Воронье живучее

39

— Ну и бухгалтер у вас, этот Обиджон! — крикнул Бурихон, входя в конторку Дадоджона.

Дадоджон, заглядывая в тетрадь, щелкал на счетах. Он поднял голову и глянул на шурина.

— Что бухгалтер? Прижал, что ли?

— Какое там прижал? Через игольное ушко пропустил, всю душу вывернул! — сказал Бурихон, плюхнувшись на скамейку. — Но выжать ничего не сумел, — хвастливо прибавил он.

— Отлично! — крикнул Дадоджон и принялся собирать бумаги. — Если наш Обиджон-ака ничего не сумел выжать из вас, то одно из двух: или вы абсолютно чистый, или вы превзошли его.

— А может, то и другое? — засмеялся Бурихон.

Дадоджон молча пожал плечами.

— Ты что-то не в духе. Очкарик, что ли, появился?

— Да нет, пропал куда-то. Может быть, нарочно не показывается, ему-то это выгодно — каждый день набегают проценты. А мы не знаем, где его искать.

— Тебя это волнует? — ухмыльнулся Бурихон.

— Это, — вздохнул Дадоджон.

— Разве ты можешь сейчас расплатиться?

— Да хоть постарался бы договориться, чтобы брал по частям. Не могу накопить. Каждый раз, как отложу, возникают какие-то непредвиденные расходы. Вы же знаете свою сестру.

— Я первый назвал ее Шаддодой, — осклабился Бурихон. — Она нашего старшего брата вон как отбрила. Он и носа не показывает теперь в Богистан. Не знаем, жив ли? Может, давно уж сидит. Ладно, не горюй, двум смертям не бывать. Что-нибудь да придумаем. Вставай, пошли домой, поздно уже. Женушка небось заждалась, а ей волноваться нельзя, иначе родит тебе истеричную девку, будешь тогда метаться между дождем и снегом. — Бурихон хохотнул и поднялся. — Ну, чего сидишь? Пошли!

Они заперли склад на все засовы, Дадоджон запломбировал его, сдал ночному сторожу и зашагал рядом с шурином. Оба молчали.

Дадоджон думал о долге ростовщику-очкарику, о том, что на тысячу рублей новыми деньгами набежит еще тысяча, а потом еще и еще и ему вовек не расплатиться. В день, когда объявили денежную реформу, очкарик появился словно из-под земли и, заставив сто раз унизиться, переписал расписку. При этом он взял три метра шелка и халат и накинул процент: теперь за каждый месяц ему следовало выплачивать по сто рублей на тысячу, и вот уже февраль, долг уже подкатывает к полутора тысячам… да если бы был только один этот долг! Каждые два месяца Дадоджон сводил по складу баланс и всегда обнаруживал недостачу. Всегда не хватало пятнадцати — двадцати метров ткани или двух десятков чайников с пиалами, наборы которых предназначались для премирования передовиков. Не хватало продуктов, особенно сахара и зерна, и, что страшнее всего, строительных материалов — леса, шифера, листового железа, красок… Он покрывал недостачу из своего кармана, тайком покупая продукты, посуду и ткани в магазинах (на артикулы товаров уже не смотрел, лишь бы сходились цена и количество) и занимал на это деньги у друзей. Но как быть с недостачей стройматериалов, он до сих пор не знал. Единственный путь — внести деньги в колхозную кассу, объяснив, что продал за наличный расчет тем, кто строится (строились многие!), но разве погладят по головке за подобное самоуправство? Это называется разбазариванием.

Прав был секретарь райкома, тысячу раз прав, когда говорил, что маленькая оплошность может привести к большим преступлениям. Надо поскорее покончить с долгами. Можно продать корову и четырех баранов… Нет, только не корову! Жена скоро родит, ей и ребенку понадобится молоко… А деньги, вырученные за баранов, не покроют и половины долгов. Проклятые обстоятельства!..

Бурихон тоже пребывал в раздумьях. Этот болван Дадоджон никак не хочет уразуметь, что честностью да правдой на белом свете не проживешь. Надо уметь пользоваться обстоятельствами, хвататься за любую возможность, чтобы всегда быть на коне. Чуть зазеваешься — и тебя обойдут. Будешь влачить жалкую жизнь мелкого человечка, не познаешь никаких земных радостей. Но раз каждый норовит тебя обмануть и вырвать из твоего рта кусок хлеба, то почему же не делать этого тебе? Почему ты должен отдавать, а не брать и не отнимать? Вырвешь — будешь наслаждаться, не вырвешь — прозябай до самой могилы! Обстоятельства сейчас благоприятствуют тебе, только дурак не воспользуется ими!..

Но Бурихон понимал, что Дадоджону об этом не скажешь, полезет в бутылку, обидится и рассердится. С ним надо работать потихоньку, опутывать не спеша и исподтишка. Он уже шагнул в силки, теперь главное — не спугнуть. Всему свой час, даже чтобы захлопнуть капкан.

Они вошли во двор. Марджона-Шаддода была на веранде — сидела на топчане и лепила манты.

— Ассалом, акаджон! — расплылась она в улыбке и встала навстречу. — Вовремя пришли, как будто знала, что осчастливите, готовлю ваши любимые манты, с курдючным салом и тмином. Скучаю я без вас.

— Спасибо на добром слове, сестричка! — сказал Бурихон, чмокнув ее в щеку, поставил на топчан свой большой желтый портфель и вытащил из него стопку пеленок и распашонок. — Это для будущего сына Дадоджона, — произнес он с улыбкой и снова полез в портфель. — А это для тебя.

Шаддода приняла из его рук отрез зеленого бархата и расцвела:

— Ой, какая прелесть! Спасибо, акаджон! Проходите в комнату, а я сейчас только поставлю манты на пар…

Комната была той самой, в которой год тому назад лежал Мулло Хокирох. Теперь в ней живут Марджона и Дадоджон. В углу появилась большая никелированная кровать с блестящими шариками на спинках; в центре стоят стол и стулья вокруг него, пол застелен мягким ярким ковром.

— Ну, что будем делать с долгом очкарику? — насмешливо произнес Бурихон, усевшись за стол.

— Не знаю, — сказал Дадоджон и тоже сел. «Бурихон как ака Мулло: тоже читает мысли», — подумал он и вздохнул.

— Съедят нас проценты, сожрут! — Бурихон как бы в ужасе схватился за голову. — Пустит нас по миру проклятый очкарик, предъявит иск на дом и двор. Куда подадимся? К кому обратимся? Кто защитит нас?

Бурихон явно юродствовал, интонации его голоса настолько не соответствовали словам и жестам, что Дадоджон сразу принял их за неуместную, дурацкую шутку и чуть не взорвался.

— Что еще в голову стукнуло? — резко спросил он.

— Действовать надо, а не вздыхать. Действовать по-мужски! — Бурихон засмеялся и полез в карман. — Я же говорил тебе, держись за меня, со мной не пропадешь. На, держи свою расписку! Можешь порвать.

Дадоджон взял бумажку, несколько раз прочитал, не веря своим глазам. В голове у него зашумело от радости, он разорвал проклятую расписку на мелкие клочки и возбужденно заговорил:

— Господи, сплю я или нет? Ущипните меня! Как же вам удалось? Где вы нашли столько денег? Век не забуду вашей доброты, акаджон, спасибо вам, избавили меня от камня на сердце, спасли от позора. Спасибо, родной!

— Не стоит, братишка! Разве тысяча рублей это деньги? Пшик, ерунда! Ты и представить не можешь, сколько я перевидал этих тысяч! Если вот так, по-умному будем работать, то, даст бог, наш хлеб всегда будет плавать в масле.

— Конечно, конечно, — согласно кивнул Дадоджон, но его занимала совсем другая мысль. — Как вам удалось заполучить расписку?

— Возвратил очкарику деньги с процентами, только и всего.

— Нет, не верится. Откуда у вас появились такие деньги?

— Заработал, — ухмыльнулся Бурихон. — Сделал так, чтобы и волки были сыты, и овцы жирели. Ему понадобились строительный лес и листовое железо, приполз ко мне, стал умолять…

— Вы продали ему колхозные стройматериалы?! — воскликнул, перебивая, Дадоджон.

— Нет, не колхозные, — спокойно ответил Бурихон. — Договорился с завбазой, правда, за мзду, но небольшую, внакладе не остался. Только вот… подписать придется эту бумажку. Печать уже есть. Ни председатель не нужен, ни бухгалтер.

— Кому подписать? — сдавленным от волнения голосом произнес Дадоджон.

— Осталось тебе. Я уже подписал. Завбазой помог нам, сделал добро, зачем же подставлять его под удар? Еще пригодится!

— А себя ставить под удар можно?

— Да не касается это нас, брось паниковать! — раздраженно выпалил Бурихон. — Не колхозное добро, получил по другим фондам. Подписывай, не бойся, я буду улаживать, мне и отвечать!

— Но если не по нашим колхозным фондам, зачем мне тогда подписывать?

— Вот чудак! Да хотя бы потому, что твою подпись знают, глянут на нее и поверят, остальное читать не будут. Дошло или нет? Давай подписывай!

— Подождите…

Шаддода, которая была уже в комнате и стояла в сторонке, у ниши с посудой, слышала последнюю часть разговора. Упрямство мужа разозлило ее и, перебив Дадоджона, она закричала:

— Да чего ждать? Нашли кого просить, слизняка! Он и собственной тени боится! Давайте сюда, я подпишу вам, я никого не боюсь!

Она схватила накладные, в одно мгновение снова оказалась у ниши и склонилась, как бы и вправду подписывая.

— Дура, ненормальная! — сорвался Бурихон с места. — Что ты делаешь? Испортила документы! Кому нужна твоя подпись?

— Нате, спрячьте свои бумаги в карман, сойдет и моя подпись, — сказала Шаддода, подмигнув брату, и засмеялась.

Бурихон то ли понял ее знак, то ли нет, но бумаги схватил и, сложив вдвое, запихнул в карман.

— Вот и хорошо, теперь можете обходиться подписью своей сестрицы, любые товары получите, — усмехнулся Дадоджон. Он подумал, что Шаддода назло ему подписалась его фамилией, но все равно испортила документы — любой мало-мальски грамотный человек сразу распознает фальшивку.

Но Дадоджон, оказывается, все еще плохо знал свою жену. Он и не подозревал, что у нее было факсимиле его подписи, которое по образцу сделала ей подружка из районной типографии. Это факсимиле Марджона-Шаддода и нашлепала на накладные Бурихона.

Она накрыла стол и принесла из чуланчика бутылку водки, поставила перед братом. Бурихон тут же наполнил две стограммовые граненые стопки и одну протянул Дадоджону:

— Ладно, наплевать на дела! Давай отдохнем от них и выпьем за избавление от проклятого ростовщика.

Дадоджон отпил глоток и скривился:

— Фу, горькая!

— Это с непривычки, — усмехнулся Бурихон. — Смотри, как по маслу идет, — и он, изумив Дадоджона, опустошил стаканчик с таким видом, будто пил шербет или голубой нектар. — Ну, догоняй! Выпей хотя бы одну до конца!

— Пейте, чего ломаться, — поддержала брата Шаддода, внося блюдо с мантами. — Хоть раз уважьте моего родного брата!

— Я всегда уважаю, — ответил Дадоджон и отпил еще глоток, а потом, съев две манты, одолел и всю стопку. На душе стало повеселее.

Бурихон больше не подливал ему, вылил в себя еще две стопки и налег на еду.

Вдруг со двора донесся чей-то голос. Шаддода, вскочив, вышла на веранду. Мужчины, перестав есть, стали прислушиваться. Зазвучали два голоса, мужской и женский, что-то ответила Шаддода, потом наступило молчание, послышались шаги, и Шаддода, вернувшись в комнату, сказала мужу:

— Выйдите, это Нуруллобек и Гульнор, пришли пригласить нас на свадьбу.

— Позвала бы их сюда, — сказал Дадоджон, взявшись за салфетку.

— Без вас догадалась, но они не хотят.

— Из-за меня? — криво усмехнулся Бурихон. — Иди, милый, выйди к ним, мне пока нельзя встречаться с Нуруллобеком: он злопамятный.

Дадоджон ничего не сказал, вытер салфеткой губы и руки и вышел из комнаты.

Гульнор была в нарядном платье из многоцветного атласа, в расшитом золотом красном бархатном камзоле и в тонкой шелковой косынке. Она смотрела на Дадоджона лучистыми глазами и улыбалась. Нуруллобек тоже улыбался, но несколько натянуто. Он был в черном костюме и накрахмаленной белой сорочке.

— Здравствуйте, друзья! — преувеличенно громко произнес Дадоджон. — Добро пожаловать! Прошу в комнату, манты на столе!

— Нет, спасибо за радушие, — сказал Нуруллобек. — Мы забежали на минутку, чтобы лично вручить вам это приглашение. Милости просим в воскресенье на нашу свадьбу.

Гульнор, вспыхнув, опустила глаза. Взяв приглашение, написанное тушью на плотном белом листке размером с почтовую открытку, Дадоджон сказал:

— Поздравляю, очень рад за вас! Обязательно будем!

Но про себя он подумал, что Нуруллобек нарочно заявился со своей красавицей невестой — смотрите, мол, и лопайтесь от зависти! Но чему завидовать? Нашел хорошую девушку — и молодец! Будь счастлив, заслужил!..

А Марджона смотрела на Гульнор с завистью, внутри у нее все от злости кипело: ах, дура, дура, упустила такого молодца! Променяла его на плюгавого Дадоджона! Будь проклят тот час, когда польстилась на богатство и славу, которые сулил Мулло Хокирох, да гореть и гореть его лисьей душе в аду! Сама себя наказала и что за злосчастная судьба! Но и эта девчонка Гульнор еще рано торжествует — далеко ей до счастья, нет счастливых семей! Эх, наказать бы ее, заставить Нуруллобека изменить ей. Ничего! Гульнор еще поплачет!..

Нуруллобек и Гульнор, покинув двор Дадоджона, облегченно вздохнули.

— Кому нужен был этот спектакль? — спросила Гульнор.

— Какой спектакль? — не сразу сообразил Нуруллобек, думая о чем-то другом. Но потом, вникнув в смысл вопроса, засмеялся и сказал: — Ты о нашем визите? Нужен он был, нужен! И как удачно вышло, что еще один черный ворон оказался здесь, затаился в комнате, не рискнул показаться. Я и его бы пригласил.

— Зачем?

— А чтобы еще раз убедились, что им не затмить жизнь и не загадить правду, что они не смогли и никогда не смогут помешать людям жить счастливо, скорее околеют, как околел их вожак…

— Ты молодец, — сказала Гульнор и звонко рассмеялась.

А Дадоджон с Марджоной-Шаддодой меж тем вернулись в комнату и увидели, что Бурихон допил всю водку и наполовину опустошил блюдо с мантами. Он уставился на них осоловелыми глазами и расплылся в дурацкой улыбке.

— Ушли? — пробормотал он. — Ну и хорошо, что ушли, к черту. — А то… мозолят глаза, портят настроение. Да?

— Да, — сказал Дадоджон и протянул руку к чайнику с чаем.

— Ешьте манты, — сказала жена, — вы совсем не ели.

— Не хочу, — мотнул Дадоджон головой.

Он вдруг ощутил себя побитой собакой — словно подслушал разговор Нуруллобека с Гульнор. Ему захотелось заплакать от досады, от обиды и боли, сжавшей сердце. Как унизил его Нуруллобек, как тонко дал понять, что правда торжествует и в конечном счете счастлив он, а не ты. Да, он счастлив, Нуруллобек, счастлив! А я ничтожен… ничтожество я, сам себе мерзок. Зачем, для чего было нужно так поступать с Нуруллобеком? Ака Мулло, ах, ака Мулло, ведь вам жить-то оставалось всего ничего, зачем же вы стали мешать счастью людей? Чего вы добивались, разлучив меня с Наргис, а Нуруллобека с Марджоной? Может быть, с ним она не была бы Шаддодой, ведь говорят, что любовь облагораживает. А я не люблю ее, мы с ней чужие… Вы клялись, что хотите возвысить меня, а на деле толкнули в пропасть, и я не знаю, как удержаться, качусь, падаю все ниже, и мне стыдно смотреть людям в глаза.

Дадоджон не сдержал тяжкого вздоха и повел глазами. Он увидел на столе бутылку из-под водки. В этом облегчение? Вон Бурихон напился, наелся, ему тепло и хорошо… Дадоджон грохнул кулаком по столу.

— Шаддода! — закричал он. — Тащи водку!

— Что с тобой? — вытаращилась жена. Она хотела возмутиться, но вмешался Бурихон.

— Не пе-пе-речь! — повел он пальцем перед ее носом. — Раз муж сказал, надо выполнять. Мужа надо слушаться!

Марджона ушла в чулан, вынесла бутылку и поставила перед мужем. Дадоджон схватил бутылку, сам откупорил, наполнил, перелив через край, две стопки и, чокнувшись с Бурихоном, выпил свою до последней капли.

— Вот! — сказал он, со стуком поставив стопку на стол.

…И взмыло в небо, закружилось, ликуя, воронье. Оно хохотало и играло, кричало во все горло, словно уже весь мир оказался под его черными крыльями. Дадоджон обалдело смотрел на этот разгул воронья, а в желудке поднималась тошнота, он стал изо всех сил крепиться, хотел поднять руку, крикнуть воронью: «Кыш!», но рука окаменела, язык не повиновался, а воронье опускалось все ниже и ниже, хохотало и что-то говорило голосом Бурихона и Марджоны, что-то лепетало… Откуда оно берется? Извести надо его, изничтожить, но бессильна рука, он ничтожен, ничтожен…