Во Флоренах

Не моя ли вина?

На дворе темно. Моросит мелкий теплый дождь. Пахнет васильками и спелой дыней.

Я один в моей маленькой комнатке, которую мне отвели в помещении школы. Окно открыто. Над столом висит электрическая лампа. Вокруг нее вьется и монотонно жужжит мотылек. Пью чай и читаю газету. На четвертой странице, в самом центре, большая карикатура: американец стрижет состарившегося британского льва с повисшими, как у осла, ушами. Под карикатурой написано: «В связи с падением фунта стерлингов».

Кто-то стучится в дверь.

— Войдите!

Входит Андрей Михайлович — директор школы. Он живет рядом, за стеной.

Это хорошо, что он пришел. Значит, забыл про обиду.

Подвигаю ему стул.

— Может, стакан чаю выпьете?

От чая Андрей Михайлович отказывается. Он даже не садится. Нет, нет. Ему некогда. Он зашел только попросить у меня несколько папирос, так как собирается сегодня работать допоздна.

Даю Андрею Михайловичу пачку папирос. Он закуривает, но почему-то не уходит. Вероятно, ждет чтобы я еще раз попросил его сесть. Не по душе мне эта церемонность…

— У вас здесь хорошо, Степан Антонович, — говорит он, невидимому, только для того, чтобы Что-то сказать.

— Я человек холостой, живу как могу, — отвечаю.

Андрей Михайлович смотрит на патефон, который стоит в углу на этажерке.

— Вы купили новые пластинки? — спрашивает он.

— Нет, — отвечаю я, подумав при этом: ведь он прекрасно знает, что я не мог ничего купить, так как никуда не ездил.

— М-да, — мычит Андрей Михайлович, — спокойной ночи.

Директор недоволен. Уж не надеялся ли он, что я стану его упрашивать: Андрей Михайлович, вернитесь, пожалуйста, посидите, давайте помиримся. И все-таки на душе у меня скверно. Отношения с директором вконец испорчены.

А моя ли в этом вина?

…Эта сцена припоминается мне во всех подробностях.

После занятий я был вызван в кабинет к директору. Здороваясь с ним, я хотел, как всегда, протянуть ему руку: мы не виделись со вчерашнего дня. Но директор даже не посмотрел в мою сторону. Он явно был чем-то раздосадован.

— Андрей Михайлович, вы меня звали? — спросил я.

Директор поднялся из-за стола и начал ходить по комнате из угла в угол, как будто меня тут не было.

Я молча наблюдал за ним: высокий, статный, широкоплечий. Загорелое, с правильными чертами, лицо. Но что-то меня отталкивает в этом лице.

— Вы, Степан Антонович, думаете, прежде чем поставить отметку ученику? — вдруг спросил он, остановившись прямо предо мной.

— Я вас не понимаю, Андрей Михайлович.

— Я спрашиваю: о чем вы думаете, когда оцениваете ответ ученика? Вы соображаете, кому какую отметку надо ставить?

Неожиданно грубый тон директора меня поразил.

Чего он хочет?

— Я говорю о Григораше Штефэнукэ, сыне председателя колхоза.

Ага, вот оно что! Его волнует двойка, поставленная мной сыну председателя колхоза.

— Я ставлю ученикам те отметки, какие они заслуживают, — спокойно ответил я.

Губы директора искривились недоброй усмешкой.

— Какие заслуживают!.. Уж не полагаете ли вы, что лучше меня разбираетесь в оценках? Вы еще без году неделя учитель! Так вот, запомните, Григораш в моей школе лучший ученик.

— Школа эта государственная, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие. — Она принадлежит народу.

— Но я в ней директор. И как директор, я вам приказываю исправить Штефэнукэ отметку, — повысил голос Андрей Михайлович.

— Ах вы приказываете?.. Ну, а если Григораш Штефэнукэ пишет «просьба» через «з» и «этот молодежь»? Ученик седьмого класса, отличник!..

— У нас молдавская школа, и, естественно, что русский язык дается мальчику тяжело.

— Он не готовит уроков, поэтому и тяжело. Я требую от учащихся не больше того, что положено по программе.

На мгновение мы оба замолкаем. Директор так тяжело дышит, как будто пробежал большое расстояние.

— Отметку я ему не переделаю, это было бы преступлением перед государством, — первым нарушив молчание, твердо говорю я.

— Ага, значит, я толкаю вас на преступление?

— Я этого не говорил.

— Хорошо. Довольно! — говорит директор, давая мне понять, что разговор наш окончен.

Вот наглость!

Если я недавно учительствую, так я не имею права даже отметки ставить по своему усмотрению!

Надо, видите ли, соображать, кому какую отметку ставить! Нет, в институте меня не тому учили! Трудно нам будет сработаться с вами, товарищ директор!

После обеда я пошел погулять в село. Разговор с Андреем Михайловичем не выходил у меня из головы. Это была наша первая стычка. Как мог он потребовать от меня такое!

— Добрый день, Степан Антонович!

Я обернулся. А, это Марица Курекь, ученица седьмого класса, с отцом которой я познакомился тогда утром в бригаде. Девочка стояла за невысоким плетнем под грушевым деревом.

— Ты здесь живешь? — спросил я ее.

— Здесь. Бабушка! — крикнула она. — У нас гость. Учитель наш, Степан Антонович.

Почему она решила, что я к ним в гости пришел? Но пусть будет так…

Между деревьями я заметил сгорбленную старушку. Она медленно направлялась к нам.

— Что ж ты в сад не приглашаешь? — попрекнула она девочку. — Милости просим, заходите, Степан Антонович!

Радушный прием радует меня. Я не заставляю долго себя упрашивать. Марица приносит стул и ставит его возле столика. Старуха что-то шепчет ей на ухо. Улыбнувшись мне, девочка убегает. Проворная, легкая, стройная. На ней белое платьице в голубых крапинках. Длинные каштановые косички прыгают по спине.

Как здесь хорошо! От тяжести плодов деревья склоняются почти до земли. Ни один солнечный луч не пробивается сквозь листву. Пахнет спелыми яблоками. Все располагает к покою. И я, наконец, освобождаюсь от неприятного чувства, вызванного столкновением с Андреем Михайловичем.

Дует легкий ветерок. Он перелистывает страницы тетради, которая лежит на столике. Мне бросается в глаза стихотворение, написанное детским почерком. Читаю его. Марица возвращается. В одной руке у нее кувшин, в другой — стакан.

— Это стихотворение ты написала?

— Я знаю, что плохое, — говорит, зардевшись, Марица. — Я, Степан Антонович, не могу найти рифму к слову «сурыде»[3].

Старуха сидит на низеньком пенечке и вяжет перчатку.

— Пейте, Степан Антонович, — просит она.

Муст холодный, только что из погреба. Чудесный напиток!..

Выпиваю еще один стакан. Марица стоит, прислонившись к дереву, и смотрит в сторону. Она робко ждет что я окажу об ее стихах.

Еще раз просматриваю стихотворение.

— Дело не только в рифме, — говорю я девочке. — Вот в седьмой строфе у тебя сказано то же самое, что в третьей. Зачем она тогда нужна? А здесь слово «маре»[4], фазу видно, поставлено только для рифмы. Ты еще что-нибудь написала? Покажи.

Марица приносит мне и другие стихи. Все они наивные, ученические. Много риторики, общих слов. И все-таки девочка, видно, не без способностей. Есть у нее и что-то свое. Ей надо помочь. Я выбираю два лучших стихотворения и указываю Марице, как их исправить.

— Потом ты мне их покажешь. Мы еще немного потрудимся над ними и пошлем в «Скынтея Ленинистэ». Хочешь?

— А разве могут мои стихи напечатать?..

Черные глаза девочки заблестели.

— Если не эти, так другие. Ты ведь еще будешь писать, не так ли? И все лучше да лучше…

— Что ты, Марица, все беспокоишь Степана Антоновича! — упрекнула девочку старуха.

— Ах, бабуся…

Домой я возвращаюсь той же дорогой. Солнце уже заходит. Длинная тень впереди меня с каждым моим шагом приобретает все более странные очертания. Она как будто дразнит меня.

Мы, учителя, привыкли к тому, что Андрей Михайлович во время перемен пребывает в своем кабинете. Но сегодня директор изменил своему обыкновению. После первого урока он входит в учительскую, здоровается со всеми за руку, а мою даже немного дольше обычного задерживает в своей. Андрей Михайлович улыбается мне, как доброму приятелю.

Я внимательно слежу за ним. Мне еще не удалось до конца раскусить этого человека. Его кабинет рядом с учительской. Каждую перемену он слышит, как тут весело и шумно.

Почему же теперь все замолчали? Замечает ли он это? Наверно, замечает. Но понимает ли, почему это, понимает ли, что он чужой среди нас? Когда его нет, всем дышится свободнее.

Придав себе приветливый вид, директор прерывает напряженное молчание.

— Все дождь да дождь. Со вчерашнего вечера. Не иначе, как бог забыл закрыть кран, — директор смеется, но никто его не поддерживает.

— Да, хорошая погода не помешала бы, — безразлично роняет кто-то.

— Апчхи! Апчхи! — чихает Санда Богдановна, учительница географии, толстая, некрасивая и уже немолодая женщина с болезненно-бледным лицом. — Апчхи! Как только портится погода, я сейчас же схватываю насморк…

— Степан Антонович, — обращается ко мне Андрей Михайлович, — я прочел ваш план на первую четверть., Очень интересно! Особенно нравится мне, что ученики будут писать много сочинений. И, главное, темы-то все актуальные: «Наш колхоз», «Тракторист Поян», «Народы всего мира в борьбе за мир». Это именно то, что теперь нужно.

Странно! Только позавчера мне ставилось в вину, что я еще не знаю даже, как отметки ставить, а сегодня уже «очень интересно» и «то, что — нужно…» Может быть, он понял в эту ночь, что был неправ? Не верится что-то. Или хочет приручить меня подобным образом, купить похвалами? Нет, не выйдет.

— Вряд ли все хорошо в моем плане, — отвечаю я ему. — У меня еще слишком мало опыта.

— Ну нет, — стоит на своем Андрей Михайлович. — План весьма интересный. Главное, в нем есть нечто новое.

От меня не ускользает ироническая улыбка, с какой взглядывает на директора Владимир Иванович: говори, мол, говори. Язык-то без костей!

Андрей Михайлович выходит из учительской явно недовольный. Понял, видно, что комплименты! его не тронули меня.