Воронье живучее

29

Весь день то хлестал дождь, то сыпались мокрые снежные хлопья. Город и его окрестности окутала пепельно-серая мгла. В кабинете Аминджона электрический свет не выключался с самого раннего утра. Охваченный нетерпением, Аминджон пришел в райком на целых два часа раньше начала рабочего дня. Почта открывалась в восемь, он с трудом дождался, когда наступит это время, и, позвонив, попросил, как только придут газеты, срочно доставить ему вчерашний номер «Таджикистони Совети».

— Слушаюсь, товарищ Рахимов, — ответил начальник почты.

Республиканские газеты поступали в Богистан обычно на второй день: их сперва доставляли самолетом из Сталинабада в Ленинабад, а уж потом развозили куда на автомашинах, куда на пролетках или на арбах, куда на конях и ослах, по всем районным центрам и населенным пунктам. Но сегодня может помешать непогода. Вон что на улице делается! Она многому мешает…

План хлопкозаготовок едва-едва вытянули, но обязательства не выполнить. Колхозники и горожане собирают коробочки с недозрелым хлопком и извлекают его из них, чтобы сдать в счет вала. Но так далеко не уедешь. Да и какого качества этот хлопок? Хозяйствам он приносит убыток, из-за нехватки рабочих рук страдает промышленность. На пленуме обкома справедливо критиковали их район и персонально Аминджона за неудовлетворительную организацию хлопкозаготовок. Помешала непогода, ах как помешала!..

«Но только ли она виновата?» — спросил себя Аминджон.

Однако сосредоточиться и проанализировать ошибки он не смог: часы пробили девять и их гулкий звон вернул мысли к газете, в которой, Аминджон знал, опубликован фельетон, бичующий районного прокурора Бурихона и председателя колхоза «Первое мая» Пир-заде. Аминджон узнал об этом благодаря звонку автора, который сообщал, что, несмотря на попытки помешать, его фельетон наконец-то увидел свет. Несколько позже по радио передали обзор республиканских газет, и среди материалов, опубликованных в «Таджикистони Совети», диктор упомянул фельетон «Рад услужить».

Автор был собкором газеты по области. Материал он взял в районном суде, у его председателя Одинабека Латипова, который разбирался в этом деле. Судья оправдал землемера, привлек к ответственности Пир-заде и осудил его на пять лет. Областной суд оставил приговор в силе. Подтвердил его сперва и Верховный суд республики, но потом, очевидно после очередной кассационной жалобы, взял дело в свое производство. Фельетонист оказался молодцом, человеком принципиальным и настойчивым, он упорно шел по следам и во многом помог правосудию. Аминджон был в курсе, так как несколько раз по его просьбе беседовал с ним на эту тему. Услышав от него, что, кажется, в деле замешан районный прокурор, Аминджон поначалу оторопел.

— Какие доказательства? — спросил он, овладев собой.

— Пока, главным образом, показания Пир-заде и его единомышленников, — ответил журналист.

— А не клевещут?

— Сомневаюсь. Пир-заде терять нечего. Здесь его осудили в основном за клевету, двоеженство и, так сказать, малое очковтирательство, то есть за преступления, которые лежат на поверхности. Но теперь за Пир-заде вскрылись такие дела, что может получить не пять, а пятнадцать лет. Наверное, он понял, что облегчит свою участь только чистосердечным раскаянием.

— Чистосердечным? — усмехнулся Аминджон.

— Некоторые товарищи, от которых в определенной степени зависит расследование, тоже в это не верят. И если говорить откровенно, у меня создается впечатление, что они были бы непрочь дело вашего прокурора спустить на тормозах, — сказал журналист.

— Вы так поняли меня? — спросил Аминджон, не скрывая досады.

— Нет, — улыбнулся журналист. — Я понял так, что призываете меня разобраться поглубже и тщательнее. Как говорится, доверяй, но проверяй.

Аминджон засмеялся. Этот молодой худощавый человек с густыми черными волосами над широким открытым лбом нравился ему все больше и больше. Умница! Зоркий, пытливый… в общем, настоящий газетчик.

— Понимаете, иные утверждают, что бороться со взяточничеством почти невозможно, потому что это, как говорится, полюбовная сделка двоих, с глазу на глаз, без свидетелей. Те, кто берут взятки, никогда не признаются, а показаний тех, кто давал, недостаточно. Но не в безвоздушном же пространстве живут эти двое! — воскликнул журналист. — Их окружают тысячи глаз. Люди все видят и слышат, поэтому и нет ничего тайного, что бы в конце концов не становилось явным. Уже один только факт, что человек, тем более должностное лицо, живет не по средствам, должен, по-моему, настораживать. Взяться хотя бы за эту ниточку да проявить настойчивость, уверен, многое можно раскрыть из того, что противоречит законам и нашей морали. Нет еще действенных средств борьбы со взяточничеством, поэтому оно и бытует. Вот к этому, очевидно, и сведу материал.

— Что вы намерены предпринять? Побывать еще раз в «Первом мае»? — спросил Аминджон.

— Может быть, еще и не один раз, — ответил журналист. — Я расспросил десятки колхозников, которые видели, как встречали и провожали прокурора, приехавшего и уехавшего в сопровождении милиционера.

— Что ж, удачи вам! — сказал Аминджон, крепко пожимая журналисту руку. — Не уставайте! Будем благодарны за помощь.

Несколько дней назад, когда Аминджон ездил на пленум обкома, он встретил там журналиста, и тот сказал, что фельетон написан и даже набран, но в редакцию звонят некоторые высокопоставленные лица и дают понять, что публикация нежелательна — дескать, разберутся и так, как бы читатели не сделали вредных обобщений.

— Надеюсь, не отступите? — спросил Аминджон.

— Нет, конечно! — сказал журналист. — Будем драться, как учит партия.

Аминджон ждал появления фельетона, который, как он полагал, непременно всколыхнет людей и тем самым придаст борьбе со всеми злоупотреблениями необходимую остроту. Нетерпимость к каждому негативному факту — вот что нужно воспитывать в людях! Только так можно будет вывести на чистую воду нарушителей законов и их покровителей.

О покровителях Аминджон подумал не зря: ему уже пришлось столкнуться с людьми, защищавшими районного прокурора. Ему звонили «доброжелатели», советовавшие не спешить с выводами, проявлять выдержку и терпение в работе с молодыми кадрами. Потому что спрос за их воспитание прежде всего с нас… Это была демагогия чистейшей воды, да ведь тем и силен демагог, что любые, самые низменные цели маскируют правильными, порой даже святыми словами. Аминджон уже обращался к прокурору области и к заместителю прокурора республики, ведавшему кадрами, с просьбой рассмотреть вопрос о дальнейшей работе Бурихона. Они обещали, но не исключено, что противодействие Бурихоновых покровителей помешает принять правильное решение, «Что ж, фельетон наверняка поможет нам и в этом», — подумал Аминджон.

И вот наконец, уже в двенадцатом часу дня, принесли газеты. Прочитав фельетон, Аминджон тут же пригласил к себе секретарей райкома Фомина и Ибодова, председателя райисполкома Нурбабаева и начальника НКВД Курбанова.

— Понимаю, что видеть подобные материалы о своем районе в республиканской печати неприятно и даже обидно и больно. Но сейчас лично я доволен, — сказал Аминджон, когда товарищи прочитали фельетон. Он коротко объяснил им свою позицию и обратился к начальнику НКВД: — Как, Султан Раджабович, достаточно этого обвинения, чтобы избавиться от Бурихона?

— Вполне. Но им теперь займутся центральные органы. К сожалению, пока они не примут решения, руки у нас будут несколько связаны.

— Что значит «несколько»? — подал голос Ибодов.

— Значит, что он будет оставаться на своем посту, — ответил Курбанов.

— Временно, — добавил Фомин и сказал: — Аминджон Рахимович, мы обязаны привлечь его к партийной ответственности. У него и без этого фельетона предостаточно упущений, чтобы спросить, как с коммуниста, по всей строгости Устава.

— Согласен. Надо вытащить его на бюро, — сказал Курбанов.

— Думаю, проинформирует членов бюро товарищ… — начал было Аминджон, но тут зазвонил телефон.

Аминджон поднял трубку и услышал яростно-возбужденный голос Бурихона:

— Меня оклеветали, товарищ Рахимов! Этот гнусный пасквиль! Я этого так не оставлю! Я уезжаю! Еду к прокурору республики, пойду в ЦК!..

— Вас вызывают? — осведомился Аминджон.

— Нет! Я сам! Я сам приму меры!

— Тогда вы никуда не поедете.

— Но я обязан…

— Вы обязаны быть послезавтра, в понедельник, на бюро райкома, — перебил Аминджон.

— На бюро? — Голос Бурихона разом упал. — По какому вопросу?

— По вашему.

Бурихон засопел в трубку, потом сказал:

— Я прокурор и подчиняюсь…

— Вы — коммунист, — вновь перебил Аминджон, — а у нас в партии действует принцип демократического централизма. В понедельник в десять ноль-ноль вы обязаны явиться в райком.

— Хорошо, — произнес Бурихон сдавленным голосом.

Повесив трубку, Аминджон вернулся к прерванному разговору и сказал, что, по его мнению, с информацией должен выступить начальник НКВД Курбанов, которому в качестве члена бюро поручалось изучить некоторые аспекты работы районного прокурора. Он предложил пригласить и заслушать и председателя суда Латипова, у которого накопилось немало претензий к прокуратуре.

— Не будет возражений? — спросил он и, услышав ответ, сказал: — Тогда все. Займемся своими делами.

В приемной ждала, когда он освободится, председатель колхоза «По ленинскому пути» Нодира Хакимова. Но Аминджон пригласил ее в кабинет не сразу: хотел хотя бы несколько минут побыть один, остыть, привести в порядок мысли и чувства, тем более что разговор с тетушкой Нодирой предстоял не из легких, тоже прямой и нелицеприятный.

Аминджон подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу… На улице властвовала уже не пепельно-серая, а темная, почти черная мгла. Деревья за окном и все строения едва проглядывались, и редкие машины проезжали с зажженными фарами. В лучах их света было отчетливо видно, как все сыпались и сыпались белые хлопья мокрого снега. Аминджон невольно взглянул на часы: да, до вечера еще далеко, темноту принесла непогода.

С нее, с этой слякотной мерзостной погоды, и начался разговор с тетушкой Нодирой. Аминджон посетовал, что погода помешала успешному завершению сельхозработ. Тетушка Нодира согласно кивнула головой, и тогда он спросил:

— Разве вашему колхозу помешало только это?

— Одно к одному, — вздохнула тетушка Нодира и начала перечислять, загибая пальцы: — Во-первых, погода, во-вторых, не хватило рабочих рук…

— Вы сами виноваты! Решили управиться собственными силами, целый месяц отказывались от помощи горожан, а теперь утверждаете, что не хватило рабочих рук. Слабое оправдание!

— Я не оправдываюсь, — возразила тетушка Нодира, и Аминджон, расхаживавший по кабинету, круто повернулся и остановился возле нее. — Да, мы переоценили свои силы. Две бригады вообще отказались от помощников, и правление поверило их заверениям, я — первая. Но дело не только в этом. Причин много, самых разных. Над ними и ломаю голову.

— Ну, давайте ломать вместе, для того и приглашал, — сказал Аминджон. — Причин действительно много, но значительная их часть, самая существенная, связана не с землей, не с погодой и не с урожаем. Это причины, которые появились из-за нашей с вами инертности и, если хотите, настоящей бездеятельности.

Тетушка Нодира промолчала. До сих пор никто не упрекал ее в инертности, не говорил в глаза, что колхоз отстает из-за нее. Колхоз всегда ставили в пример, он перевыполнял планы, вытягивал обязательства. Нынешняя осечка — первая за все годы ее хозяйствования. Она, разумеется, виновата, и спрос с нее немалый, она примет любое наказание как должное, но в наказаниях ли дело? Выговор подобен кнуту — подстегивает. Но сперва надо разобраться, что привело человека к промашкам. «Если колхоз не справился с обязательствами и не выполнил плана по некоторым показателям главным образом из-за меня, то не выговаривать нужно, а гнать как негодную хозяйку в шею. Но почему только из-за меня?» — думала тетушка Нодира, облокотившись левой рукой о край стола и приложив ладонь к пылающему лбу.

Аминджон уселся напротив. Он подосадовал на себя за резкость тона: «Говорю, как с Бурихоном, черт бы его побрал!» — и, угадав, что тетушка Нодира целиком и полностью относит упрек к себе, счел необходимым уточнить:

— Нашей с вами вины, не только вашей. Есть и моя.

Тетушка Нодира молча, лишь взглядом, спросила: «А ваша вина в чем?» Но Аминджон опять заговорил о колхозе.

— Дело в том, что у вас в колхозе не из одного воротника тянут голову, каждый смотрит в свою сторону. Партийно-комсомольская ячейка фактически бездействует, ее работа пущена на самотек. Да, Сангинов часто болеет, сердце у него никудышное, знаю, что нуждается в отдыхе и серьезном лечении, но ведь каждый коммунист, каждый комсомолец, а не только руководители должны проявлять высокую сознательность и активность. У вас же многие из них пассивны, отличаются, простите за сильное слово, от обывателей лишь тем, что носят в карманах партийный или комсомольский билеты. Ослабление роли коммунистов — это, несомненно, главная причина вашей неудачи. А вторая — в запущенности идеологической, политико-воспитательной работы. Недруги и все, кому выгодно, ловко пользуются этими двумя важнейшими обстоятельствами и перетягивают людей на свою сторону, играя на их слабостях. Возродились, а в некоторых случаях и усилились предрассудки, оживилась религиозная пропаганда, многие совершают намазы, держат уразу[43] — и фактически целый месяц не работали. А вы говорите, не хватало рабочих рук, переоценили свои силы…

Тетушка Нодира убрала руку со стола. Она смотрела на Аминджона во все глаза. Усмехнувшись, он продолжал:

— Как-то пришел ко мне один из ветеранов вашего колхоза, между прочим, член партии, бывший красный партизан. Попросил оказать ему материальную помощь, жаловался, что трудно сводить концы с концами, не хватает денег. Спрашиваю, а семья большая? Сам пятый, говорит, жена и три взрослые дочери. Но работает он один, дочери сидят дома. Я спросил у него: почему? Он удивился вопросу, округлил глаза и сказал, что где это видано, чтобы девушки на выданье работали в поле, кто же тогда замуж возьмет их? Вот вам одно из проявлений предрассудков. А таких людей, вы думаете, мало? К сожалению, много. Намерение у вас было благородное и правильное — обойтись собственными силами, но организовать эти силы, поднять их не сумели. Поэтому я и говорю, что виноваты мы с вами — вы и я, и наша вина тем более велика, что нанесла колхозу не только материальный урон, это, в конце концов, поправимо, но и моральный. У людей подрывается вера в возможность противостоять силам природы, усиливаются пассивность, иждивенческие настроения, если хотите, появляется и покорность судьбе — дескать, все от бога. Как говорил ваш Мулло Хокирох, бог и вымочит, бог и высушит. Яд предрассудков — сильнодействующий яд, его не просто обезвредить. Мы затвердили: «Бытие определяет сознание», но при этом частенько забываем, что бытие меняется стремительнее сознания. Что предрассудки живучи еще и потому, что многолики, то есть приспосабливаются к новым условиям. Мы отдаем основные силы решению хозяйственных вопросов, тут мы конкретны и деловиты, чего пока не скажешь о нашей политико-воспитательной работе.

Собственно, Аминджон убеждал во всем этом не только тетушку Нодиру, но и себя, ибо теперь, после острой критики на пленуме обкома, ему предстояло тщательно проанализировать причины допущенных провалов и сделать выводы. Секретарь обкома, правда, оговорил в докладе, что он, Аминджон, принял район только в середине года, но утешение слабое. На фронте командир не имел права проиграть бой, если даже принял подразделение за час до начала операции. Так надо работать и здесь. В этом он твердо уверен. Поэтому, помогая тетушке Нодире разобраться в причинах отставания, Аминджон и сам извлекал уроки. По неистребимой учительской привычке старался докопаться, что называется, до самых корней. Лишь познавший причину недуга может исцелить его, и только тот, кто работает не покладая рук, может достигнуть цели. Как мудро заметил Носир Хисроу, поэт из блестящей плеяды классиков таджикско-персидской литературы:

Тетушка Нодира во всем согласилась с Аминджоном. Внимательно слушая его, она призналась себе, что никогда не задумывалась над взаимосвязями хозяйств венной и политико-воспитательной работы. Ведь сейчас в колхозе людей много больше, чем было во время войны. Появилась техника, дали минеральные удобрения, поулеглось горе, люди отдохнули, и, если здраво судить, были все основания перекрыть обязательство. Но получилось наоборот. И приходится теперь ходить с опущенной головой…

— Собрание у вас послезавтра? — спросил Аминджон.

Тетушка Нодира подняла голову.

— Да, в понедельник, — сказала она. — Доклад у меня готов.

— А организаторы-затейники тоже готовы?

— Какие затейники? — удивилась тетушка Нодира.

— Те, кто собирается выступить против вас.

— Не знаю, я не думаю о них.

— И правильно делаете!

— Конечно, кое-кто станет и свои промахи валить на меня… — произнесла тетушка Нодира и хотела было сказать что-то еще, но Аминджон, взглянув на часы, перебил:

— Это пустяки! Мы поддержим вас. Но дело даже не в этом. — Он открыл свою рабочую тетрадь, посмотрел на последнюю запись. — Знаете что, перенесите-ка собрание на среду, я сам хочу присутствовать, а раньше не смогу.

— Хорошо, завтра на правлении так и решим.

— Я поговорю завтра на эти же темы и с Сангиновым, — сказал Аминджон. — А вы используйте время, поработайте еще над докладом, уделите побольше места вопросам идеологической работы.

Тетушка Нодира поднялась. Прощаясь, она краешком глаза посмотрела на окно, за которым была густая темь и сыпал, сыпал, уже оседая на земле, белый снег.