Во Флоренах

Право слово!

Полевые работы в разгаре. В Кэприуне Оня Патриники сажает овощи со своей бригадой. Он уверен, что через месяц электростанция уже сможет погнать воду из Реута к его помидорам, луку, арбузам….

Еще в воскресенье Патриники просил прочитать в его бригаде доклад о международном положении. Но мне все было некогда.

Сегодня, во время первой перемены, Мария Ауреловна незаметно сунула мне в руку записку: «Принес. Обещает еще принести». В следующую перемену я уже в сельсовете. Звоню в район, первому секретарю. Мне, мол, нужны учебники истории. Условный знак. Секретарь мне отвечает: «Получите учебники. А пока работайте так, как будто в них не нуждаетесь».

После уроков направляюсь в бригаду Они Патриники. Прочитав доклад, уходить не тороплюсь. Мне доставляет удовольствие вид огромных, любовно возделанных участков.

Домой возвращаюсь в сумерки. У дверей меня ждет Андрей Михайлович.

— Степан Антонович, мне нужно вам кое-что сказать. Зайдемте в комнату.

Заходим ко мне.

— Вы, наверно, еще не знаете, что произошло? — говорит Андрей Михайлович взволнованным голосом. — Арестовали Саеджиу.

Я вздыхаю с облегчением, но делаю вид, что очень удивлен:

— Как? Саеджиу?

— Да. Кто бы мог подумать! И за что бы это?

Андрей Михайлович растерян. Арест произошел в его квартире, у него, у директора школы!

Как это все вышло?

Сегодня перед обедом Андрея Михайловича совершенно неожиданно вызвал к себе телефонограммой заведующий районо. Да чтобы немедленно приехал! Тут уж ничего не поделаешь. Андрей Михайлович взял лошадь в колхозе и поехал. Случилось так, однако, что заведующий принял его только к концу рабочего дня. Да и то разговор не состоялся. Заведующий извинился перед Андреем Михайловичем. Его, мол, вызвали по ошибке. Кстати, во Флорены едут на автомобиле двое военных, и они могут захватить его с собой.

Приехали во Флорены, и машина остановилась возле школы. Военные, не дожидаясь приглашения, вошли прямо к нему в дом. Там они застали Саеджиу, который разговаривал с Марией Ауреловной. Один из военных вынул ордер на арест. Они увели с собой Саеджиу и сразу уехали.

— Прямо как в сказке. Поверьте мне, Степан Антонович, что я тут ни сном, ни духом…

— Но, к сожалению, все это не сказка, а быль, Андрей Михайлович. Если бы Саеджиу был честным человеком, его бы не взяли.

— Да, и я так думаю… — рассеянно отвечает Андрей Михайлович. Его мысли, очевидно, заняты другим. — По правде говоря, я очень рад. Только, между — нами… Я убедился, что Мария и в самом деле к нему неравнодушна. Да, да… Вы бы видели, какую истерику она закатила, когда его увели. Температура, слезы… А я, дурак, ничего не видел.

Какой он все-таки мерзкий человек! Я не в состоянии его больше слушать. Пойду лучше посмотрю, как. себя чувствует Мария Ауреловна.

Когда я вхожу в комнату, Мария Ауреловна поднимает голову с подушки. Я подхожу к ней и крепко, жму ей руку. Она отвечает мне слабым пожатием, а затем поворачивается лицом к стене и беззвучно плачет.

— Опять истерика! — с циничной усмешкой произносит ее муж.

Как он отвратителен!

— Знаете что, Андрей Михайлович, — говорю я ему. — Мария Ауреловна нуждается в покое. Я пойду, а вы тоже старайтесь поменьше ее тревожить.

— Извините меня, Степан Антонович, — говорит Мария Ауреловна.

Андрей Михайлович выходит со мной в коридор.

— Вот, вы видите сами, — для пущей убедительности он держит меня за рукав, — моя жена испорченная женщина.

Его жена, Мария Ауреловна, испорченная женщина! И как равнодушно он это говорит, будто речь идет о карандаше, который сломался! На окне стоит лампа с прикрученным фитилем. Я вглядываюсь при ее слабом свете в сытое, самодовольное лицо директора и, помимо воли, у меня вырываются слова:

— Уходите отсюда, а не то я влеплю вам здоровенную пощечину!

Его лицо выражает полное недоумение, которое тут же сменяется яростью. Я быстро захожу в свою комнату и захлопываю за собой дверь.

Затем долго стою у открытого окна и смотрю в ночную темень. Вокруг тишина. Доносится аромат полевых цветов. Я очень устал. Хочется забыть о переживаниях последних дней. Только ты одна, Аника, любовь моя, желанный гость в моем сердце. Если бы не было так поздно, я бы пошел к тебе. Ты бы вселила покой в мою душу. Хоть бы на минуту заглянуть сейчас в твои ясные глаза!

За стеной кто-то нервно шагает взад-вперед по комнате. Это ты, Андрей Михайлович. Все обижают тебя, беднягу. Обнаглели. Ты так, конечно, толкуешь происшедшее. Влюбленный в себя, только себя и замечаешь. Но все-таки неспокойно сейчас у тебя на сердце. Думай, думай, братец, а я спать лягу.

Просыпаюсь рано. По привычке закуриваю в постели папиросу. В это время в комнату без стука входит Андрей Михайлович. Лицо у него осунулось, под глазами круги от бессоницы.

— Ради бога, Степан Антонович, объясните мне, что с вами со всеми случилось. Ничего не понимаю…

— А тут и понимать нечего, — отвечаю я с иронией. — Бывает, что весь мир ополчается на человека, и только за то, что он умнее или, скажем, великодушнее других.

Если бы я вчера сказал Андрею Михайловичу эти слова, он принял бы их всерьез. И не по глупости, а от раздутого самомнения. Но сегодняшняя ночь, как видно, была для него хорошей школой.

— Нет, Степан Антонович, прошу вас, поговорим серьезно. Я ночью глаз не сомкнул. Хотел понять… Исстрадался…

— Да, я слышал, как вы шагали по комнате.

— Я ни на кого не в обиде. Не сержусь и на вас даже… — запнулся он, — за вчерашнее… потому что вижу, чувствую: что-то в моей жизни не так, в чем-то я неправ. Но в чем?

— В чем? Будем говорить без обиняков, Андрей Михайлович. Все дело в том, что вы недостаточно честны.

Андрей Михайлович смотрит на меня пораженный. Хочет протестовать, но я не даю ему опомниться.

— Да, да, недостаточно честны.

— Позвольте, но что вы понимаете под словом «честность»?

— Я не говорю, что вы кого-то обокрали. Но вы всю жизнь обманываете и себя и других. И все это из-за вашего эгоизма. Возьмем, если уж на то пошло, ваше отношение к жене. Вам, наверно, кажется, что вы ее даже любите. Но вы хоть раз задумались над тем, что происходит в ее душе, чем она живет? Что дали вы ей за все время вашей совместной жизни? Ровно ничего. И все это потому, что по-настоящему вы любите только себя. Так у вас и в работе получается. И в работе у вас самолюбие и эгоизм на первом плане. Вы хотите получить от жизни все и не дать взамен ничего. А жизнь не прощает. Она мстит.

— Мне кажется, — говорит Андрей Михайлович после некоторого раздумья, — что я увяз в каком-то болоте. Не знаю, как из него выбраться.

— Если вас действительно тянет на сухой берег, то найдутся люди, которые протянут вам руку, Андрей Михайлович.

— Протянут руку… Так, значит, Андрею Михайловичу уже нужна чужая помощь?..

— Нужна, — говорю я сухо, — если он хочет выбраться из болота.

— Трудно мне, Степан Антонович.

Андрей Михайлович тяжело поднимается со стула:

— Пора итти в школу.

Я начинаю быстро одеваться.

Уже поздно, но я никак не могу расстаться с Ивановым.

— Да, пойманный с поличным, он был вынужден сознаться в своих преступлениях. Все рассказал, — говорит Иванов.

— Какие же у него показания? — спрашиваю я с нетерпением.

Саеджиу, как оказалось, скрывался под чужим именем. Настоящая же его фамилия Пинтя. В том селе, куда Бурлаку в свое время написал запрос, действительно жил когда-то некий Саеджиу. Жил один, без семьи, и зарабатывал свой хлеб, как умел. Так, в сороковом году он служил продавцом в сельском кооперативе. В сорок пятом году завербовался на работу в Донбасс. Как-то в одну весеннюю ночь он отправился пешком на станцию. И тут на лесной дорожке его убил Георге Пинтя, человек, скрывавшийся от советского правосудия. Убил для того, чтобы присвоить его документы и самому превратиться в Саеджиу. Дело в том, что Пинтя, сын кулака, служил во время румынской оккупации полицейским в одном концлагере. Он понимал, что его ждет при советской власти.

Во Флорены Пинтя-Саеджиу переехал для того, чтобы замести свои следы. Возможно, что он больше ничего плохого и не сделал бы. Но осенью к нему явился человек, тот самый, которого Пинтя позже привез в колхоз в качестве инженера. Человек сказал, что ему известны все преступления Пинти и предложил ему на выбор — или служить одному иностранному государству или быть разоблаченным. Пинтя-Саеджиу выбрал первое. Наши органы уже и этого «инженера» задержали и несколько других лиц. Тут действовала целая организация.

— Извините меня, я скоро вернусь! — просит Иванов.

Но Мика Николаевна неумолима. Она обижена и рассержена. Это еще что такое? В день, когда она вышла замуж! Ведь Иванов приехал сюда специально по ее приглашению. Мике Николаевне так хотелось, чтобы именно Тимофей Андреевич был ее свидетелем в загсе. Ведь он дал ей рекомендацию в партию. И вот тебе на! Они возвращаются из загса. Дома накрыт стол. Мать ждет, гости. А Иванов собирается куда-то сбежать. Какой же это будет праздник без него?

— Мика Николаевна, но если надо… — Иванов прикладывает руку к сердцу и кротко улыбается. — Надо. Понимаете?

— И слушать не хочу. — Мика Николаевна, вконец огорченная, берет под руку Михаила Яковлевича. Ее жест должен означать: мы вас считали порядочным человеком, товарищ Иванов, но мы ошиблись.

Мике Николаевне очень досадно. Губы у нее обиженно сжаты. Тимофей Андреевич испортил ей настроение. А если уж Мика Николаевна ничего больше не говорит, то и Михаил Яковлевич молчит. Я не вмешиваюсь, но поведение Иванова и мне кажется странным. Куда это он вздумал вдруг итти!

Приблизившись к дому и увидев мать на пороге, Мика Николаевна становится веселей. Мать выходит к воротам навстречу дочери и зятю. Она целует Мику Николаевну по три раза в обе щеки, потом обнимает Михаила Яковлевича и целует его в лоб.

— Детки мои хорошие! Родные мои! — больше она ничего не в силах выговорить.

В доме уже собрались гости — вся интеллигенция нашего села и колхозники — друзья новобрачных. Начинаются поздравления. Мика Николаевна принимает их со счастливой улыбкой на лице.

— А я когда выходила замуж… — начинает мать, и шум сразу утихает. — Боже мой, боже! Даже рядна у меня не было, чтобы завернуть приданое. — Она оглядывается вокруг и улыбается сквозь слезы.

И в этот момент появляется Иванов. Вспотевший, запыхавшийся. Он толкает перед собой детскую колясочку.

Раздается смех. Мика Николаевна бросается к Иванову, обнимает его.

— Какой вы милый! Какой вы хороший!

Иванов вынимает из коляски довольно большой сверток в зеленой бумаге.

— А это от Степана Антоновича, — говорит он. Мика Николаевна разворачивает сверток. Пеленки, распашонки… А я ничего и не знал. Мой настоящий подарок — красивая ваза для фруктов — поблек по сравнению с этим. Ай да Иванов! Знает, что делает!

Я жду, пока Аника закончит работу на ферме, и мы с ней поднимаемся на вершину горы. Доходим до небольшой рощи.

Время уже давно перевалило за полдень, а солнце жжет немилосердно. Здесь, в тени дубов, приятная прохлада. Аника хватается одной рукой за ветку, в другой у нее цветок. Легкое платье красиво облегает ее небольшую гибкую фигурку. Загорелое лицо с вздернутым носиком лукавее обычного.

— Аника, ты мне обещала сегодня дать ответ…

— Какой ответ? — Аника даже не помнит, о чем я ее спрашивал. Лицо у нее серьезное, а глаза смеются.

— Когда мы пойдем в загс? Когда мы с тобой поженимся, Аника?

— А, ты об этом? Поговорим в другой раз. Вот лучше я тебя спрошу…

— И слушать не хочу. Скажи, когда…

Аника задумывается. Смотрит на потемневший горизонт, где собираются грозовые тучи.

— Выйдешь замуж… Пойдут дети… А я учиться хочу. Кто пеленки будет стирать? — с живостью оборачивается она ко мне.

— Мы оба, вместе, — весело отвечаю я.

Аника смеется от всей души:

— Хотела бы я видеть, как Степан Антонович стирает пеленки. Ха-ха-ха!

И вдруг:

— Лови меня, лови! — и ее маленькие крепкие ноги уже мелькают между деревьями, а я никак не могу поймать ее. Она останавливается, Задыхается и, счастливая, кладет руки мне на плечи.

— Не нужно, Степа, — говорит она, — я сама буду стирать пеленки. И учиться тоже буду. Только в этом ты уж мне помоги. Иначе… — лукаво не договаривает она.

— Всегда буду тебе помогать! Во всем!

Вдруг мы слышим совсем близко шаги, и за свисающей веткой показывается голова Они Патриники. Какой-то знакомый голос что-то говорит ему. Да это Андриеску. Они возвращаются по тропинке, как видно, из Рэдин.

Во взгляде Аники беспокойство. Ей очень не хочется, чтобы они нас видели здесь. Спрятаться нам? Уже поздно.

— Добрый день, Степан Антонович, здравствуй, Аника, — приветствует нас Оня Патриники. Он кажется немного удивленным. Как мы сюда попали? Как и вся деревня, он еще ничего не знает о нас с Аникой… Андриеску краснеет.

Мы стоим все четверо и не знаем, с чего начать разговор. Меня охватывает смущение. Оня еще нехорошо подумает про меня. Но разве можно вот так, вдруг, рассказать ему?.. А Андриеску? Как нарочно, мы ему причиняем боль. А я так желаю ему добра и счастья.

Но Андриеску заговаривает первым. Он держит себя спокойно и просто.

— Степан Антонович, вчера вечером у меня были Филипаш Цуркан и Горця. Они просятся в комсомол.

— Знаю. Очи и со мной разговаривали об этом, и С Михаилом Яковлевичем. А мы их послали к вам. Марица Курекь тоже хочет вступить в комсомол, но ей только осенью исполнится четырнадцать лет.

— А каково ваше мнение о мальчиках? Можно принять их в комсомол? Как они учатся?

— Очень хорошо. Вот они теперь сдают экзамены, и пока все на пятерки. И как они товарищам помогают!

— А может, мы примем их в комсомол после окончания экзаменов? — спрашивает Андриеску. — Тогда уж будет ясно видно, чего они стоят.

— Это верно. Но не забывайте, что осенью они поступят в десятилетку, в другом селе. Хорошо, если они пойдут туда комсомольцами.

— Ну что ж, можно будет принять их за лето.

— Если бы вы знали, как Горця мечтает стать комсомольцем! — говорит Аника. — Днем и ночью — то устав читает, то книги о комсомоле… Но чего мы здесь стоим! Идемте в село.

Мы спускаемся в долину и выходим к плотине. Там электростанция. Она уже почти готова. Оня смотрит на нее с гордостью.

— Вот бы еще канал на Кэприуне… Скорей бы его закончить!

Андриеску смеется:

— Вам так не терпится с этой электростанцией, как Горце с комсомолом.

— Не волнуйтесь, дядя Оня, — добавляет с улыбкой Аника. — Пока вашим помидорам понадобится вода, электростанция будет готова.

— А как же! Будет электростанция, право слово, будет!..

Кишинев 1950-51