас, а в селе Трий Извоаре. Там у него дядя, брат покойной матери. У этого дяди и живет теперь Санду. Почему он во Флоренах остановился именно у Горци? Да потому, что они в родстве. Горця просит нас с Владимиром Ивановичем не говорить Санду, что он рассказал о его приезде. Санду на него рассердится.

— Идемте повидаемся с ним, — хватаю я Владимира Ивановича за руку. — Ведь столько пережил мальчик за это время!..

Завуч быстро поднимается со стула. Но тут, будто о чем-то вспомнив, останавливается в нерешительности. Он показывает глазами на стену, за которой живет Андрей Михайлович — не позвать ли и его? Я делаю отрицательный жест рукой.

— Здравствуй, Санду! Как живешь? — с искренней радостью приветствует мальчика Владимир Иванович. Он берет его за подбородок и заглядывает в глаза: — Вот так гость!

Хотя мальчик кажется усталым с дороги, нам сразу бросается в глаза, что он стал спокойнее и веселее. Волосы у него аккуратно подстрижены, на нем сатиновая рубашка, которой я никогда раньше не видел. В углу стоят совсем новенькие, блестящие сапожки. А мы-то здесь горевали: несчастный ребенок!

Аника подает на стол студень, белый хлеб, компот из сухих яблок.

— Может, выпьете с нами по стакану вина? — обращается она ко мне и к Владимиру Ивановичу.

— Неси, неси, нечего спрашивать, — отвечает за нас Горця, как мужчина, хозяин дома. Он вошел в комнату — немного позже нас и сделал удивленное лицо, будто не понимая, как мы сюда попали… Кто-кто, но уж он никак не мог сообщить нам о приезде беглеца!..

Мы закусываем и разговариваем с Санду. Что он собирается делать дальше? Учиться в Трий Извоаре? Но нехорошо менять школу в середине года. Лучше бы ему остаться здесь до лета.

— Я ему уже говорила, — вставляет Аника, — пусть живет у нас. Я послежу за ним, как за Горцей.

— Оставайся, Санду, — упрашивает Горця. — Будем вместе ходить в школу, вместе читать, играть…

Санду задумывается. Лицо у него мрачнеет. Он смотрит в сторону и качает головой: нет!

— Что, все Кланцы своей боишься? — стыдит его Горця. — Пусть только попробует.

— Ну, останься пока хоть на неделю, — предлагает Владимир Иванович. — Посмотришь, как будет. И решишь…

Санду не соглашается.

В комнату влетает Бурлаку. Откуда он узнал?

— Эх, паренек! — начинает он, забыв даже поздороваться. — Как же это так? Удрал из села и никому ни слова! А кто здесь председатель, а? Не сладко тебе живется, обижают тебя, приди ко мне! Что я ем, ел бы и ты. Для моей жены ты стал бы сыном! А не хочешь ко мне, пожалуйста, к Владимиру Ивановичу. Каждый был бы тебе рад.

— Да он и теперь не хочет оставаться в нашем селе… — обиженно говорит Горця.

Не хочет? — Бурлаку сердится, краснеет. — Этот мальчонка, видать, вздумал целое село выставить на посмешище! Нет, уж он, Бурлаку, того не допустит. К чему искать счастья где-то на стороне? Школу Сайду может и здесь кончить. Заботу о нем он, Бурлаку, берет на себя…

— Ах, дитя мое! Где же это ты пропадал, любимец мой, утеха матери?

Поднимаю голову — в дверях стоит Докица Кланц. Никто не заметил, как она вошла. Видно, она только что узнала о возвращении Санду.

— За что же это, птенчик мой, ты так меня опозорил! — причитает она. — Весь мир теперь надо мной смеется. Пойдем домой, радость моя, ты будешь жить, как у бога за пазухой. Вон отец ждет на дворе, не смеет даже войти.

Санду стоит, опустив глаза. По щекам текут слезы: ему жаль отца. Но Бурлаку понимает это по-своему. Он думает, что мальчику тяжело видеть мачеху, из-за которой он столько выстрадал. Бурлаку вскакивает из-за стола, как ошпаренный.

— Эх ты, Докица! Еще смеешь разговаривать! Уходи отсюда подобру-поздорову! Распелась!

Докица хочет что-то возразить, но, махнув рукой, поворачивается и выходит из комнаты. Санду весь дрожит. Аника молча гладит его по волосам.

Мы сидим еще некоторое время. Перед уходом я спрашиваю Санду:

— Придешь завтра в школу?

— Приду.

И Санду приходит. Он сидит за одной партой с Горцей. Мальчик спокоен, внимательно слушает объяснения учителей, как и все дети. Во время перемены ребята окружают его. Санду охотно разговаривает со всеми, играет. Я надеюсь, что он от нас никуда больше не уйдет.

Сегодня у меня первый открытый урок в седьмом классе. Входят восемь учителей Ребята смотрят на них с удивлением: что это означает?

После занятий мы собираемся в учительской. Андрей Михайлович призывает учителей высказываться откровенно.

— Мы прослушали урок нашего коллеги Степана Антоновича. Давайте обсудим все, как оно есть — что хорошо и что плохо. Этим мы поможем ему в работе.

— И чтоб каждый из нас извлек также урок для себя, — добавляет Владимир Иванович.

— А то как же! — язвит Андрей Михайлович. — Ведь совершенно необходимо, чтобы каждый из нас повторил в своей работе ошибки Степана Антоновича…

— Нужно проанализировать все удачное в уроке, — не уступает Владимир Иванович, — чтобы извлечь пользу для всех.

По этой внезапной перепалке между директором и завучем еще до начала обсуждения мне становится ясным, что они придерживаются противоположных мнений о моем уроке. И самую цель открытых уроков они, видно, представляют себе по-разному.

Цель открытых уроков — это улучшение работы учителей. Потому я считаю, что на таких уроках нужно показывать, главным образом, трудности преподавания и то, как они преодолеваются учителем. А трудности легче всего показать на слабых учениках. Вот я и вызвал к доске Варуню, Григораша и Петрику, тем более, что урок был посвящен повторению пройденного. Все это посредственные ученики, с тройками. Ни одного отличника я не спрашивал.

Я видел, что хорошие ученики этим были недовольны. Их волновала честь класса. Степан Антонович, мол, выставляет класс в дурном свете, да еще перед всеми учителями.

Горця все время беспокойно ерзал на парте и поднимал руку выше головы, когда вызванный к доске ученик путался в ответе. Филипашу Цуркану тоже не сиделось. Он делал мне знаки, указывая пальцем то на себя, то на других отличников: позвольте, мол, Степан Антонович, мы покажем свое знание русского языка. Марица Курекь даже встала без разрешения:

— Можно, я отвечу, Степан Антонович?

— Садись. Когда нужно будет, я тебя вызову.

И я продолжал спрашивать только самых отсталых учеников. Наводящими вопросами я старался облегчать им путь к правильному ответу. Может быть, здесь я в чем-то ошибался. Но вот Владимир Иванович, человек с большим педагогическим опытом, повидимому, находит и нечто положительное в моем уроке. Презрительный тон директора ему явно не по нутру.

Андрей Михайлович, однако, упорно держится своего:

— Нет, это образец плохого урока. Дети очень слабо подготовлены по русскому языку. Вот единственное, что я извлек из вашего урока, Степан Антонович.

Не один Андрей Михайлович недоволен. Вот и Мика Николаевна разочарована. Она не ожидала, что класс покажет такой невысокий уровень знаний.

Дискуссия вое больше разгорается. Последним берет слово Владимир Иванович. Ему ясно, почему некоторым товарищам не понравился урок. Они ждали, что Степан Антонович продемонстрирует высокую успеваемость по русскому языку, тем более, что ему ничего не стоило похвастать хорошими знаниями своих учеников. Но было бы неправильно, если бы он пошел по этому пути. Владимир Иванович не раз присутствовал на уроках Степана Антоновича и может с чистой совестью заявить, что по русскому языку класс в целом успевает хорошо. Учитель поставил другую цель: показать свой метод преподавания, педагогический процесс. И с этим он отлично справился.

— Но и я, признаться, не понимаю, — поворачивается ко мне Владимир Иванович, — зачем это Степану Антоновичу понадобилось вызывать только слабых учеников. Он словно одного страшился, как бы, упаси бог, не произошла ошибка и у доски не очутился ученик посильнее! Кому нужны такие крайности! В этом есть элемент формализма и это привело к искаженному представлению у некоторых присутствующих на уроке об уровне успеваемости класса. В нормальном классе успевающих учеников всегда больше, чем неуспевающих. Вот и надо было показывать педагогический процесс в обычной обстановке. Впрочем, если бы Степан Антонович, наоборот, спрашивал одних отличников, он проявил бы формализм гораздо худшего свойства.

— Я понимаю вас, Владимир Иванович, — обиженно вставляет Андрей Михайлович. — Вы хотите сказать, что я, как директор школы, проповедую формализм самого худшего свойства.

— Выходит, что так, — говорит Мария Ауреловна.

— О, и ты уже стала великим педагогом! — бросает директор жене.

— Почему вы, Андрей Михайлович, так не терпите критики? — сердито поднимается Мика Николаевна. — Мне тоже не понравился урок Степана Антоновича. Но вот, после выступления Владимира Ивановича, я стала смотреть на дело несколько иначе. И мне кажется, что вы не правы.

У меня свободный вечер.

Я остаюсь дома. Какие у меня планы? Напишу в Москву, Андрею Поморцеву. В студенческие годы мы с ним так дружили! Непременно хочу этим летом с ним встретиться. Приглашу его в Молдавию. Пусть поест нашего винограду. Напишу письмо, а потом закончу читать «В далекой гавани».

Совсем неожиданно ко мне являются гости. И кто бы вы думали? Андроник Ника и его жена Докица Кланц. Они входят робко, останавливаются у дверей. Я приглашаю их в комнату. Придвигаю стулья: садитесь! Они благодарят. Андроник смущенно опускает глаза, а Докица просительно смотрит на меня.

Я вас понимаю, мои дорогие… Вам стыдно перед людьми. Санду… никто вам этого не простит. Раньше вы издевались над мальчиком, так что ему пришлось удрать из дому. А теперь вы хотите, чтобы он вернулся к вам. Ходите по деревне и всех просите: помогите, добрые люди, устройте как-нибудь, чтобы сын жил с нами. Но ваш сын не хочет у вас жить. У чужих он себя чувствует лучше. Мальчик стал неузнаваем с тех пор, как его приютила Аника.

Горця мне рассказал, что вчера родители навестили Санду. Дорогой наш мальчик, — упрашивали они его, — радость ты наша, вернись домой. На руках тебя носить будем. А что же Санду? Он даже не поднял глаз.

Андроник Ника с женой и у Андрея Михайловича уже были. Тот только плечами пожал: пожалуйста, берите его к себе, я не возражаю. Повлиять на Санду? Нет. Этого директор не может. Он в такие дела не вмешивается. Сами поссорились, сами и миритесь.

Ко мне они сейчас пришли, конечно, с тем же. Будут просить, чтобы я помог им избавиться от позора. Да, им стыдно. Раньше или позже Санду, конечно, вернется к ним. Все-таки родители. Но пусть это им не легко достанется, пусть еще помучаются.

— Ничем не могу вам помочь, — говорю я Андронику и Докице. Вы потеряли доверие ребенка. Постарайтесь сами убедить его, что вы будете ему настоящими отцом и матерью.

— Но как его уговорить? Научите, Степан Антонович!

Я обещаю им подумать об этом. И они уходят благодарные.

Завтра на сборе отряда седьмого класса Санду будут принимать в пионеры. Не стоит сейчас разговаривать с ним о возвращении к родителям. Подождем еще немного.

Сбор отряда происходит после шестого урока. Открывает его Филипаш Цуркан, председатель.

— Сегодня, ребята, — откашливается он, как солидный оратор, — нам нужно проанализировать… — Он смотрит на меня, краснеет и, подумав, поправляет себя, — нам нужно разобрать два вопроса. Первый — о том, что у нас, в седьмом классе, есть еще много учеников с тройками. Разве мы, пионеры-отличники, не можем им помочь?

Мне становится не по себе. Ведь еще месяц назад Филипаш предложил организовать помощь ученикам, получающим тройки. Я поговорил тогда с Владимиром Ивановичем, и мы оба об этом забыли. Переглядываюсь с завучем, также присутствующим на сборе. Он смущенно почесывает указательным пальцем бородку. Видно, тоже чувствует себя виноватым. Да, товарищ завуч, а мы еще директора упрекаем, что он недостаточно заботится о школе.

У нас, конечно, было много других дел: партийная школа, электростанция, история с Санду… Впрочем, всегда можно найти для себя оправдание, если ищешь его. Никак не реагировать на хорошую детскую инициативу, забыть о ней… Это уж просто непростительно для педагога.

И Михаил Яковлевич хорош! Только на днях сказал мне о сборе отряда. А о чем будут говорить на этом сборе — ни слова. Я, правда, и не спрашивал. Тем серьезнее моя вина. Какой из тебя классный руководитель, Степан Антонович, если ты даже не интересуешься, что будут обсуждать на сборе пионеры твоего класса! Мне просто стыдно перед Филипашем.

После Филипаша берет слово Горця. Он сидит рядом с Санду. Мальчики теперь неразлучны. Горця гордится тем, что Санду поселился именно у них, что из всей школы он выбрал его. Правда, они родственники. Но дело ведь не в этом.

Горця во всем опекает Санду. И теперь он говорит:

— Я, ребята, беру на себя Санду. Чтобы он кончил школу на четверки и пятерки.

— А как будет с Григорашем Штефэнукэ? Ведь ты с ним занимался, спрашиваю я.

— К Григорашу прикрепите меня, — поднимает руку Арсене Мошняг.

— А меня к Василикэ.

— Василикэ не нуждается в твоей помощи!

— Он и сам хорошо учится!

Председательствует на сборе Марица Курекь:

— Тише, ребята, — стучит она карандашом по столу. Не говорите все сразу! Даже записать не даете. Я беру на себя помочь Варуне. Но у меня есть еще одно предложение. Давайте помогать и ученикам пятого и шестого классов. А они пусть помогают младшим. Тогда вся наша школа будет хорошо учиться.

Это предложение горячо одобряет Владимир Иванович.

— Ты хорошо сказала, Марица, — говорит он, поднимаясь с места. Чудесная мысль! Седьмой класс, как самый старший, должен заботиться о всей школе. И мы, учителя, вам поможем. Мы будем давать указания отличникам, как им нужно заниматься со своими товарищами. — После некоторого раздумья Владимир Иванович делает энергичный жест обеими руками, как бы заканчивая этим свою мысль: — Мы организуем для отличников своего рода семинар.

Семинар? Это что-то новое. Мне нравится идея Владимира Ивановича. Он тут же объясняет детям, что подразумевает под этим словом. Пионеры воодушевлены обещанием завуча. Шутка ли, у них будет семинар, как у взрослых!

— Теперь мы должны принять в пионеры Санду Нику, — говорит Филипаш. — Иди сюда, Санду!

Санду подходит к столу. Становится лицом к собранию. Щеки у него порозовели от волнения, голубые глаза смотрят смущенно.

— Сколько тебе лет? — спрашивает его Арсене Мошняг, встав с места.

— Тринадцать, — тихо отвечает Санду, как бы стыдясь своего возраста. — Тринадцать лет и семь месяцев.

— Ого! — восклицает Арсене. — Такой большой — и в пионеры!.. Тебе уже в комсомол пора!

— В комсомол моложе четырнадцати не принимают, — разъясняет Филипаш серьезным, учительским тоном. — Мы еще все не доросли до комсомола. Для комсомола…

Но тут Горця срывается с места и, не прося слова, прерывает Филипаша.

— Большой, говоришь? — с возмущением набрасывается Горця на Арсене. — Санду виноват, что ли, что до сих пор не стал пионером? Была бы у тебя такая мачеха, как Кланца… Посмотрели бы тогда, какой ты умный! Принять Санду в пионеры, и все!

— Принять! Принять! — кричат ребята.

…Санду стоит лицом к притихшему собранию и говорит, громко и торжественно отчеканивая каждое слово:

— Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей, торжественно обещаю быть верным заветам Ленина, твердо стоять за дело нашей Коммунистической партии, за победу коммунизма. Обещаю жить и учиться так, чтобы стать достойным гражданином своей Советской Родины.

Михаил Яковлевич поднимает правую руку в салюте:

— Пионер! К борьбе за дело Ленина-Сталина будь готов!

— Всегда готов! — торжественно отвечает Санду.

Горця повязывает ему на шею красный галстук.

Мальчики снова садятся рядом за парту. Санда Богдановна сидит позади них. Она протягивает руку и гладит Санду по голове. На глазах у нее слезы.

А мне всегда казалось, что эта женщина черства по природе.