Волшебная сказка Томми

Томми стоит (неустойчиво) на своем

Я, как никто, знаю, что мы далеко не всегда поступаем разумно с точки зрения того, что для нас плохо, а что хорошо. Причем, когда делаем что-то такое, что вполне очевидно не приведет ни к чему хорошему, мы искренне верим: это именно то, что нам нужно. (На самом деле с меня можно писать картину «Человек, который не знает, что для него хорошо, а что плохо».) Ведь я понимал, что Бобби с Сейди все правильно говорят, и я сам их об этом просил, и теперь полностью с ними согласен, но при этом я искренне верил, что встреча с Индией на самом деле пойдет мне на пользу. Не потому, что она неожиданно осталась одна, и ей сейчас плохо, и нужно, чтобы кто-то ее утешил, и я, таким образом, оказался бы в более выигрышном положении и получил бы хороший повод для schadenfreude*, а потому, что мне нужно было убедиться — доказать самому себе, — что все уже отболело и Индия больше мне не нужна. И пусть она тоже это увидит. Что было, то было. А теперь все прошло. И не надо держаться за прошлое. У нас у каждого своя жизнь.

* злорадство (нем.).

Я откашлялся и ринулся в бой:

— Так, ребята, я очень вам благодарен, вы все правильно говорите, но поверьте, пожалуйста: я встречусь с Индией, и все со мной будет в порядке. Для меня это важно. Мне надо с ней встретиться и убедиться, что эта встреча никак на меня не подействует. Бобби, ты всегда говоришь, что нельзя постоянно ходить по кругу. Вот я и хочу разорвать этот круг. Хочу освободиться от Индии. Но для этого мне надо с ней встретиться, правильно?

— И когда ты уже повзрослеешь? — Ну вот. Начинается.

— Я давно повзрослел. — Я очень старался не сорваться на жалобный тон. — И то, что я собираюсь увидеться с ней в моем теперешнем состоянии, это как раз показатель... в каком-то смысле... что я действительно взрослый и сильный. И знаю, что делаю. А ты так не считаешь?

— Ну, раз ты знаешь, что делаешь... — Бобби закатил глаза и вышел из комнаты.

Блин. Я и не думал, что все так плохо.

— Вы уже договорились о встрече, да? — Голос у Сейди был очень обиженный. — Теперь понятно, с чего ты такой заведенный. Видишь, оно уже началось. Только на этот раз, Том, разбирайся сам. Мы сделали все, что могли. И не жди от нас с Бобби сочувствия. Она все еще тебя держит. Неужели ты не понимаешь?! Ты еще с ней не виделся, а тебя уже клинит. Ты сам просил, чтобы мы тебе помогли. И мы попытались тебе помочь, а ты попросту плюнул нам в рожу. Ладно, мы-то утремся. Только ты потом не обижайся.

Я молчал, глядя в пол. Да, Сейди права. Целиком и полностью. Но почему она не понимает?! Ну и денек. Полный пиздец.

— Когда вы встречаетесь?

— Да, понимаешь, такое дело... я не подумал и договорился на воскресенье... на вечер...

Это была последняя капля. Пресловутая соломинка, переломившая спину верблюда.

— Нет, Томми, ты правда дебил. Ты хотя бы иногда думаешь головой, а не тем, что в штанах?! Она же знает про наши воскресные ужины, и она не случайно выбрала именно это время.

Я хотел возразить, что нет, это я сам предложил воскресенье, у меня был тяжелый день, и я действительно сразу не сообразил, и нельзя все валить только на Индию. Но я не успел ничего сказать.

Сейди резко поднялась с дивана.

— Знаешь, что, Томми? Ты уж разберись и реши, кто для тебя важнее: мы с Бобби или Индия. Спокойной ночи. — Она вышла из комнаты, чуть ли не хлопнув дверью.

Я сидел в темноте, и меня трясло. Я говорил себе: «Успокойся. Дыши глубже, Томми. Дыши глубже».

ПРОСТО ПИЗДЕЦ, А НЕ ДЕНЬ.

Я закрыл глаза и попытался заснуть, но у меня ничего не вышло. Когда в тебе поселяется страх, сон не приходит, пока организм не отрубится сам. Да, я, кажется, понял, что со мной произошло. Страх поселился во мне и теперь управляет мной по своему произволу. Панические атаки, слезы, обморок, даже безудержный онанизм — это все для него, для моего господина Страха.

Меня одолевает дурное предчувствие. Оно все время со мной, неотступно. Что-то случится — уже очень скоро. Что-то очень плохое. Я не знаю, что это будет. Знаю только: оно уже близко.

Я был измучен и выжат до капли. Все тело как будто налилось свинцовой тяжестью. Сейдины злость и обида придавили меня к дивану, словно невидимая каменная плита. У меня просто не было сил, чтобы встать и подняться к себе. Я лег на бок, свернулся калачиком и стал смотреть на ночное небо, слабо светившееся в окне.