Воронье живучее

9

В тот же самый час и на эту же тему шел разговор на другом конце села, в доме Мулло Хокироха. Братья расположились друг против друга, и обоих разбирала досада.

Мулло Хокирох, утомленный дневными хлопотами и гостями, полулежал на мягких курпачах, подложив под бок подушку и вытянув ноги. Его лицо было красным и от усталости, и от напряжения; особенно ярко рдели маленькие острые уши. Уставясь в одну точку, он обдумывал, как уломать или перехитрить Дадоджона.

Он хорошо знал девчонку, которую выбрал Дадоджон. Ничего дурного о ней не скажешь: она и вправду очаровательна, другой такой красавицы не найти. Кроткая, спокойная, приветливая, не в отца… будь он проклят, сколько перепортил крови и нервов!.. При одной только мысли о кузнеце бросает в дрожь. Будь другие времена, сам, своими руками перерезал бы ему горло.

Да, жаль, что дочь не в отца — как-никак аргумент. А вдобавок еще и умна, образованна, этим летом окончила педучилище. Всем хороша, чертовка!.. Но нет, нельзя допустить, чтобы женился на ней, нельзя! Какой с нее прок? Что она принесет Дадоджону и, стало быть, ему, Мулло Хокироху? Любовь? Про нее хорошо читать в книжках, а чтобы устроить жизнь, надо суметь жениться. Сестра Бурихона из хорошей семьи, достойными людьми были и дед, и отец, да и сам Бурихон как-никак — прокурор, человек с положением. А у Шаддоды есть воля, она сумеет подпирать Дадоджона. Да и внешне довольно мила, ладная и стройная, ресницы как стрелы, хватит одной, чтобы пронзить сердца ста богатырей, подобных Рустаму[24].

Но как, как втолковать все это глупцу Дадоджону? Заладил свое — люблю и люблю, не могу, клятву давал… Видно, единственный выход — рассорить болвана с Наргис, а потом пустить в дело Шаддоду. Она девица смышленая, окрутит дурака так, что и пикнуть не успеет.

«Да, другого выхода нет, — решил Мулло Хокирох. И, со злорадством подумав: — Пусть проклятый кузнец подавится единственной дочкой», чуть не подскочил от радости: вот он, аргумент! Нельзя родниться с семьей, в которой один-единственный ребенок, — несчастная это семья, бог лишил ее своих милостей.

Мулло Хокирох заерзал и кашлянул, и Дадоджон поднял голову.

— Устали, ака? — спросил он.

— Нет, я не устал, просто задумался, — сказал Мулло Хокирох. — Меня поразили твои намерения. От родственников нельзя ничего скрывать. Все, что случается с одним из них, так или иначе касается их всех. Ну кто тебе роднее и ближе, чем я? Если бы ты раньше сказал, что тебе нравится дочь кузнеца, я тогда же предостерег бы тебя. Ведь она одна-единственная дочь! Ее родители больше никогда не имели детей. А ты знаешь, что это значит?.. Это значит, что всевышний отвернулся от этой семьи. Творец проклял ее род и не желает его продолжения. Твоя девушка обречена на бесплодие. Понимаешь, она не будет рожать, и ты хочешь, чтобы я женил тебя на ней? Тебя, своего единственного родного брата, которого я растил с малых лет и который дорог мне как сын. Да ты хоть подумай, что люди скажут! На них плюешь, родных ни во что не ставишь, тогда реши, понравится ли тебе жить без детей. Сомневаюсь. Будешь страдать всю жизнь. Ты должен жениться лишь на той, что достойна тебя и принесет тебе потомство.

Дадоджон выслушал со стиснутыми зубами.

— Ну, не смотри на меня так, — сказал Мулло Хокирох. — Я желаю тебе добра, о твоем счастье пекусь. Если нам не заботиться друг о друге, кто еще позаботится? Эх, Дадоджон, братишка… — вздохнул он и, теряя терпение, спросил: — Ну, чего ты молчишь?

— Мы же кончили этот разговор, — угрюмо произнес Дадоджон.

— Опять стоишь на своем?

— Я тоже не понимаю вас. Неужели и теперь, в сорок шестом году, когда мне двадцать два года, после того, как я прошел с боями полмира, не раз мог погибнуть и пролил свою кровь, — неужели я не могу жениться по собственной воле и устроить свою жизнь так, как желаю?!

— Нет, не можешь! — резко и зло сказал Мулло Хокирох. — Дать тебе волю, так ты завтра же женишься на дочери колхозного кузнеца. Только на эту глупость ты и способен. Не знаешь и знать не желаешь, что за тип этот кузнец и почему обречен и проклят его род.

— Да о каких проклятиях вы твердите? Кто в наше время поверит…

— Не богохульствуй! — прервал Мулло Хокирох.

Несколько минут в мехмонхоне царила тишина. Потом Мулло Хокирох заговорил опять тихим, вкрадчивым голосом:

— Пойми, мой родной, если ты возьмешь в жены единственную дочь кузнеца, то божий гнев перейдет и на тебя — и не видеть тебе потомства, как не увидел я, твой старший брат, — сказал он, и на его глаза набежали слезы.

Дадоджон уставился на него в изумлении. Впервые он видел старшего брата в слезах.

— Я не допущу этого! — продолжал Мулло Хокирох. — Я хочу, чтобы у тебя были дети, чтобы хоть ты продолжал наш род. Если бог наказал меня, не дав потомства, так пусть твои дети радуют меня в старости.

Было мгновение, когда у Дадоджона чуть не сорвалось с языка: «А чем прогневили бога вы?» Но Мулло Хокирох в этот самый миг всхлипнул, и Дадоджон отвернулся. Он ощутил щемящее чувство жалости, в горле защекотало, и его глаза увлажнились.

Война выбила из Дадоджона все, что так старательно внушал ему старший брат. И прежде всего — страх перед судьбой, перед волей творца. Но, увидев слезы брата, он вдруг испытал какое-то суеверное чувство: неужели, если девушка единственный ребенок в семье, от нее не будет потомства? Это ведь беда, несчастье!.. Если девушка обречена на бесплодие, то какую же семью с ней создашь? Действительно надо подумать… Ну, а любовь? Как же любовь?

— Акаджон, дорогой мой брат, — взмолился Дадоджон, — что же мне делать? Ведь мы с Наргис любим друг друга!

— Ничего страшного, — ответил Мулло Хокирох, разом отняв платок от глаз, которые он натер до красноты. — Женишься на другой, и постепенно все забудется. Любовные чувства и переживания — от молодости да дурости. Женитьба — это путь к достижению цели. Я женю тебя не просто так. Есть тут у меня одна мысль. Знаешь какая?

Дадоджон пожал плечами.

— Не понимаешь, еще не дорос, — ухмыльнулся Мулло Хокирох. — Мысль моя проста: я хочу, чтобы ты женился на сестре прокурора и стал председателем суда. Вот тогда я достигну своей цели и осуществлю все желания. Теперь тебе ясно?

— Но разве… разве, чтобы стать судьей, нужно жениться на сестре прокурора?

Мулло Хокирох отбросил подушку и сел, поджав под себя ноги.

— Все обговорено. Здесь, под этой крышей, перед твоим приездом собрались друзья и решили, что ты должен стать председателем суда, и обязательно в нашем районе.

— Как так? — удивился Дадоджон. — Во-первых, у меня нет диплома. Во-вторых, судью избирает сессия райсовета…

— Пусть тебя это не волнует. Мы взяли это на себя.

Дадоджон был обескуражен. Чувствуя, как все путается у него в голове, он потер глаза ладонью и после недолгого молчания, в ответ на вопросительный взгляд брата, сказал:

— Все равно я должен съездить в Сталинабад за дипломом. Без него меня близко не подпустят к настоящей работе ни в суде, ни в прокуратуре, ни в угрозыске.

— Поезжай, — безмятежно пропел Мулло Хокирох. — Поезжай, забери диплом, заодно и проветрись. Но работать ты должен здесь, в нашем районе, и стать только председателем суда! — с угрюмым упоением повелел он.

— С удовольствием, если назначат, — в тон ему ответил Дадоджон. — Но это не зависит ни от меня, ни от вас, ни от наших друзей. Если получу диплом, придется сперва поработать, показать себя на деле, а уж потом, если подойду, назначат судьей.

«Дурак ты, братец, туп и глуп», — усмехнулся про себя Мулло Хокирох и, быстро поднявшись с места, направился к двери. «Ничего, — думал он, — обломаем! Попляшешь под мой барабан, живо поумнеешь. И не таких прибирал к рукам…»

Дадоджон тоже поднялся. Остановившись у порога, Мулло Хокирох спросил:

— Когда поедешь в Сталинабад?

— Как скажете.

— Дней через десять — пятнадцать?

— Наверное.

Мулло Хокирох удовлетворенно кивнул головой и, пряча заигравшую на губах улыбку, произнес:

— Ладно, ложись спать. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи!

Он вышел. Внешне он оставался спокойным, мягким и ласковым, а внутри все кипело. Мозг лихорадочно, возбужденно работал. Он понимал, что Дадоджон уже не тот целиком покорный его воле юноша, из которого можно было лепить, как из воска и глины, все что угодно. Брат возмужал, обрел самостоятельность, у него появились свои взгляды на жизнь… дурацкие, идиотские взгляды! Там, на войне, они помогали мальчишке утвердить себя. Но теперь, когда жизнь делает крутой поворот и снова придется приспосабливаться к извивам ее русла, — теперь эти взгляды будут помехой. С ними далеко не пойдешь. Было бы глупо не воспользоваться военными заслугами и не захватить, пока не поздно, свое место под солнцем. Орденами и медалями уже можно восхитить разве только малых детей, а дальше — кто посмотрит на них? Оступишься, каждый швырнет в тебя камень. Потому и нужно всюду иметь своих людей и держать их на привязи, чтобы и у них было рыльце в пушку, тогда и при худом конце не больно ударят. Нужно уметь изворачиваться, знать, когда высунуться, а когда забираться в нору, одним угодить, других вовремя потопить. Лишь тогда тебе кое-что удастся в этой жизни.

Но нелегко вбить это в голову теперешнему Дадоджону, да, нелегко!.. Проклятая жизнь! Нет в ней ни минуты покоя, на каждом шагу препоны и преграды, чуть зазеваешься — полетишь.

Мулло Хокирох страшился грядущего. Он знал, что всему есть предел, что время работает против него, и это сознание действовало на старика, как на коня плеть. Желая отсрочить крах, дожить отпущенный ему срок в тепле, уюте и сытости, он действовал с поистине дьявольской энергией и коварством. Ему действительно удавалось обводить вокруг пальца многих. Кое-кого он заставил-таки плясать под свой барабан. Дадоджона Мулло Хокирох не принимал в расчет, полагал, что с братом, ребенком попавшим в его руки, будет легко и просто: пойдет, куда скажет, сделает, что прикажет. Строптивость Дадоджона поначалу озадачила его, потом рассердила. Нужно изыскать средства, которые снова бы превратили братца в ягненка.

— Мальчишка! Молокосос! — бормотал Мулло Хокирох, направляясь из мехмонхоны во внутренний двор. — И не таких щенков подминал… Обломаю. Не видать тебе дочери кузнеца, будь проклят ее отец!.. Чтобы ввести ее невесткой в мой дом! Никогда!

Мулло Хокирох не мог допустить этого брака уже хотя бы потому, что боялся Бобо Амона. Он знал: этот молчун — один из первых его недоброжелателей. Не зря же говорится: «Бойся друга говорливого, а врага молчаливого». Не раз захаживал Мулло Хокирох в кузницу, расстилался ковром перед Бобо Амоном, рассыпался бисером — заискивал, набивался в друзья — все бесполезно. Бобо Амон был неприступен, как гладкая скала, уловки Мулло действовали на него точно масло, подливаемое в огонь. Неприязнь сквозила в каждом жесте и взгляде, Мулло Хокирох ощущал ее кожей. Но за что? Этого Мулло Хокирох понять не мог. Причины враждебности кузнеца оставались для Мулло тайной за семью печатями, и это-то и вселяло в него какой-то темный ужас.

А Дадоджон ничего об этом не знал: любовь к Наргис кружила ему голову. Оставшись один, он принялся грызть себя за то, что не сумел сдержать слова, не попал на свидание, стал пленником гостей Мулло Хокироха. Когда уходили последние гости — тетушка Нодира и секретарь партячейки Сангинов, — Дадоджон попытался выбраться на улицу, сказав, что проводит их. Однако ничего из его затеи не вышло. Мулло Хокирох удержал его, разговорил и все выпытал. А потом откровенно высказал свои соображения и намерения.

Дадоджон глянул на часы. Да, затянулся разговор, скоро полночь… Но хорошо, что Мулло Хокирох оставил его спать в мехмонхоне, а сам ушел во внутренние покои. Мог бы сделать и наоборот. Теперь путь открыт, можно бежать к дому Наргис. Но разве увидит он Наргис в этот полуночный час? Да и удобно ли стучаться к людям, нарушать их покой?

Здравая эта мысль, мелькнув метеором, не удержала Дадоджона. Быстро натянув сапоги, он выскочил на улицу.

Ночь была темной, безлунной, только ярко сверкали звезды. Они усыпали весь небосклон. Царили тишь и безмолвие. Кишлак погрузился в глубокий и сладкий сон.

Дадоджон шел неслышно, крадучись, как, бывало, в разведке: не хотел, чтобы кто-то увидел, кто-то окликнул… Шел и терзался: как глупо и нехорошо все вышло. Наргис вправе обидеться на него. Зачем, зачем назначил встречу, назвал в письме этот день? Ведь знал, что в дороге могут возникнуть всякие неожиданности. Тысячи случайностей могут помешать их встрече. Знал и все-таки написал — иначе не мог, потому что мечтал поскорее увидеть и услышать ее. Но сам же — сам! — все и разрушил. Наргис наверняка знает, что он приехал и направился прямиком к себе домой. Что же она может подумать? Другое дело, если бы он не приехал, застрял в дороге. Но он прибыл в точно назначенный день. И не увидел Наргис. Она вправе считать его обманщиком и лгуном, вероломным изменником, просто заурядным прохвостом!..

Вот и дом Бобо Амона, дом Наргис. Маленькая одностворчатая калитка, вделанная в низкую глинобитную ограду, на крепком запоре. Дадоджон бывал за этой оградой, в небольшом, но ухоженном дворике, где в центре, на клумбе, с самой ранней весны и до поздней осени пламенели цветы, а чуть подальше стояли фруктовые деревья и цеплялись за подпорки, тянулись к небу две виноградные лозы. Не было во дворе ни хлева, ни курятника. Стояла только просторная конура, сработанная Бобо Амоном для щенка — черной дворняжки. В доме две комнаты, веранда. Если встать на носки, можно увидеть весь дворик. Но сейчас, в темноте, ничего не разглядеть. Не слышно ни звуков, ни шорохов. Даже черная дворняга и та безмятежно спала. Постарела, наверное, а может, ее уже нет…

Дадоджон прошел до конца переулка, затем снова вернулся к калитке, вздохнул и мысленно стал заклинать Наргис выйти к нему.

Говорят, сердце сердцу весть подает. А Наргис не вышла…

Целый час простоял Дадоджон возле дома любимой, казня себя и печалясь, а потом побрел восвояси. Когда он подходил к огромным, высоким воротам Мулло Хокироха, ему показалось, что впереди мелькнула какая-то тень. Дадоджон придержал шаг. Тень шмыгнула в ворота.

«Странно, кто это может быть? — подумал Дадоджон. — Неужели брат шпионит? Ну и ну», — покачал он головой и, махнув рукой, быстро прошел в мехмонхону.