Во Флоренах

И вам тяжело?..

Я упорно придерживаюсь правила, которое сам себе выработал: три раза в неделю я посещаю родителей моих учеников. Час-два свободного времени всегда найдется. А польза огромная. Я знаю, в каких условиях живет и занимается каждый ребенок. Я даже могу иногда повлиять на эти условия. А беседы с родителями… Какой прекрасный предлог для массово-политической работы!

Вот и сегодня я решил навестить нескольких учеников. Сердце радуется наступлению весны. Снег уже почти весь растаял. Грязь на дорогах высыхает. Ласково пригревает солнце. Трудно насытиться нежным теплом его лучей после долгой зимы. По дороге к Варуне я вижу Санду. Мальчик меня не замечает. Он сидит на холмике у подножья Кэприуны, лицом к речушке.

Санду не возвращается к родителям. Я пытался с ним об этом заговорить, но он молчит. Ни да, ни нет. Я возьму его к себе, — думаю я. Он будет мне младшим братом. Пусть живет с нами. С нами… Теплая волна разливается у меня по телу. Да, с нами. Со мной и с Аникой. С Горцей. У нас будет дружная семья. Я женюсь на Анике. Но почему я до сих пор с ней об этом не поговорил? Ведь я уже не мальчик, робеющий перед девушкой. Что мне мешает объясниться с Аникой? Андриеску?..

Домой я возвращаюсь довольно поздно. Я сегодня так и не успел купить себе чего-нибудь на ужин. Разогреваю чай, ем хлеб с маслом. То, что осталось с утра. По-холостяцки…

Марина, девушка, которая присматривает за ребенком Андрея Михайловича, приносит мне чистое, свежевыглаженное белье. Она что-то хочет мне сказать. Ага! Сколько с меня следует?

Нет, оказывается, Мария Ауреловна уже уплатила за стирку. Она просит меня зайти к ней.

— Теперь?

— Да, — отвечает Марина. — Не беспокойтесь. Я уберу со стола.

Мария Ауреловна укачивает ребенка. Лицо у нее поблекло. Глаза красные от бессоницы. Она пытается мне улыбнуться.

— Где Андрей Михайлович? — спрашиваю я.

— Где ему быть! — с горечью отвечает Мария Ауреловна. — Или играет в карты с Саеджиу или флиртует с женой доктора.

С женой доктора? Этого я что-то не замечал.

— Не думайте, что я ее в чем-нибудь обвиняю, — продолжает Мария Ауреловна. — Она честная женщина. Да и он, Андрей, все-таки, как это вам ни покажется странным, меня по-своему любит. Только вот дома сидеть по вечерам он никак не может.

Хорошо. Но… жена, ребенок. И к урокам надо готовиться.

Мария Ауреловна горько улыбается. Нашли человека, который будет готовиться к урокам. Впрочем, не для этого разговора, конечно, она хотела меня видеть. Мария Ауреловна просит извинения за беспокойство, да еще в такой поздний час. Но чго ей делать? Она больше не может так жить, в постоянном нервном напряжении. Почему Саеджиу больше не заговаривает о динамите? Может, он спрятал его в другом месте, нашел себе верных сообщников? И вдруг случится несчастье!

Мария Ауреловна не выдерживает и начинает плакать.

— Нервы… — оправдывается она. — Хоть бы поскорей кончилась эта история!..

По правде говоря, и я последнее время не нахожу себе места. Чем объяснить это странное затишье? Но Марию Ауреловну я утешаю. Мы предупредили в районе кого надо, а им там виднее, что следует делать. И если Саеджиу до сих пор не арестован, значит, так оно и должно быть. Я вас понимаю, Мария Ауреловна, но нужно набраться терпения.

Моих последних слов Мария Ауреловна как будто не слышит. Она смотрит на меня остановившимся взглядом.

— А как вы думаете, — говорит она еле слышно, — как вы думаете, поверят ли мне? А, Степан Антонович?

В эту минуту в сенях раздаются шаги. Входит Андрей Михайлович. Он явно под хмельком. Смотрит на меня мутными глазами и напевает:

— Что вы так уставились на меня? — спрашивает он. — Это новая мелодия. Да… только что сочинили. Мы с Саеджиу.

Я смотрю на Марию Ауреловну. Слезы у нее сразу высохли. Она бледна, губы крепко сжаты.

— Ба, а что это вы делаете так поздно у меня в доме, Степан Антонович? — Андрей Михайлович вынимает часы из кармана, смотрит. — Караул! Уже двенадцать! А вы сидите здесь с моей женушкой… Ха, ваше счастье, что я не ревнив!

Андрей Михайлович одновременно обнимает нас обоих. Мария Ауреловна резко отстраняет его руки. На лице у нее гримаса отвращения.

— Скажи лучше, где ты так поздно гулял?

— Я?.. А что?.. Разве уж нельзя выпить стакан вина с приятелем?..

— К урокам подготовился?

— К урокам? Ха-ха!.. Математика остается математикой. Те же задачи, что и в прошлом году, и в позапрошлом… Я их во сне помню. Другое дело литература, — разглагольствует он. — Ну и готовьтесь на здоровье, Степан Антонович! Вы приле-ежный!

Мария Ауреловна отворачивается. Мне тоже становится стыдно за него. Задачи-то он, может быть, и помнит, но как он их преподносит своим ученикам! Присутствовал я как-то раз вместе с Владимиром Ивановичем на его уроке. И что же? Один ученик у доски, остальные делают, что им вздумается. Правда, не шумят. Боятся. Ведь он директор. Но слушают они невнимательно, уроком не заинтересованы.

Андрей Михайлович сегодня очень весел. Он не умолкает ни на минуту.

— Ну, женушка, получай зарплату, и свою, и мою, — Андрей Михайлович вынимает деньги из кармана, лицо его расплывается в пьяной улыбке. — Видишь, как я тебя люблю! Тебе все, а мне только одна бумажка… на мелкие расходы. — Он машет сторублевой купюрой, держа ее за кончик двумя пальцами.

Мария Ауреловна молча смотрит на него, потом переводит взгляд на меня.

— Что это вы, словно воды в рот набрали? — искренно недоумевает Андрей Михайлович. — Не понимаю… Да, вот… Сегодня только семнадцатое, а уже зарплата… О, на советскую власть нельзя пожаловаться! А вот отец мой рассказывал — он ведь тоже учителем был, при румынах — пока не поднесешь инспектору солидный куш, ни гроша не получишь. Полгода, а то и год будет за нос водить…

И все-таки, неплохо жилось папаше Андрея Михайловича. Заработная плата? Хозяйство? Чепуха! Родители учеников в те времена были подогадливее… Хе-хе! Кто курочку принесет учителю, кто сметанки. А то и ведро картошки притащат, мешок муки.

— Попробовал бы кто-нибудь не тащить! — делает Андрей Михайлович предостерегающий жест. — Ребенок никогда не закончил бы школы. Инспектору жаловаться? Что ж, жалуйся. Инспектор-то ведь тоже живой человек! Отец знал, как его задобрить. Неглупый был старик…

Андрей Михайлович разваливается на диване и, заложив ногу на ногу, закуривает папиросу. У Марии Ауреловны дрожат губы. «Спокойной ночи!» — говорю я тихо и ухожу.

На днях в учительской был разговор о Санду.

— И вы, Степан Антонович, взялись уговорить мальчика вернуться к этой ведьме? Как вы могли! — негодовал Владимир Иванович. — Он надел очки и встал, как будто собираясь произнести речь! — А я бы сначала привлек ее к судебной ответственности, вот что!

— Как, снова отдать мальчика в их руки? — взволновался Михаил Яковлевич. — Я согласен с Владимиром Ивановичем. Нет! Подать на нее в суд! Сейчас же!..

Мика Николаевна бросает взгляд на Михаила Яковлевича, и слова застревают у него в горле.

— «Подать в суд!..», «сейчас же!»… — говорит она с некоторым раздражением. — Лучше-ка давайте подумаем, что нам дальше делать с этим мальчиком.

— Что? — подхватывает Владимир Иванович. — Мы возьмем на себя заботу о нем, учителя!

— Я бы взяла его к себе! — Мика Николаевна переглядывается с Михаилом Яковлевичем.

Молодой учитель радостно кивает головой. Вот они и договорились на своем языке, языке без слов, понятном одним влюбленным. Если Мика Николаевна этого хочет, значит, так и надо. У них будет мальчик, они вместе будут воспитывать его. Да, да дорогая, ты правильно говоришь! — Все это я читаю в сияющих счастьем глазах Михаила Яковлевича.

— Это очень благородно с вашей стороны, Мика Николаевна, но все-таки подумайте хорошенько, — вступает в разговор пожилая учительница Прасковья Семеновна. — Вы еще молоды. Выйдете замуж. У вас будут свои дети.

— Ну и что же? — вспыхивает Мика Николаевна. — Откажусь от него, что ли? Буду его воспитывать и… — смотрит она на Михаила Яковлевича, — и … своих.

Мика Николаевна улыбается. Ямочки на щеках придают ее лицу совсем детское выражение. Михаил Яковлевич не сводит с нее глаз. Владимир Иванович лукаво поглядывает на них обоих из-под прикрытых век и поглаживает свою бородку.

А мне все-таки кажется, что Санду должен вернуться к родителям. Кланца теперь уже не та, что была. Она достаточно наказана, ей стыдно на улицу показаться. Посоветуюсь с Бурлаку.

В дверях, сельсовета я сталкиваюсь с Михаилом Яковлевичем, который вылетел оттуда, как бомба, и чуть не сшиб меня с ног. Он весь красный, чем-то расстроен. Еле кивнув мне головой, убегает.

— Что случилось с Михаилом Яковлевичем? — спрашиваю я Бурлаку.

— Хороший парень, — улыбается Бурлаку. — Да вот беда, разленился. Влюблен по уши и ни о чем больше думать не хочет. В сельсовет он и носа не показывает. Сколько времени прошло с последнего массового вечера… Вот я и устроил ему головомойку…

— А ты бы полегче, товарищ Бурлаку, любовь великое дело. Влюбленных надо щадить.

Бурлаку смеется.

— Ничего. Как-нибудь переживет. Наоборот, пусть еще больше работает. Влюбленному все легко дается.

Я заговариваю о Санду.

— Терпеть не могу трещотку эту, мачеху его, — говорит Бурлаку. — Вчера она была у меня. Плакала. Просит, чтобы я ей вернул мальчишку. Ну, да чорт с ней! Отца вот только жалко. И Санду, видно, его любит. Надо бы все-таки попробовать…

Мы уславливаемся с Бурлаку повлиять на Санду, чтобы он вернулся домой. Мы по-хорошему будем с ним разговаривать и понемногу приучим к этой мысли. А пока пусть живет у Аники.

Я уже собрался уходить, но Бурлаку задерживает меня.

— Степан Антонович, замолвите за меня словечко в райкоме, — просит он. — Скажите, что я теперь уже хорошо занимаюсь.

А ведь и в самом деле так. Бурлаку серьезно взялся за ученье. И я считаю, что его пора перевести из кандидатов в члены партии. Обещаю поговорить о нем.

Недавно Бордя сам вызывал Бурлаку в райком. По-дружески поздоровался с ним, расспросил о селе, О колхозе, а потом вдруг:

— Скажи, товарищ Бурлаку, ты что, век вековать собираешься в кандидатах? Может, ты и не хочешь вступать в партию?

— Как не хочу! — Бурлаку даже на месте подскочил. — Хоть сегодня могу заявление подать…

— Заявление?.. Это легче всего! А вот подготовлен ли ты к вступлению в партию? «Краткий курс» хотя бы знаете, товарищ Бурлаку? А ну-ка, на каком съезде партия приняла решение о коллективизации? Ага, молчите? Не знаете? А какова роль государства при социализме? Какие классы у нас в стране?

Бордя засыпал Бурлаку вопросами, а тот только глазами хлопал.

Все это рассказал мне сам Бурлаку.

— Совсем осрамился, Степан Антонович! — сокрушался он. — Мне с того дня стыдно на глаза показаться секретарю. Вы знаете, что он мне сказал? Тот не коммунист, кто не работает над собой. Он, говорит, порочит высокое звание члена партии.

— Совершенно верно, — подтвердил я. — Вот Оня Патриники всей душой стремится овладеть марксистско-ленинской теорией, а вы ждете, пока вам сделают выговор.

— И еще Бордя сказал, — продолжал Бурлаку, — Что раз в месяц он лично будет меня проверять. Я бы вас попросил, Степан Антонович, помочь мне…

«Ага, встряхнул тебя маленько оекретарь», — подумал я. Мы договорились с Бурлаку встречаться для консультаций у Они Патриники.

С тех пор я на Бурлаку не могу пожаловаться.

Как ожил Санду! Не узнать его. Всегда чистенький, опрятно одетый, веселый. С лица исчезают последние следы угрюмости. Во время перемен он играет, как все дети. И уроки аккуратно готовит.

Молодец Аника!.. Одна, без родителей, она воспитывает своего братишку Горцю, да еще и Санду. И все это без громких фраз, без позы. Ею движет одно только человеческое чувство. Мне кажется, что Мария Ауреловна могла бы в докладе, который она готовит, рассказать об Анике, о Горце, о Санду. Материал весьма поучительный. Но Мария Ауреловна говорит, что это не имеет отношения к ее теме: работа с отстающими учениками.

Я уже несколько дней с удовлетворением замечаю, что Мария Ауреловна немного пришла в себя. Уже нет синих кругов под глазами. Взгляд стал спокойнее. Работа над докладом, который она должна сделать на педагогическом совете, поглотила ее целиком и отвлекла от тяжелых мыслей.

И вот Мария Ауреловна уже стоит у стола и ровным, спокойным голосом докладывает:

— Третью четверть мы кончаем с хорошими показателями. Во всей школе осталось только три ученика с двойками. А в первой четверти их было двадцать восемь. И отметки тогда были завышены. Да, да, Андрей Михайлович, завышены, — резко поворачивается она к мужу, как бы ожидая возражений с его стороны.

Директор с непринужденным видом закуривает папиросу.

— Почему только «Андрей Михайлович»? — говорит он. — Мы все грешили этим.

Владимир Иванович, покосившись на него, улыбается. Знаем, мол, тебя. Ты думаешь, что мы забыли историю с двойкой Григораша Штефэнукэ? Что касается Марии Ауреловны, то она как будто не слышит реплики и продолжает:

— Мы должны точно уяснить себе, каким путем достигли хороших результатов. Работа с отстающими у нас была в этой четверти организованная, планомерная, продуманная. Первый пример подал нам Степан Антонович. Мы его не сразу поддержали. Иные даже с некоторой враждебностью отнеслись к его опыту. — Мария Ауреловна задерживает свой взгляд на Санде Богдановне. Та надувается и отворачивается: чего, мол, хочет от нее директорша?

— Теперь у нас уже есть, чем гордиться, — говорит Мария Ауреловна. — Практика работы с отстающими учениками, если ее по-настоящему проанализировать, может научить нас бороться и с другими недостатками.

Семинар отличников, которым руководил Владимир Иванович, сыграл большую положительную роль. Само создание такого семинара придало организованный характер борьбе за высокую успеваемость. Он явился хорошим стимулом и для его участников. Понимая, что им дано почетное задание, они старались быть достойными его. В этом заслуга нашего завуча, нашего уважаемого Владимира Ивановича. Но и здесь не обошлось без ошибок.

— Интересно, интересно, — подхватывает Владимир Иванович. — Покритикуйте, пожалуйста! — И он снимает с носа очки, словно они ему мешают слушать.

— Если мы говорим, Владимир Иванович, что наш семинар является стимулом также и для отличников, то почему никогда не меняется его состав? Почему не привлекаются к полезному делу и другие дети? Здесь ведь не может итти речь о каких-то особых склонностях. Семинар не ставит себе целью делать из детей педагогов…

— М-да, замечание весьма дельное. — Владимир Иванович надевает очки на нос. — Это нам урок, Андрей Михайлович.

— Учителю всю жизнь приходится учиться, — вставляет директор.

— А теперь о Санде Богдановне… — Мария Ауреловна делает маленькую паузу, во время которой Санда Богдановна воинственно скрещивает руки на груди. Директорша снова задевает ее.

В старших классах было много учеников с двойками по географии. И не потому, что Санда Богдановна плохо знает свой предмет или, скажем, слаба по части методики. Нет. Здесь было другое. Учительница не пользовалась авторитетом у детей, и они у нее плохо учились. Не пользовалась же она авторитетом потому, что работала без любви, точно отбывала повинность. А дети — народ чуткий. Что же изменилось сейчас, то есть за последние два-три месяца? Многое изменилось. Дело в том, что Санда Богдановна заметно увлеклась своей работой, вот ей и удалось увлечь также детей. Она даже стала подыскивать художественную литературу на географические темы. Читает ее детям и на уроках, и во внешкольное время. Да ей уже, собственно, незачем самой им читать. Попробуйте теперь достать в школьной библиотеке книгу с описанием путешествия или географического открытия. Эти книги всегда на руках. Пройдите по коридору и задержитесь у дверей класса, где дает урок Санда Богдановна. Владимир Иванович уже не разводит больше руками: «хоть милицию вызывай!» В классе слышен только голос Санды Богдановны или ученика, который ей отвечает. Авторитет учительницы явно поднялся. И даже Горця Крецу, который раньше вечно с ней враждовал, теперь кланяется ей на расстоянии; «Здравствуйте, Санда Богдановна». И в результате по географии в третьей четверти почти одни четверки и пятерки. Ни одной двойки и шесть троек на три класса.

Мне невольно вспоминается, как Санда Богдановна клялась, что ноги ее не будет в седьмом классе. А теперь она сидит довольная, сияющая. Кто знает, может, она первый раз в жизни слышит доброе слово о себе, да еще публично высказанное? Она победоносно смотрит на всех, как бы говоря: «вот видите, не обижайте больше Санду Богдановну!»

Мария Ауреловна говорит уже около часу. Она использует большой материал из жизни нашей школы и делает полезные выводы.

— У кого есть вопросы к докладчику? Кто хочет высказаться? — спрашивает Андрей Михайлович. — Вы, Владимир Иванович, не хотите ничего добавить? А Мика Николаевна? Степан Антонович?

На лицах товарищей я читаю: что еще можно сказать? Все ясно. У нас ведь сегодня не такое совещание, на котором надо вынести определенное решение. Но поговорить все же есть о чем.

— Прошу слова! — раздается голос Михаила Яковлевича, и он подымается с места. — Мне очень понравился доклад Марии Ауреловны, но в нем не намечена перспектива на будущее. До сих пор мы боролись за то, чтобы у нас в школе не было отстающих учеников…

— И вышли победителями из этой борьбы, — с гордостью перебивает его Андрей Михайлович.

— Давайте возьмемся теперь за учеников с тройками и четверками. Пусть все будут отличниками. Школа из одних отличников! Мы можем этого добиться.

— Можем, — поддерживает его Санда Богдановой. Но тут Владимир Иванович не выдерживает.

— Школа из одних отличников! Вот так махнули! При первых же успехах голова закружилась. Эх, молодость, молодость! — грозит он пальцем Михаилу Яковлевичу. — И уже серьезно возражает: — Нам надо ставить перед собой реальные задачи: ни одного отстающего ученика в будущем учебном году, минимальное количество посредственных. Хорошо может успевать при нормальных условиях любой ребенок. Если мы, педагоги, будем работать по-настоящему, то отличников у нас, конечно, тоже станет больше.

Из школы мы выходим вместе с Сандой Богдановной. На дворе тепло и ясно. Весна входит в свои права, Санда Богдановна берет меня под руку.

— Я так люблю цветы!.. Они напоминают о любви, о молодости… А все-таки какой этот Андрей Михайлович! Сам завышал отметки, а теперь всех нас хочет в этом обвинить…

Я смотрю на далекое, усыпанное звездами небо и почти ничего не слышу из того, что говорит мне счастливая Санда Богдановна.

Я думаю об Анике.