Воронье живучее

14

Их отца звали Алахоном и титуловали Махсумом, так как он был сыном знатного богослова, однако людям запомнилось его прозвище — ишан Лайлатулкадр. Почему его так прозвали, трудно сказать. Лайлатулкадр — название летней ночи, в которую тот, кто бодрствует, может якобы узреть отблеск божьего лика, превращающего в золото все, за что человек ни ухватится. Алахон-Махсум в годы учебы в медресе любил покутить и пировал ночи напролет; может быть, поэтому и прозвали его друзья-недоучки Лайлатулкадром. Кличка навсегда заменила ему имя, которое было дано при рождении.

Надо сказать, что Бурихону это помогло скрыть свое социальное происхождение: в анкетах он писал «из служащих». Отец, слава богу, оказался довольно прозорливым человеком: будучи муллой и владея в Богистане обширными земельными участками, несколькими домами и дворами, он, как только грянула революция, сменил чалму на фуражку и стал советским служащим. В тот период острой нехватки национальных кадров Алахон Лайлатулкадр зарекомендовал себя грамотным и дельным работником, не раз получал премии и письменные благодарности, которые Бурихон бережет как зеницу ока. Разоблаченный своими бывшими батраками, старик перебрался с семьей в кишлак Хазрати Мазар (теперешний Карим-партизан). Здесь у него были усадьба, сад, надел земли, которую до самой коллективизации он сдавал в аренду. Теперь он стал писаться дехканином. Лайлатулкадр хорошо понимал, что новой власти будут нужны образованные люди, и поэтому одним из первых послал сыновей в советскую школу, а на смертном одре завещал учить дочь. Марджоне, или Шаддоде, в ту пору было два года.

Марджона… Когда семья перебралась в кишлак, мать вдруг возмечтала о дочери. Но бог никого не давал — ни дочку, ни сына. Алахон, который был старше жены лет на двадцать, если не больше, посмеивался над ее желанием. Разве можно нынче, когда все неустойчиво, смутно, рожать детей? Теперь каждый день у него на счету, сегодня он жив, а завтра может оказаться в лучшем мире. Так что достаточно и двух сыновей.

Но матери дочь роднее и ближе, чем сын. Дочь и первая помощница, и первая подруга. В дочери мать видит свое продолжение.

В общем, желание заиметь дочь не давало жене Алахона покоя. С этой мыслью она ложилась спать и с ней вставала. И бог словно бы внял ее мольбам…

— Мам, а почему я зовусь Марджоной?[30] — спросила однажды девочка, и мать ответила, что назвала ее так по желанию ангела, который дал ей вкусить от ниспосланного богом чудодейственного яблока.

Со временем вымысел и реальность в воображении матери Марджоны слились в нечто единое, порой ей казалось, что она даже ощущает во рту вкус того чудного яблока.

Итак, бог наконец-то внял ее мольбам о помощи, и однажды с криком «о аллах, о создатель!» во дворе появился ясноликий благородный дервиш. Алахона в тот день не оказалось дома — так было угодно судьбе, — и женщина встретила божьего странника благосклонно, расстелила перед ним скатерть с обильным и щедрым угощением, досыта накормила, а потом поделилась своим сокровенным желанием. Дервиш взял свою каджкули — выдолбленную тыкву, что служит дервишам вместо сумы, — и достал из нее румяное яблоко. Он разломал это яблоко на две половинки, одну съел сам, другую дал съесть женщине, жаждущей ребенка, и сказал, что вскоре, с божьей помощью, она затяжелеет и разрешится от бремени дочкой, которую непременно должна назвать Марджоной.

Дервиш ушел в другие края, больше его не видели ни в кишлаке, ни в округе. Однако ровно через девять месяцев, девять дней и девять часов на белом свете появилась девочка, которую мать нарекла Марджоной. Малышка стала любимицей всей семьи. С двух лет, как уже говорилось, она росла без отца, мать и братья не чаяли в ней души, и она чувствовала это. Ее характер портился не по дням, а по часам. Капризная, злая и грубая Марджона вела себя невыносимо, и братья прозвали ее тиранкой — Шаддодой.

Выполняя волю покойного мужа, мать отдала дочку в школу. Шаддода и там выделялась: бойкостью и дерзостью она превосходила многих мальчишек. После седьмого класса большинство родителей не пускало девочек в школу; мать Шаддоды не составила исключения. Однако, бросив учиться, Шаддода отказалась носить паранджу. Она увлеклась нарядами и прическами, приобщилась к косметике. Подруги силком привели ее в медучилище; она поступила, однако, не проучившись и года, бросила.

Мулло Хокирох не зря задумал женить младшего брата на Шаддоде: он отлично знал, что представляет из себя эта особа. Витающему в облаках и безвольному Дадоджону нужна, считал он, жена, которая крутила бы им и вертела, подгоняла, подхлестывала… Только с такой женой Дадоджон может стать человеком. Шаддода для этого подходила. С другой стороны, она из благородного рода махсумов, породниться с которыми издревле почиталось за честь. Немаловажное значение имело и то, что она сестра Бурихона — своего человека, можно сказать, воспитанника и послушника.

Для Шаддоды все это не составляло тайны. К тому же Дадоджон красив — пусть подруги лопнут от зависти!.. Как-то брат Бурихон, желая пошутить, спросил Шаддоду, пойдет ли она, если будут сватать, за Дадоджона, и Шаддода, ничуть не смутившись, ответила:

— Да, конечно!..

Шерхон не знал про это. Он полагал, что достаточно ему выразить свое неудовольствие, и Бурихон, Шаддода и старая мать откажут сватам. Они не ослушаются его, не переступят обычаев предков. Ему представлялось, что в глазах семьи он по-прежнему старший мужчина, а за старшим последнее слово — закон и указ для всех. Пока он жив и здоров, Шаддоде не бывать женой Дадоджона! Он скажет сестре, чтоб не давала согласия. Если откажет она — никто не заставит. Теперь нет таких прав — выдавать замуж насильно. Советская власть отменила. Пусть Бурихон-законник поразмыслит над этим. Как младший брат он не должен перечить…

— Мать, я еду в Ташкент! — объявил Шерхон с порога, вбежав в комнату матери и Шаддоды. — Но до отъезда должен решить один вопрос.

— Господи, что за спешка, сынок? — сказала мать, откладывая шитье. — Ведь вчера только приехал, не успела налюбоваться, наговориться — и уже уезжаешь! Ну останься хоть на денек, на два, дай хоть накормить тебя тем, что ты любишь! Приготовлю пельмени, сынок, останься. Успеешь к своей татарке. Когда еще увижу тебя?

— Не могу, мать, дела. Надо ехать. Но скажу вам вот что: Марджону без моего разрешения замуж не выдавайте. Я уже слышал, что Мулло Хокирох сватает ее за своего брата. Я против. Знаю я эту семейку, сестра не найдет там счастья.

Мать закивала головой:

— Ты прав, сынок, прав, и у меня не лежит душа… — Она вздохнула. — Но теперешним дочкам и сыновьям мать не указ. Не дети — беда! Ты вот сам уехал в Ташкент, меня не спросив, и без спроса взял в жены татарку. И Бурихон тоже сам нашел себе жену, слава богу еще, что из здешних, хоть знаю, кто ее мать, кто отец… Теперь вот сестра твоя. О-о-о, эта девчонка почище тебя и Бурихона. Вас обоих за пояс заткнет! Ею управляют бесы. Я с ней не справлюсь.

Шаддода в это время возилась на кухне. Но, видно, бесы, которых упомянула старуха, шепнули ей что-то на ухо, и она подобралась на цыпочках к двери. Закипая бешенством, слушала Шаддода разговор Шерхона с матерью.

— Да что с вами, мать?! — вскричал удивленный Шерхон. — Вы забыли, чья вы жена?! Забыли, каким был наш почтенный отец?! Разве вместе с ним обратилось в прах все, чему он учил? Вы — мать, вы имеете право сказать «нет». Запретите ей, объясните, что на один ее волос найдется сотня мужей.

— Сто раз говорила, она ни в какую.

— Что-что? Моя сестра сама желает идти за этого басмаческого ублюдка? — не поверил Шерхон своим ушам.

Шаддода, услышав это, с треском распахнула дверь и, влетев в комнату, проорала:

— Откуда вы знаете, что он басмач? Вы люльку его качали?

— Прости боже! — воскликнул Шерхон раздраженно. — Подслушивала?! Да есть у тебя хоть капля стыда?

— На себя посмотрите! Чего разорались на мать? Какое вам дело до нас?

Шерхон на миг растерялся, потом вскипел.

— Что говорит эта сучка? — крикнул он сдавленным голосом.

— Ай-яй-яй, и не стыдно? — сказала мать и обратилась к дочери: — Ради бога, перестань. Грешно так разговаривать со старшим братом. Он тебе вместо отца…

— Знать не желаю такого отца! — перебив мать, топнула Шаддода ногой. — Он бродяга и вор! Грабитель! Убийца! Он…

Шерхон рванулся на сестру с кулаками. Вздыбленный и гневный, он был страшен. Не увернись Шаддода, разбил бы ей голову, бил бы и топтал ногами, мог бы убить… Но Шаддода оказалась проворной и гибкой, как змея. Извернувшись, она проскочила у него под рукой, выскользнула во двор и, отбежав, заорала:

— Шиш тебе, паршивый пес! Гад проклятый! Кабан вонючий! Ну-ка убирайся отсюда живо, проваливай! Попробуй тявкнуть еще раз, я сама побегу в милицию, расскажу, что это ты ограбил дом Азимбая, сама отнесу браслет и серьги жены Азимбая, которые ты дал мне!.. Уходи, уходи, уходи!.. — затопала Шаддода ногами.

Шерхон вытаращил налитые кровью глаза, тяжко и часто задышал и, как разъяренный петух, потоптавшись на месте, вернулся в комнату. Он долго не мог прийти в себя, сидел и скрипел зубами. Никогда он не думал, что младшие брат и сестра окажутся такими низкими, подлыми людьми и так обнаглеют, что перестанут считаться с ним. Шерхон не считал себя святым. Наоборот. Но иногда в нем пробуждалась совесть, он каялся и клял свою пропавшую жизнь и глушил душевные муки водкой, ища себе оправдания. Но именно поэтому он идеализировал в своих представлениях братишку и сестренку, считал их праведными и благородными, чистыми, честными, скромными… Он и мысли не допускал, что они могут быть невежливыми и непочтительными со старшими, могут проявить неуважение к нему и ослушаться. А что оказалось на деле? Как повел себя с ним Бурихон? Ему наплевать на старшего брата, ради Мулло Хокироха… ради шкуры своей запродаст и родную мать. А Шаддода, эта сучка, вон куда хватанула — заложит, факт… Убить ее мало…

На скулах у Шерхона играли желваки, он дико водил глазами, сжимал и разжимал кулаки. Притихшая мать громко вздохнула.

— О боже, за какие грехи мне такое наказанье? Хоть бы один стал человеком! Не дети, а сплошное мучение.

Она дернула Шерхона за рукав, привлекая его внимание, и сказала:

— Растила я ее, души в ней не чаяла, думала, что станет опорой, послушной будет и скромной, как все дочери мусульман, а она на голову села, сущий дьявол!.. Не мучайся, сынок, не морочь себе голову, не связывайся с ней. Лучше уезжай подобру-поздорову в свой Ташкент. Она, проклятая, на все способна: и в милицию побежит, и топором тебя хватит… — Мать округлила глаза: — Знаешь, я видела у нее наган… Ой, сынок, глянь, не стоит ли под дверью?.. Нет?.. Настоящий наган, с пулями. Не знаю, где уж и взяла, может, твой…

— Откуда мой? — перебил Шерхон. — Я обхожусь без оружия.

— А, ну тогда, наверное, Бурихона. Не знаю, не важно. Она его прячет. Так что, сынок, не связывайся с ней, плюнь на нее, за Дадоджона пойдет или за другого, пусть тебя не волнует…

— Верно, мать, черт с ней! — произнес Шерхон, немного успокоившись. — Золотые слова вы сказали! Нужно подальше бежать от такой сестры и такого брата. Ничто им не свято, ради себя продадут и меня и вас. Ничего, бог их накажет! До свидания, мать!

Шерхон, наклонившись, поцеловал ей руку. Мать чмокнула его в лоб и сказала:

— Да поможет тебе бог, сынок! Где бы ты ни был, лишь бы был здоров. Пиши мне, не забывай.

— Не забуду, — ответил Шерхон и, выйдя во двор, увидел, что сестра торчит у дверей мансарды и скалит зубы. Он сплюнул и зашагал к воротам.

Как только Шерхон скрылся из глаз, Шаддода, приставив лестницу, взобралась на крышу мансарды, откуда просматривалась вся главная улица. Она видела, как размашисто, не оглядываясь, шагал Шерхон, как он припустил к подкатившему автобусу, встал в хвост небольшой очереди, с кем-то заговорил… Прикрыв ладонью, как козырьком, глаза от солнца, своенравная девица дождалась, когда автобус уйдет, и только потом успокоилась, спустилась с крыши мансарды и пришла в комнату к матери.

— Укатил ваш бандюга, — сказала она. — Ишь чего захотел, счастью моему помешать. Как бы не так!

— Да и ты хороша буянка! — покачала головой мать. — Согласилась бы с ним и выпроводила бы по-хорошему. И зачем шумели и портили себе кровь?

— Это он портил себе кровь, а я хоть бы хны, — засмеялась Шаддода. — Взяла и все ему высказала. Чем мне переживать, пусть он мучается. И нам не мешает. Теперь он долго тут не появится.

— Дура ты еще, дура, — опять покачала мать головой. — Бранью да палкой можешь в конце концов озлобить, а сладкими речами и лаской сумеешь и слона на волосе тащить. — Старуха вдруг затряслась от смеха. — Ведь это я выдворила его, ты мне спасибо скажи. Я его и обругала, и приласкала, и напугала. Сказала, хи-хи-хи, что у тебя припрятан наган, — посмотрела бы ты на его лицо!..

— Чего-чего? Наган?.. Ну и даете! — прыснула Шаддода и, отсмеявшись, сказала: — Только в другой раз никому так не врите, а то еще побегут в милицию, весь дом тогда перевернут, не посмотрят, что дом прокурора.

— За кого ты меня принимаешь? Не бойся, я с ума не сошла, сама еще, хи-хи, кого хочешь сведу. Хи-хи-хи…

Тут со двора донесся мужской голос, который мать и дочь тотчас узнали, — голос Мулло Хокироха. Старик часто бывал у них, вел себя запросто, будто у себя дома.

— Эй, есть кто-нибудь?! — крикнул он и, появившись на пороге комнаты, проворчал: — Разве можно не запирать ворота?

Мать и дочь приложили руки к сердцу, смиренно потупились, ангельскими голосками поздоровались.

— Только что Шерхон ушел, а мы с Марджоной не проводили, заговорились и про ворота забыли, — виновато промолвила старуха.

— Нехорошо, нельзя не запирать, — наставительно говорил Мулло Хокирох. Не ожидая приглашения, он прошел в передний угол, уселся на курпачу, произнес, воздев руки, «аминь» и добавил: — Я запер ворота. И Шерхона видел, он уехал. Успокойтесь!

— Спасибо, ака Муллоджон, дай бог вам здоровья, — пропела старуха и знаком велела дочери заняться чаем и принести скатерть с угощением.

Марджона вышла из комнаты, всем своим видом показывая, что она и послушна, и скромна, и расторопна.

Мулло Хокирох сидел вроде бы с опущенными глазами, перебирал четки и нараспев бормотал какую-то суру из корана, а на самом деле наблюдал, как хлопочет будущая невестка, и думал, что нет, он не ошибается — лучше этой Дадоджону не найти. Старик умилялся: хитрая бестия! «Погоди, милая, как переселишься в мой дом, я обучу тебя и не таким уловкам. Ты лишь плени моего балбеса: постреляй в него глазками, повертись перед ним, остальное уж вместе доделаем. Приструним и взнуздаем его так, что будешь, даст бог, крутить не одним муженьком, а всеми и вся, и, если он станет председателем суда, то тебе выносить за него приговоры, тебе! — восклицал Мулло Хокирох в душе и, усмехаясь, прибавлял: — Вместе со мной».

Старуха молчала, сидела с опущенной головой, ждала, когда Мулло Хокирох закончит бормотать свои молитвы, и думала, что он неспроста зашел. Откуда он знает, что Шерхон уехал, и почему сказал «успокойтесь»? Ясновидец, что ли, или подслушал скандал, который закатил Шерхон? Старуха с трудом подавляла вздохи.

Наконец Мулло Хокирох громко произнес: «Да будет на вас приветствие и милосердие аллаха!» — и, проведя ладонями по лицу, добавил: «Аминь». Старуха поднесла руку к лицу, ответила:

— Добро пожаловать!

— Благодарю, сестра моя! — продолжал Мулло Хокирох разыгрывать церемонии. — Как жизнь? Как здоровье? Как дети, невестка? Надеюсь, все хорошо?

— Спасибо, у вас дозвольте спросить?

— Слава богу, сестра, неплохо. Аллах помогает тому, кто верен ему. Ну, с чем приезжал Шерхон? Чем порадовал старую мать?

— Ой, и не спрашивайте, — махнула старуха рукой. — Много ли радостей я от него видела? Пошумел да уехал.

— Он ко мне приходил с претензиями, — сказал Мулло Хокирох. — Оскорблял и пригрозил, что не выдаст сестру. Но я посмеялся ему в лицо, поступай как знаешь, сказал, и делай все что угодно. С тем и выпроводил.

— Псих он, чего с него взять? Вы не обижайтесь на него, всерьез не принимайте. Кто он такой, чтобы вмешиваться? Как вы скажете, так и будет.

— Я это знаю, — не без самодовольства произнес старик. — Раз мы с вами договорились, раз согласна сама Марджонаджон, значит, все решено. Шерхон когда-нибудь поймет, как мы были дальновидны, и будет благодарить бога за то, что Марджона стала женой Дадоджона. Может случиться так, что именно она, Марджона, со своим Дадоджоном станет братьям опорой, поможет им в их трудный час. Скоро сладкой жизни Шерхона наступит конец: власти скоро приберут к рукам таких, как он. — Мулло Хокирох поднял глаза к потолку и, вздохнув, опять опустил, погладил бородку. — Дай бог, чтобы все обошлось по-хорошему, только боюсь, что и Бурихон не долго продержится в прокурорах. Пока-то я сдерживаю его, как могу, направляю. Но чуть оступится — пропадет парень. Потому-то я и стараюсь соединить Марджону с Дадоджоном, чтобы хоть они крепко стояли на ногах, тогда и братьям помогут…

— Да не оставит нас всевышний без вас, да продлятся ваши годы! — искренне сказала старуха, так как знала и чувствовала, что все сказанное стариком — справедливо и правильно.

— Но есть один тонкий, деликатный вопрос, — продолжал Мулло Хокирох, немного помолчав. — Я скажу вам об этом откровенно, так как нам надо вместе подумать и сообща найти выход…

В этот самый момент Шаддода, словно снова ей что шепнули ее бесы, оказалась под дверью и затаила дыхание.

— Что за вопрос? — удивленно спросила мать.

— Дело в том, что наш Дадоджон легкомысленно привязался к одной девке из нашего кишлака, — ответил старик. — В детстве вместе играли, она и приворожила. Теперь он и к ней тянется, и меня не хочет обидеть. Но мне двойственность не по душе. Это плохо.

— Да, да, конечно, — промямлила старуха, не зная, что сказать. «Если твой брат любит какую-то девушку, то что я сделаю? Если сам ничего не можешь придумать, что же ждать от других?» — подумала она.

— Это дело может решить только наша красавица Марджона! — как бы заглянув в душу старухи, сказал Мулло Хокирох. — Я знаю, Марджона умная, смышленая девушка, она сумеет пустить в ход свои чары, перед которыми не устоит ни один юноша. Вы объясните ей все, пусть постарается, сделает так, чтобы Дадоджон навсегда позабыл ту девку и влюбился в нее.

— Но она девушка непорочная… — забрюзжала старуха. — Я не знаю, как…

— Не бойтесь, я все обдумал! — перебил Мулло Хокирох. — Марджона и Дадоджон должны пожениться по-современному, по-комсомольски.

— Ака Мулло, да что вы?! — ужаснулась старуха.

— Да, да, не удивляйтесь! По-новому, современному! Вы не бойтесь, мы с вами тихонечко справим все по обычаю, и брачный договор заключим, и брачную молитву услышим, и занавеской закроем молодых на свадьбе — ничего не упустим. Но надо сделать вид, что молодые будто бы познакомились сами и сами решили пожениться. Пускай повстречаются, походят вместе в кино и в клуб на концерты, потом распишутся в загсе…

— Нет-нет, ака Мулло! — вскричала старуха, однако тут вошла Шаддода, поставила перед Мулло Хокирохом чайник с чаем и сказала:

— Пока не похожу с Дадоджоном и не поверю, что он любит меня, ни в загс не пойду, ни за свадебную занавеску!

— Заткнись, бесстыжая! — невольно вырвалось у старухи.

Но Мулло Хокироха сатанинская дерзость будущей невестки нисколько не покоробила. Пряча улыбку, он умиротворяющим тоном произнес:

— Не надо сердиться, почтенная, успокойтесь, пожалуйста. Девушка права. По нынешним законам молодые, прежде чем пожениться, должны хорошенько узнать друг друга. Ничего в этом зазорного нет. Через два дня в нашем кишлачном клубе состоится большой концерт, бригада артистов из столицы будет выступать перед хлопкоробами. По-моему, лучшего места и времени для знакомства молодых не придумать. Ты, доченька, соберись пораньше, зайди к Шохину-саркору. Если память мне не изменяет, ты, кажется, дружила с его младшей дочкой?

— Да, я хорошо знаю Мунавварку. Она училась неважно, и меня прикрепили к ней, мы вместе учили уроки.

— Вот и хорошо! Навести ее послезавтра и вместе придите на концерт. Дадоджон будет в клубе. Поняла, дочка?

— Конечно! — воскликнула Шаддода и, глянув на мать, ухмыльнулась.

Старуха промолчала.