Волшебная сказка Томми

Что было потом

Первое, что я вижу, когда прихожу в себя, — задница Джулиана, что называется, крупным планом. И поверьте мне, это не самое отрадное зрелище для человека, который приходит в сознание после обморока. Меня как-то не привлекают отвисшие афедроны стареющих мальчиков из привилегированных частных школ, тем более — вкупе с тесными узкими брюками, которые Джулиан носит с упорством, явно достойным лучшего применения, хотя его пузо давно потеряло запал к борьбе и теперь нависает над поясом наподобие вулкана, который начал извергаться, но вдруг передумал.

Когда я упал, Джулиан опустился на корточки рядом со мной — проверить, дышу я еще или нет, — а потом отвернулся, чтобы взять свой мобильный, лежавший на столике рядом с диваном, который теперь был усыпан раскрошенными круассанами. Видимо, Джулиан хотел вызвать мне «скорую». Я был в отрубе всего минуту — то есть достаточно долго с точки зрения шикарного модного фотографа, не привыкшего самостоятельно заваривать себе чай и заказывать столики в ресторане. Разумеется, он испугался. Ну а вдруг бы я умер? И кто бы тогда заварил ему чай? Как бы там ни было, услышав мой тихий смущенный возглас, вырвавшийся при виде этой большой дряблой задницы, затянутой в чуть ли не лопающийся вельвет, он испуганно дернулся и налетел на журнальный столик, раздавив еще несколько круассанов и опрокинув себе на штаны несколько чашек с горячим кофе.

— Томми! Ты жив! Слава Богу!

Обычно Джулиан не склонен к подобному высокопарному стилю общения в манере героев фильмов-катастроф. Как всякий истинный англичанин, он не умеет выражать свои чувства (и особенно по отношению к другим мужчинам), поскольку этому нас не учат. А учат прямо противоположному. Максимум, на что он способен, это хлопнуть тебя по плечу (неплохо сработано/рад тебя видеть/отличный мяч) или крепко пожать тебе руку (в редких случаях рукопожатие сопровождается жестом, обозначающим исключительную силу чувств: когда другая рука Джулиана сжимает тебе предплечье). Джулиан — настоящий джентльмен, привыкший сдерживать и подавлять в себе всякие чувства. Он занялся фотографией еще в детстве, потому что не мог заниматься верховой ездой — у него обнаружилась аллергия на лошадей, — и часами просиживал в темной комнате, оборудованной специально под это дело, в маленьком домике, примыкавшем к родительскому особняку, пока его братья скакали верхом по росистым лугам, сжимая мясистыми бедрами спины своих скакунов.

Быть может, от этого и происходят все его проблемы. Из-за тех самых приступов аллергии, когда из носа течет в три ручья и слезы льются из красных опухших глаз, но скорее всего из-за патологического страха раздвинуть ноги Джулиан не познал возбуждения бешеной скачки...

Кстати о возбуждении и бешеных скачках.

Его надо как следует вздрючить. Это пойдет ему только на пользу.

Я знаю, что это банально, и меня самого раздражают жеманные старые педики, которые любят порассуждать о том, что все мужики-натуралы непременно прониклись бы прелестями однополой любви, если бы они понимали, в чем главное счастье, но в данном случае — в приложении к Джулиану — это верно на сто процентов. Ему просто необходимо, чтобы его протянули в задницу. Неоднократно. Сурово и жестко. Ему бы сразу полегчало. По крайней мере он бы удовлетворил свое любопытство, что для меня было бы очень кстати. В частности, в понедельник утром (смотри ниже).

Но я забегаю вперед. Джулиану, как я уже говорил, вовсе не свойственны бурные проявления эмоций. Он не из тех экспансивных ребят, которые при виде сотрудника, очнувшегося после легкого обморока, будут громко вопить от радости, что упомянутый выше сотрудник не отправился к праотцам. Но, как я уже говорил, он испугался, что я действительно двинул кони, и мне хочется думать, что его огорчила все-таки вероятная потеря меня, милого, веселого, дружелюбного и приятного во всех отношениях, нежели то обстоятельство, что я контролирую все аспекты его трудовой жизни, и при отсутствии меня он просто не сможет нормально функционировать. Это чистая правда. И пусть вас не обманывает гордое наименование «помощник фотографа». Я не только подаю ему пленки, нажимаю на кнопочку экспонометра и сообщаю, какой была диафрагма. Поскольку у Джулиана всегда было плохо с математикой (математическое чутье — оно либо есть, либо нет), практически все вычисления, связанные с фотосъемкой, произвожу я. Плюс к тому ваш покорный слуга занимается решением разнообразных бытовых вопросов, выполняя тем самым обязанности секретаря. Я оплачиваю все счета (по телефону; в общем-то невелик труд, все-таки не операция на головном мозге, и тем не менее...), напоминаю ему о днях рождения его друзей, заказываю цветы ко Дню Матери. В общем и целом я ежедневно подсказываю Джулиану, как быть Джулианом. В пятницу я распечатываю ему подробную, по пунктам, инструкцию, что делать до понедельника. Я категорически не беру трубку, если он звонит мне в выходные, а то он названивал постоянно, обычно — очень некстати, во время самого расколбаса в каком-нибудь клубе, — и мне приходилось ему объяснять, как забрать машину со штрафной стоянки, или как действует система сигнализации у него в доме, или даже (в тот раз Джулиан был изрядно датый) как добраться до клуба, где был я сам, потому что ему надо было купить кокаину, в связи с тем, что его подруга — тощая, плоская выдра с плохой кожей — возжелала, чтобы ей «снесло крышу напрочь, и трахаться, трахаться, трахаться». (Его слова, не мои.) Как потом оказалось, все пошло не по плану. Я встретил Джулиана у входа в клуб, вложил ему в потную ладошку пакетик с запрошенным коксом, при этом Джулиан устроил обычный спектакль, изображая товарища, которому вполне очевидно передают запрещенный продукт, но он мастерски делает вид, что ничего незаконного не происходит, а потом они с подругой поехали к нему, разделись, легли в постель, Джулиан разложил две дороги посредством своей платиновой карточки «American Express» (видимо, полагая, что это очень шикарно), но как только подруга занюхала свою долю и Джулиан приготовился к бурной ночи, она вдруг умчалась в сортир и блевала там часа три, стоя раком перед унитазом, а Джулиан все это время скрипел зубами и пытался бороться с непреходящим порывом заправить ей сзади. «Это было кошмарно, Том, — говорил он потом. — Меня так растопырило, и стояк грянул мощный, и эта телка (да, он называет всех девушек телками) стоит, готовая к употреблению, задницей кверху, а я ничего не могу с ней сделать».

Джулиан очень любит, когда я рассказываю о своих похождениях, и смущенно хихикает, как девчонка, в наиболее пикантных местах. Видимо, это его возбуждает. Прямо как святого отца, исповедующего закоренелого греховодника. И особенно по понедельникам. По понедельником он мне устраивает настоящую секс-инквизицию. Ему надо знать все: где я был, чего делал (секс, наркотики, прочее), кого именно я сношал, сколько раз, в каких позах, кто кончил первым и т. д., и т. п.

Когда я только начал работать у Джулиана, меня бесили эти расспросы. Я с ужасом ждал окончания выходных, потому что заранее знал, что в понедельник этот старый козел учинит мне очередной допрос с пристрастием. Пару раз я едва не послал его куда подальше. Но однако же не послал — все-таки он мой начальник, — и постепенно я как-то проникся, и мне даже понравились наши маленькие исповедальные сеансы. На выходных, по ходу очередной вакханалии разврата, я часто ловлю себя на мысли: «Джулиану это понравится», — так что со временем Джулиан стал для меня своего рода гибридом старшего брата и бесплатного психоаналитика, непреднамеренно поощряющего меня осмысливать и оправдывать собственные излишества. Плюс к тому, когда я рассказываю о своих приключениях, я переживаю их вновь, а воспоминание об удовольствии — это тоже немалое удовольствие. Мне нравится наблюдать, как Джулиан заливается краской, когда мой рассказ оскорбляет его утонченно-аристократическую чувствительность. Мне нравится, когда Джулиан вдруг одаряет меня советом или же принимается расспрашивать о какой-то конкретной поебке двухмесячной давности, о которой я благополучно забыл. «А по-моему, забавный товарищ, — говорит он, попивая кофе. — И что, ты больше с ним не встречался?»

На самом деле он неплохой — Джулиан. Малость придурковатый, излишне пижонистый, но ведь это не самое страшное в жизни. Хотя я и ворчу, что он весь такой неприспособленный и неадекватный, и иной раз меня напрягает, когда он обращается ко мне с просьбами типа: «Том, можешь им позвонить и сказать, что у меня был сломан автоответчик, ну, что-то типа того, извиниться, сказать, что мне страшно жаль, и попробовать назначить на следующую неделю, в общем, отмажь меня как-нибудь, чтобы они там не думали, что я забыл. Сделаешь, ладно?», в принципе он мне нравится. Если бы он мне не нравился, я бы не проработал с ним столько лет (семь лет, если быть точным), тем более что работа совсем не сложная, и мы с ним нередко куда-нибудь ездим, и я знакомлюсь с новыми людьми, и — да — эти знакомства часто заканчиваются зажигательным сексом. Вы даже не представляете, какая волшебная сила заключается в простых словах: «Ты потрясающе выглядишь, фотки получатся изумительные, кстати, мы собираемся в бар. Это тут, за углом. Хочешь с нами?»

В довершение к финансовому благополучию и хорошему воспитанию Джулиану еще повезло в том смысле, что он получил статус перспективного, подающего надежды молодого фотографа как раз в середине восьмидесятых, когда британские СМИ просто сходили с ума по «молодым королевским особам» — принцесса Ди, Ферджи и т. д., — и аристократичные манеры Джулиана вкупе с его родословной немало способствовали тому, что означенные королевские особы охотно, ему позировали, так что сделанные им снимки — чуть выше среднего по художественным достоинствам — не только стоили безумных денег, но и открыли ему доступ в пантеон самых модных британских фотографов, где он остается и по сей день — сам слегка прифигевший от такого счастья.