Водоворот

Глава 2 ОБЩИЙ СБОР

Наконец погасла последняя фотовспышка, и температура в переполненном конференц-зале, достигнув предела влажности и духоты, обычных, пожалуй, лишь для турецких бань, постепенно начала снижаться. Журналисты со всего мира обменивались слухами, сплетнями и остротами, стараясь перекричать общий гул голосов. Таким было вполне обычное окончание этой необычной пресс-конференции, устроенной правительством ЮАР.

Иэн Шерфилд довольно улыбнулся, закрыл блокнот и принялся смотреть, как Ноулз убирает аппаратуру. Наконец-то у него есть хоть что-то, достойное занять место в выпусках новостей на американском телевидении. Готовность Хейманса допустить возможность правления большинства и всестороннее, независимое расследование деятельности спецслужб — вот новость так новость, вне зависимости оттого, насколько эти предложения искренни и выйдет ли из них что-нибудь вообще.

Зная менталитет буров, Иэн серьезно сомневался, что переговоры к чему-нибудь приведут. Ни один, даже самый умеренный член Националистической партии и в мыслях не допустит, чтобы полностью отказаться от господства белых в ЮАР. А даже самый реалистичный лидер АНК никогда в жизни не согласится на меньшее. Переговоры заранее обречены на провал, что повлечет за собой новое насилие и новые трупы на улицах южноафриканских городов.

При мысли об этом улыбка сошла с его лица.

История ЮАР несла в себе все составные части величайшей трагедии: упущенные возможности, недопонимание, ненависть, высокомерие, жадность и страх. И самое ужасное то, что трагедия эта неразрешима, по крайней мере, усилиями людей.

Иэн вздохнул, цинично подумав, что любой исход даст ему материал для очередного репортажа. Он давно научился не принимать близко к сердцу новости, которые передает. Это первое, что вдалбливают в голову любому начинающему журналисту. Сохранять непредубежденность — вот единственный шанс оставаться здравомыслящим и объективным. Стоит только позволить себе собственное мнение, готовя репортаж, и ты неизбежно становишься бесплатным агитатором той или иной стороны.

Ноулз похлопал его по плечу.

— Может, ты пойдешь? Кажется, у тебя были сегодня какие-то планы на обед?

Господи! Иэн посмотрел на часы: где-то в середине пресс-конференции Хейманса он потерял счет времени.

— Планы… Да-да, ты абсолютно прав!

Но теперь у них с Ноулзом слишком много работы, и надо успеть все подготовить до того, как они получат свое время по спутниковой связи. Надо позвонить Эмили и все отменить. Хотя вряд ли ее это обрадует: они договорились о сегодняшней встрече больше недели назад. Впрочем, она все поймет. В конце концов, это первый серьезный материал, который попался ему за все время работы в Кейптауне. Конечно, Ноулз и сам справится, его, Иэна, участие потребуется значительно позже, но все-таки неудобно вот так исчезнуть в один из редких дней, богатых интересными событиями. Черт! Это к вопросу о том, как всегда приходится выбирать между профессиональными интересами и личной жизнью. Эмили ван дер Хейден — это единственная радость, которая неожиданно пришла к нему в ЮАР.

Заметив выражение лица журналиста, Ноулз рассмеялся.

— Слушай, парень, отправляйся-ка ты на свой обед. А к тому времени, как ты набьешь себе живот, я все отредактирую и подготовлю, так что хоть сразу запускай в эфир.

— Спасибо, Сэм. Я твой вечный должник. — Иэн помолчал, прикидывая, сколько времени ему понадобится. — Слушай, наш канал открывается в шесть? Тогда я, пожалуй, приду после четырех, чтобы подготовить комментарий, записать звук и дать сигнал окончания передачи. Идет?

Ноулз приподнял правую бровь.

— О… это одно из тех свиданий… я понимаю…

Не без удивления Иэн почувствовал, что смущен. Если бы речь шла о любой другой женщине, он бы просто ухмыльнулся, давая повод разыграться и без того бурному воображению Ноулза. Да если бы они находились в Штатах, Ноулз, пожалуй, был бы недалек от истины. Но с Эмили все было по-другому. Что-то в ней пробуждало старомодные защитные инстинкты, столь презираемые рьяными феминистками.

Иэн раздраженно покачал головой.

— Боюсь, Сэм, мне придется тебя разочаровать. Сегодня у нас не предвидится ничего, что наводило бы на игривые мысли: только обед, а затем увеселительная прогулка на Столовую гору по подвесной канатной дороге.

— Роскошный план. — Судя по всему, Ноулз уловил в его голосе обиду, поэтому поспешил перевести разговор на другую тему. — Ты по-прежнему считаешь, что стоит оставить кусок, когда я прошелся камерой по лицам членов кабинета во время заявления Хейманса?

— Да. — Иэн кивнул в сторону стола, за которым сидели участники пресс-конференции: там все еще продолжали суетиться техники, отключая микрофоны, сматывая запутавшиеся шнуры и то и дело натыкаясь друг на друга. — Я хочу оставить этот кадр, потому что один из министров отсутствовал. Очень важный министр. Человек, который не хочет, чтобы думали, будто в вопросе об этих переговорах правительство выступает единым фронтом.

Ноулз широко улыбнулся.

— Дай подумать. Ты имеешь в виду большого друга международной прессы и главного гуманиста — министра правопорядка? Я угадал?

— Сегодня ты получаешь «отлично», Сэм. — Иэн улыбнулся в ответ. — А ты сможешь откопать какие-нибудь выразительные архивные кадры, изображающие Форстера? Что-нибудь зловещее? Где он, например, мрачно восседает на заднем сиденье своего длинного черного лимузина? Или стоит в окружении вооруженных молодчиков из сил безопасности. Что-нибудь в этом роде. — Он подождал, пока Ноулз сделает необходимые записи, и продолжал: — Мы сможем вставить эти кадры в репортаж…

Но Ноулз закончил за него:

— Чтобы у зрителей создалось неприятное, но правильное впечатление, что эти переговоры отнюдь не гарантируют обещанного мира.

— Точно. — Иэн похлопал оператора по плечу. — Продолжай в том же духе и скоро займешь мое место.

Ноулз скорчил гримасу.

— Нет уж, спасибо. Ты — «гений эфира», а я предпочитаю оставаться за кадром. Предоставляю тебе общение с начальством, и пусть у тебя об этом голова болит. Единственное, о чем я мечтаю, — это снять какой-нибудь интересный фильм, только чтобы мне никто не мешал.

Все столики этого небольшого уютного ресторана были заняты, и на каждом колеблющимся, мерцающим светом горела свеча. Голоса в полутемном зале звучали то громче, то, казалось, совсем стихали, — резкие, энергичные звуки африкаанса смешивались с полудюжиной английских голосов. Среди столиков сновали темнокожие официанты в белой униформе, разнося подносы с дымящимися блюдами: дарами моря или жареной говядиной. От каждого блюда исходит такой аромат, что просто слюнки текли, и было понятно, почему «Кеппель-хаус» никогда не испытывает недостатка в посетителях.

Но Иэн Шерфилд едва притронулся к пище, едва пригубил вино. Он не замечал людей, наполнявших ресторан. Его взгляд был прикован к спутнице, сидевшей напротив него: ему казалось, что он никогда не встречал более прекрасной женщины.

Эмили ван дер Хейден подняла глаза от бокала и улыбнулась — улыбка осветила все ее лицо, зародившись в уголках большого, благородной формы рта и дойдя до ярких голубых глаз. Она поставила бокал на стол и осторожно откинула со лба прядь золотистых, выгоревших на солнце волос.

— Иэн, опять ты так смотришь на меня. Неужели я до такой степени не умею держать себя за столом? — Ее глаза шаловливо блеснули, придав словам шутливый оттенок.

Он рассмеялся.

— Ты же знаешь, ты само совершенство. Тебе надо переехать в Великобританию: там бы ты без труда нашла работу в какой-нибудь частной школе для девочек из благородных семейств.

— Какой ужас! — Эмили сморщила нос в притворном отвращении. Он был чуть-чуть длинноват, придавая ее лицу слабый оттенок несовершенства, необходимый для того, чтобы сделать ее красоту человечной. — Да разве я могу пожертвовать своей блестящей карьерой, чтобы учить избалованных английских девчонок, для чего предназначена та или другая вилка!

Иэн уловил в ее голосе легкую грусть и мысленно выругал себя. И как он не сообразил, что ему не стоило касаться проблем работы! Подобные разговоры и даже мысли отнюдь не доставляли ей удовольствия.

Эмили не была похожа на других бурских женщин. Родившись в Трансваале, в патриархальной семье, она должны была готовить себя к тому, чтобы со временем стать верной и покорной мужу женой, но этого не случилось. С раннего детства Эмили знала, что скорее предпочтет писать, чем готовить, и заниматься политикой, нежели рукоделием. Ее отец, рано овдовевший полицейский чин, так и не сумел привить девочке чисто женские интересы.

И вот, вместо того чтобы выйти замуж, как хотел отец, она продолжила учебу и получила в конце концов журналистский диплом. Четыре года, проведенные в вольнолюбивой среде кампуса Витватерсрандского университета, еще больше отдалили ее от отца с его твердолобыми африканерскими взглядами. Теперь к их спорам добавилась еще и политика.

Обзаведясь дипломом, она отправилась искать работу. Но, оказавшись за пределами замкнутого научного мирка, поняла, что большинство южноафриканских работодателей по-прежнему считают, что место женщины либо на кухне, либо в машинописном бюро.

Отчаявшись найти газету, куда бы ее согласились взять репортером, и не желая признаваться в своем поражении отцу, она была вынуждена поступить на службу в одну из кейптаунских англоговорящих юридических фирм — секретарем. Эта работа давала ей возможность оплачивать квартиру и совершенствовать свой английский, но она ненавидела каждую минуту, проведенную в конторе.

Увидев, что Иэн расстроился, Эмили ласково погладила его по руке.

— Не обращай внимания на мои настроения, Иэн. Ведь я тебя предупреждала. Это моя беда. — Она снова улыбнулась. — Вот видишь, все прошло, и я опять весела. Как всегда, когда ты рядом со мной.

На этот раз Иэн с трудом сдержал улыбку: Эмили удавалось с самым серьезным видом произносить такие банальности, которые заставили бы расхохотаться любую женщину из всех, кого он знал.

— Когда я услышала о пресс-конференции президента, я была уверена, что ты не придешь. Как это ты решился пренебречь таким потрясающим материалом? — Глаза Эмили восхищенно горели. Она воспринимала его работу со странной смесью идеализма и тайной зависти.

— Очень просто. Мне и в голову не могло прийти отменить обед с такой потрясающей, удивительной женщиной!

Она легонько шлепнула его по руке.

— Ерунда! Ты такой лгунишка! Правда, Иэн, разве ты не считаешь, что это сенсация? Хейманс со своей командой наконец-то сообразил, что к чему. Значит, даже verk-ramptes видят необходимость реформ? — Это слово в переводе с африкаанс означало «реакционеры».

Иэн пожал плечами.

— Возможно. Я буду готов поверить во второе пришествие, когда увижу, как Форстер и его друзья-фанатики из АДС проливают слезы на могиле Стива Бико. А до тех пор это всего лишь пропагандистская шумиха.

Эмили грустно кивнула.

— Боюсь, ты прав. Слова должны быть подкреплены делами. — Она встряхнула головой, выказывая нетерпение. — Ладно, а чем займемся мы? Неужели будем сидеть здесь и обсуждать политиков, когда на улице такой чудесный день? Мне кажется, это глупо!

Иэн улыбнулся и подозвал официанта, чтобы тот принес счет.

Крохотная двухкомнатная квартирка Эмили занимала пол-этажа на самом верху оштукатуренного кирпичного дома прямо за углом. За тот год, пока она жила здесь, ей удалось придать квартире свой неповторимый облик. Яркие полевые цветы в расставленных по всей квартире пазах дополняли красочные фотографии в рамках, изображавшие холмы и луга ее родного северного Трансвааля. В углу на ручной работы столике тикового дерева, принадлежавшем еще ее прапрадедушке и изготовленном больше ста лет назад, стоял недорогой компьютер.

Иэн сидел на маленьком диванчике и нервничал, а Эмили рылась в своем гардеробе, выбирая, что бы ей надеть. Взглянув на часы, он опять подумал, что прогулка по канатной дороге сейчас совсем некстати. Он обещал в четыре быть в студии, а время бежало на удивление быстро.

Он с трудом удержался, чтобы не вскочить и не начать расхаживать по комнате. Сэм Ноулз будет очень обескуражен, если он не придет в назначенный им же самим срок…

— Пожалуйста, пойди сюда на минутку! Я хочу услышать твое мнение, идет ли мне этот наряд. — Чистый, счастливый голосок Эмили прервал его мысли.

Иэн выругался про себя и неуклюже поднялся. Господи, они уже и так опаздывают. Может, она собирается устроить демонстрацию мод, прежде чем появиться на публике?

Он вошел в открытую дверь спальни и замер на пороге.

Эмили и не думала одеваться, напротив того, она разделась и теперь стояла возле кровати в изящном кружевном лифчике и маленьких трусиках. Медленно, с вызовом она повернулась к нему, вытянув вперед руки.

— Что ты думаешь по этому поводу?

Иэн почувствовал, как его лицо медленно и словно бы нехотя расплывается в улыбке, и подошел, чтобы ее обнять. Ее мягкие, полные груди уперлись ему в грудь.

— Думаю, нам вряд ли стоит осматривать гору.

Она встала на цыпочки и поцеловала его.

— Слава Богу! Именно это я и хотела услышать!

Он слегка отстранился, нежно подталкивая ее к кровати.

— Видишь ли, — шутливо произнес он, — ты становишься слишком прогрессивной для девушки из хорошей бурской семьи. Это я, наверно, так плохо действую на тебя.

Эмили покачала головой, и Иэну стало щекотно, когда ее волосы коснулись его лица.

— Ты ошибаешься, дорогой. Я всегда была такой. Здесь, в Кейптауне, я могу чувствовать себя свободной, оставаться самой собой. — Он различил в ее голосе грустные нотки. — Вот когда я приезжаю домой, мне приходится вести себя так, будто я всего лишь дочь своего отца.

Иэн лег на кровать, не разжимая объятий и увлекая ее за собой. Потом заглянул в ее сияющие, глубокие голубые глаза.

— Тогда я просто счастлив, что ты здесь и со мной.

Она выгнула спину и снова поцеловала его, на этот раз более страстно. Оба поняли, что больше не надо слов.

Эндрю Себе стоял среди других черных африканцев, охваченных страхом и волнением в ожидании своей очереди на полицейском кордоне. Сначала он был спокоен, но вдруг почувствовал, как ноги его начинают дрожать, и усилием воли заставил себя успокоиться: ему никак нельзя выдать свой страх. Полицейские чуют страх за версту.

Очередь потихоньку продвигалась: вот еще несколько человек прошли в узкий проход, оставленный между двумя перегородившими дорогу бронетранспортерами. По обе стороны от них расположились полицейские, из-под козырьков форменных фуражек наблюдая за происходящим. У одних в руках были гранаты со слезоточивым газом, другие поигрывали кнутами, третьи держали полицейские карабины. Солдаты в касках дежурили возле водяной пушки, установленной на бронетранспортере.

Сотни мужчин и женщин, некоторые в помятых костюмах и платьях, другие в вылинявших и покрытых пятнами комбинезонах, заполняли узкие проходы между домами черного пригорода Ньянга. Все они пропустили свои автобусы до Кейптауна, пока полицейские тщательно проверяли паспорта и разрешения на работу в белых кварталах. Они уже опоздали на работу, и теперь их вечно недовольные и придирчивые хозяева вычтут за это из их и без того скудной зарплаты. Однако все старательно скрывали свое раздражение. Неважно, что в Претории и Кейптауне подули ветры перемен — полиция по-прежнему жестоко обходилась с теми, кого подозревали в нарушении законности и порядка.

Очередь продвинулась еще на дюйм.

— Ты! Иди сюда! — Один из проверявших документы полисменов помахал Эндрю Себе.

Сердце его ушло в пятки; нетвердой походкой Себе подошел к полисмену и протянул замусоленный паспорт вместе с поддельным удостоверением о праве на работу, которое специально приберегал для подобного случая.

Он слышал, как шелестели страницы, когда полицейский бегло просматривал документы.

— Идешь на винодельню дю Плесси? В горах у реки Хекс?

— Так точно, baas. — Не поднимая глаз от земли, Себе старался говорить почтительным, почти благоговейным голосом, который всегда так презирал.

— Время сбора урожая уже прошло. Зачем ты им понадобился?

Хотя было no-утреннему свежо, Себе почувствовал, что покрывается потом. Господи! Неужели они догадываются, кто он на самом деле? Он быстро взглянул на полицейского, устроившего ему допрос, и немного успокоился: скорее всего, в полицейском говорит не подозрительность, а любопытство.

— Точно не знаю, baas. На бирже труда мне сказали, что им требуется землекоп.

Полисмен коротко кивнул и возвратил бумаги.

— Хорошо. Тогда можешь идти.

Себе аккуратно сложил документы и пошел прочь, вознося хвалы Богу, — его произнесенную вполголоса молитву заглушил звук самолета Южноафриканской авиакомпании, заходящего на посадку на аэродром всего в миле отсюда.

Прищурившись, полицейский наблюдал, как молодой африканец, которого он только что допрашивал, присоединился к толпе других черных, ожидавших автобус. Затем подошел к своему автомобилю без опознавательных знаков и снял трубку телефона, вмонтированного в приборный щиток. Не отрывая глаз от Себе, он набрал кодовый номер, полученный во время инструктажа накануне вечером.

На другом конце провода ответили после первого же звонка:

— Слушаю.

Мягкий, любезный тон говорящего почему-то привел полицейского в трепет. Эти ребята из разведки умудрялись говорить так, что самые простые слова таили в себе угрозу. Полицейский принялся за доклад, желая как можно скорее отделаться и повесить трубку.

— Говорит Криль из кейптаунского отделения. Мы обнаружили одного человека из вашего списка. Эндрю Себе под пятнадцатым номером. Он только что прошел через наш кордон.

— Вы его не спугнули?

— Нет, господин начальник. Я точно выполнял ваши указания.

— Отлично, так держать! Мы сами о нем позаботимся. Ясно?

— Так точно, сэр.

В Претории, за тысячу миль отсюда, Эрик Мюллер повесил трубку и медленно откинулся на стуле; довольно приятные черты лица исказила уродливая, тонкогубая улыбка. Итак, первые участники операции «Нарушенный договор» приступили к выполнению задания.

Полковник Сезе Лутули смотрел из окна своего кабинета на людную и шумную улицу Лусаки. Микроавтобусы, такси и велосипеды оспаривали право на уличное пространство у многочисленной толпы пешеходов: лоточников, покупателей и мелких чиновников, неторопливо возвращающихся на службу. Все обходили за версту патрули из одетых в маскировочную форму солдат, расставленные вдоль всей Индепенденс-авеню, где располагались правительственные учреждения Замбии и посольства иностранных держав.

Центральная штаб-квартира «Умконто ве сизве» занимала одно из обшарпанных бетонных зданий на Индепенденс-авеню. Усиленные отряды замбийской армии и вооруженные бойцы АНК охраняли все входы в здание, полные решимости не допустить повторения истории с Гавамбой.

При мысли об этом Лутули помрачнел. Расположенная в шестистах милях от ближайшей границы с ЮАР, Замбия оставалась единственной африканской страной, открыто укрывающей на своей территории повстанческие силы АНК численностью в десять тысяч человек. Хотя у себя на родине АНК вышла из подполья, другие прифронтовые государства, несмотря на временное прекращение огня, были все еще слишком запуганы сосредоточенными на границе войсками Претории, ее артиллерией и истребителями «Мираж», чтобы оказывать какую-либо существенную помощь. А без подобной помощи любые действия АНК, направленные против ЮАР, были невозможны из-за слабого тыла.

Вдруг Лутули услышал покашливание у себя за спиной: его гость явно проявлял признаки нетерпения.

— Товарищ Лутули, надеюсь, вы знаете, почему я здесь?

Лутули отвернулся от окна и увидел лысоватого коренастого человека, который сидел по другую сторону его стола. Это был белый, Тэффи Коллинз, товарищ по партии и один из главных военных стратегов АНК, наставник Лутули на протяжении многих лет. Тот, кто привлек его к работе как человека, всегда приносящего плохие новости, сделал гениальный выбор.

Лутули придвинул свой стул к столу и тоже сел.

— Тэффи, мы слишком давно знаем друг друга, чтобы играть в угадайку. Говори прямо, что тебе приказано передать.

— Хорошо, — Тэффи коротко кивнул. — Исполнительный совет принял решение поверить Хеймансу и принять его предложения. Переговоры будут продолжены.

Лутули заскрежетал зубами.

— Что они там, с ума посходили! Все эти так называемые переговоры — всего лишь трюк, ширма, чтобы скрыть преступления, творимые Преторией!

Коллинз поднял пухлую руку.

— Я согласен с тобой, Сезе. И большинство членов совета придерживаются того же мнения.

— Почему же тогда они соглашаются на этот…

— Идиотизм? — Коллинз еле заметно улыбнулся. — Потому что у нас нет разумной альтернативы. Хоть раз в жизни эти откормленные бурские боровы повели себя умно. Если мы сейчас отклоним их предложения, то опять весь мир обвинит нас в продолжающемся насилии. Важно и то, что наши «непоколебимые» хозяева здесь, в Лусаке, дали ясно понять, что заинтересованы в продолжении этих переговоров. Если мы их разочаруем, они «разочаруют» нас, заблокировав поток оружия, продовольствия, медикаментов и все прочие поставки, в которых мы так отчаянно нуждаемся.

— Ясно, — коротко бросил Лутули. — Значит, нас шантажируют, заставляя отказаться от всего, за что мы столько лет воюем! Буры могут преспокойно продолжать нас уничтожать, нашептывая тем временем сладкие посулы в уши каждому, кто ведет с ними переговоры с нашей стороны.

— Вовсе нет, товарищ. — Коллинз широко раскинул руки. — Как ты думаешь, что все-таки может выйти из всей этой болтовни за круглым столом? — В ответ на собственный вопрос он резко рассмеялся. — Да ничего! Эти твердолобые африканеры в жизни не согласятся на наши основные требования: избирательное право для всех, перераспределение богатства ЮАР, гарантии того, что средства производства будут принадлежать народу. — Коллинз подался вперед и постучал пальцем по столу. — Попомни мои слова, Сезе, — через какие-нибудь три месяца от этих смехотворных переговоров даже воспоминания не останется. Малодушные трусы в наших собственных рядах полностью дискредитируют себя, и мы сможем вновь заняться нашим привычным делом — воевать за то, чтобы поставить-таки Преторию на колени.

Некоторое время Лутули сидел неподвижно, обдумывая слова Коллинза. Этот человек, как всегда, прав, но…

— А как же «Нарушенный договор»?

— Ты уже запустил операцию, насколько мне известно.

Лутули кивнул.

— Неделю назад. В настоящее время приказы поступают на юг через сеть наших агентов.

Коллинз покачал головой.

— Значит, надо ее остановить. Пусть все уйдут обратно в подполье, пока еще возможно.

— Это будет непросто. Кое-кто уже направился к месту сбора.

— Сезе, эти трудности меня не касаются. Операцию «Нарушенный договор» необходимо остановить! — Стратег АНК казался немного раздраженным. — Сейчас, когда африканеры проявляют хотя бы видимость реалистического подхода, подобная операция была бы политической ошибкой, которую мы не можем себе позволить! Ты хотя бы это понимаешь?

Лутули резко кивнул, недовольный тем, что с ним говорят, как с капризным ребенком.

— Ладно. — Коллинз смягчил тон. — Итак, какое-то время сидим тихо. А через полгода тебе представится еще один шанс отплатить этим проклятым работорговцам! Хорошо?

— Как скажешь. — Лутули почувствовал, что раздражение начало проходить, и взялся за телефон. Придется на некоторое время отложить месть за Косате, но он не отказывается от нее навсегда!

Класс был набит битком: в нем находилось почти пятьдесят детей. Некоторые сидели за шаткими партами, но большинство расположились прямо на рассохшемся линолеуме или стояли, прислонившись к цементным стенам. Несмотря на тесноту, они внимательно слушали учителя, повторявшего с ними алфавит. Многие из собравшихся здесь детей понимали, что это единственная возможность получить хоть какое-то образование, предоставляемое им государственной политикой и финансовыми возможностями родителей. И они были полны решимости усвоить как можно больше знаний, прежде чем выйти на улицы в поисках работы.

Нтато Мбеки отошел от доски и вытер руки тряпкой. Он избегал смотреть в горящие жаждой знаний глаза учеников. Они хотели знать гораздо больше, чем он мог им дать в этом жалком сарае с гордым названием «школа». У него не было возможности пройти с ними даже азы, такие, как чтение, письмо, арифметику, не говоря уж о чем-то более сложном. А южноафриканским правителям только того и надо. В Претории прекрасно отдавали себе отчет, что сохранение белого господства возможно только тогда, когда черное большинство необразованно, занято неквалифицированным трудом и находится в рабском положении.

Мбеки сжал в руках испачканную мелом тряпку, так что из нее посыпалась белая крошка. Бросив тряпку на учительский стол, он сглотнул, стараясь не показать детям свое раздражение. Так их можно только напугать.

Его ненависть к апартеиду и его вдохновителям росла день ото дня. Только работа для АНК могла предоставить ему возможность бороться против ужасающей несправедливости вокруг, хотя теперь и это казалось ему слишком незначительным. Кто он, в сущности, для АНК? Всего лишь звено в длинной и тонкой цепочке, маленькая частичка ниточки, протянувшейся до Лусаки. Ничего особенного. Он вновь подумал о том, что попросит старшего группы дать ему более ответственную работу в организации.

На руке у Мбеки запищали японские часы, давая сигнал, что закончился еще один учебный день. Взглянув на чистые, невинные лица учеников, он кивнул.

— Урок окончен. Не забудьте к завтрашнему дню повторить задание по букварю. Я буду спрашивать с четвертой по шестую страницы.

Он сел за стол, а дети поднялись со своих мест, и пошли к выходу, и класс наполнился шумом их высоких, звонких голосов.

— Доктор Мбеки?

Он взглянул на школьного секретаря, радуясь, что тот прервал его невеселые мысли.

— Да.

— Вас к телефону. Кажется, кто-то от вашей тетушки.

Мбеки почувствовал, что все его уныние как рукой сняло: теперь у него будет настоящее дело!

Эрик Мюллер смотрел на висевший у него в кабинете акварельный пейзаж, но не видел его; мысленно начальник разведки находился в оснащенном радиолокационным оборудованием фургоне, стоявшем неподалеку от школы «Газанкулу» в Соуэто. Он потер подбородок и нахмурился, ощутив под рукой щетину, успевшую отрасти со времени утреннего бритья.

— Повторите, какое сообщение получил Мбеки!

Специальный агент по имени Пол Рейндерс вот уже почти восемь часов сидел взаперти в душном, лишенном окон фургоне. Восемь часов в металлической коробке, до предела напичканной самой изощренной электроникой: приводимые в действие голосом записывающие устройства, всякие проводочки и «жучки», мониторы, получающие изображение от скрытых камер, расположенных в здании школы и вокруг нее. В вялом, апатичном голосе, доносившемся из селектора, отчетливо слышалась усталость.

— Ему сказали, что его тетушка в Сискее больна, но это всего лишь небольшая простуда.

Мюллер провел пальцем по списку паролей и условных фраз, захваченному в Гавамбе. Ага, вот. Его палец остановился, и он тихо выругался. Черт подери! АНК отменяет операцию! Но почему?

В мозгу у него молниеносно пронеслись сотни возможных причин, но, взвесив, он постепенно отбросил их. Неужели боевики АНК в конце концов догадались, что в их секретном хранилище в Гавамбе кто-то побывал? Вряд ли. Они бы никогда так далеко не зашли в выполнении операции, если бы имели хотя бы малейшее подозрение на этот счет. Может, они заметили слежку? Тоже сомнительно: ни один из тех, за кем было установлено наблюдение, не проявлял никаких признаков беспокойства.

Мюллер раздраженно потряс головой. Все дело в предстоящих переговорах, будь они трижды прокляты!

Сейчас, когда весь мир с нетерпением ждет мирного урегулирования в Южной Африке, деятели АНК проявляют такую же мягкотелость, как и Хейманс сотоварищи. Они пытаются отменить наиболее решительный удар со стороны военного крыла АНК, скорее всего опасаясь, что даже его успех может обернуться против них самих. И они, конечно же, правы. Хитрые свиньи!

Он едва не улыбнулся, подумав о том, как воспринял решение об отмене операции начальник разведки АНК. Вряд ли Сезе Лутули был доволен своими хозяевами в этот момент.

Мюллер поднял глаза от захваченного списка и посмотрел на крупнозернистую черно-белую фотографию, прикрепленную кнопкой к стене как раз возле его любимой акварели. На фотографии, сделанной тайно одним из глубоко законспирированных южноафриканских агентов, был запечатлен Лутули, самодовольно вышагивающий по улицам Лусаки в окружении неизменной охраны. Мюллер специально повесил ее на виду, полагая, что постоянное лицезрение врага поможет предвидеть его действия и поступки.

К тому же для черного Лутули был даже симпатичен: высокие скулы, орлиный нос, пронзительные, хищные глаза. В общем, достойный противник.

Мюллер попытался выкинуть эти мысли из головы. У него были более неотложные дела. Через громкоговоритель селектора до него доносилось тяжелое дыхание Рейндерса, ожидающего дальнейших указаний.

Что же делать? Если сейчас ничего не предпринять, то пройдет как минимум полгода, прежде чем АНК снова отважится запустить «Нарушенный договор». Но разве можно так далеко заглядывать в будущее? В нынешней политической ситуации полгода равносильно вечности. Неизвестно, будет ли Карл Форстер через полгода министром правопорядка. Переговоры могут к тому времени еще не закончиться. Несмотря на все меры предосторожности, может произойти утечка информации относительно документов, захваченных в Гавамбе. Да может случиться все что угодно!

Мюллер покачал головой: у него нет выбора. Если сейчас операция «Нарушенный договор» будет отменена, то будут упущены уникальные возможности, которые она сулит АДС, Форстеру и лично ему, Мюллеру. Этого нельзя допустить! Он прочистил горло.

— А этот Мбеки успел кому-нибудь передать свое сообщение?

— Нет, сэр, — в голосе Рейндерса звучала уверенность. — Он выходит на связь по вечерам. Скорее всего, до этого времени он не будет и пытаться передать кому-то сообщение.

— Прекрасно. — Мюллер даже не позаботился о том, чтобы скрыть облегчение. У него еще есть время перекрыть этот канал связи. — Слушай внимательно, Пол. Немедленно отключи все телефонные линии в доме Мбеки и в ближайших окрестностях. К пяти вечера все телефоны на шесть кварталов вокруг должны быть мертвы, как Джозеф Сталин. Задание ясно?

— Так точно, господин директор, — последовал немедленный ответ.

— Вот и хорошо. И пусть мне в течение часа позвонят двое наших лучших «подопечных» из Соуэто. Мне потребуются их услуги.

Нтато Мбеки вот уже в сотый раз подносил к уху телефонную трубку. Ни звука. Гробовое молчание. Нет даже обычного гудка.

В отчаянии он швырнул трубку на аппарат. Полученное им сообщение просто необходимо сегодня же вечером передать дальше. Ждать больше нельзя, надо попробовать позвонить откуда-нибудь еще. Может, из школы или от кого-нибудь из учителей, у кого работает телефон.

Мбеки надел пиджак — на улице было по-вечернему прохладно — и вышел из дома. Солнце село, и Соуэто погрузился во тьму. Лишь несколько тусклых фонарей горели в черной, как смоль, ночи, но и они были окутаны дымом, поднимавшимся из труб домов, отапливаемых углем.

Он приподнял воротник и пошел к школе, осторожно обходя кучи мусора, валявшегося прямо под ногами.

А ярдах в ста вниз по улице в маленьком, обшарпанном «фиате» сидели двое молодых африканцев, проявляя явные признаки беспокойства. Они ждали уже больше часа, постепенно начиная замерзать — становилось холодно.

Эти двое и были «подопечными» — так южноафриканские спецслужбы называли мелких воришек, коллаборационистов и отъявленных головорезов, которых они использовали для грязной работы в черных пригородах. Они были удобны, послушны и, что самое главное, абсолютно неуловимы. Совершаемые ими преступления можно было легко свалить на разбушевавшиеся банды молодчиков, которых хватало на улицах тауншипов.

Шофер повернулся к своему более молодому и низкорослому напарнику.

— Ну, что? Этот?

Молодой человек опустил бинокль, в который наблюдал за домом Мбеки, и сказал:

— Это учитель. Сомнений быть не может.

— Пора. — Загудел мотор, и машина плавно отъехала от обочины. Водитель изо всех сил надавил на педаль газа. Всего за какие-то несколько секунд «фиат» развил скорость шестьдесят миль в час и, не включая фар, понесся по темной улице.

Мбеки не успел даже оглянуться, когда автомобиль на полной скорости врезался в него, размозжив ему череп и отутюжив колесами. Когда соседи выскочили из домов, доктор философии Нтато Мбеки, один из самых многообещающих учителей Соуэто, лежал, бездыханный, в луже собственной крови на грязной и пыльной Била-стрит.

Поскольку свидетелей не нашлось, усталые полицейские лишь зафиксировали его смерть, как еще одно нераскрытое преступление.

Вместе с его жизнью был прерван и сигнал приостановить осуществление операции «Нарушенный договор».